[indent] Хай Лина очень сложно заинтересовать чем-либо.
Он говорит, что человеческое любопытство как функция исчерпалось где-то в 50х годах прошлого века. Технический прогресс остановился, наука достигла своих пределов. Вот где-то на моменте сброса ядерной бомбы на Хиросиму он ещё мог удивиться, а потом стало слишком поздно. Любопытство удел безнравственности и детской невинности. Это когда исследуешь мир, не соизмеряя силы, потому что ещё не знаешь, что исследуемому миру может быть тоже больно. И даже не догадываешься, что исследуемый мир может в ответ дать пизды. Это дохристианское любопытство без оглядки на патерналистскую фигуру, свобода первых людей в раю —
(“очень евроцентрично” — заметит Хай Лин.
“а ты, блять, не продукт западноевропейской культуры” — ответит Ирвин — “сперва избавься от американского гражданства, а потом пизди про евроцентризм” )
— свобода от морали. Ща не так Всё стало предсказуемым и стерильным. Любовь к ближнему убивает страсть к открытиям. Хай Лин видит материю и субстрат, сущность и подлежащее — все осязаемое существует по причине. Он в этом шарит.
Это типа предназначение. Это типа дао.
Мирозданием определено:
1) ему — скучать;
2) Корни — бить ёбла;
3) Ирвину — причинять страдания.
[indent] — Может всё-таки страдать? — Ирвин запрокидывает голову, чтоб остановить кровотечение из носа. Говорит медленно, между вдохами, ведь дышать носом почти не получается, — я понимаю, английский не твой родной. Может всё-таки страдать?
[indent] Ирвин снимает с себя футболку и замачивает кровавое пятно и грязевые разводы в холодной воде, когда ткань бледнеет — застирывает крошечным обмылком. Другого в туалете старшей школы Хиттерфилде нет. Пройденный цикл — доёбы, махач, туалет, стирка под слабым напором воды, сига одна, вторая. А потом опять. Доёбы, махач, туалет, стирка под слабым напором и сига одна за другой, потому иначе не вписаться в собственную воображаемую эстетику. Хлопок, лён, полиэстр, эластан, вискоза — он разглядывает пришитую к футболке бирку, требующую бережного отношения к материи.
Почему такую не лепят на людей? Он ведь тоже не выдерживает температуры выше 40 градусов.
[indent] Ирвин оставляет замачиваться футболку на краю раковины и наклоняется к зеркалу.
Прийти домой с разбитым ебалом и в замызганной одежде не равно тому, чтобы прийти просто с разбитым ебалом. Так он хотя бы покажет отцу, что удержался на ногах в бою и был на равных. Ага, с этими амбалами, ебучими акселератами на протеине. Отцовское разочарование всё ещё имеет для него значение.
Это или триггер. Или цель. Амбивалентность заебала, честно говоря.
[indent] Бумажным полотенцем он растирает кожу на подбородке, но больше разводит грязи на лице.
— Я бы мог устроить ему кровоизлияние в мозг, разрыв селезёнки или желчного пузыря, — пиздёж, конечно. Когда началась ебучка, ему даже мысль такая в голову не пришла, он совсем забыл как защищаться. Но приятно думать после о силе и о своём благородном решении её не применять. Страдание — реально его хобби.
Ирвин пытается языком коснуться до кончика разбитого носа. С таким рвением, будто хочет облизнуть самую сладкую конфету.
Он ничего не принял, а его зрачками можно пугать.
[indent] Хай Лин не прав: страдание — это не участь, а наиподлейший кинк.
[indent] В каких-то колебаниях дао предназначение Ирвина и Корни пересекаются. Ущемленное эго одного и отсутствие личных границ другого.
Сжатый кулак одного и мягкие ткани другого. Теза, антитеза. Их драматургия всегда была простой — реально хули тут удивляться, что на третьем акте полилась кровь.
Но момент со страданием хотелось разобрать подробнее.
[indent] — Так в чём моё дао?