Моракс много раз слышал плач искорёженной, вывернутой наизнанку, перепаханной ранами вдоль и поперёк земли. Она взывала к нему мольбами о спасении. Нельзя сказать, чтобы он полностью к этому привык, к такому невозможно привыкнуть до конца, но смирился с этим как с фактом, против которого невозможно бороться. Боги не остановятся, пытаясь доказать своё могущество и деля территории. Подчиняясь их воле, нередко продиктованной пустыми капризами или желанием развлечься, горы проваливались в море, а леса превращались в равнины. И, хотя каждый шрам, оставленный их противостоянием, мучительно отзывался в душе Моракса, даже его сил не было достаточно, чтобы их исцелить. Они так и останутся бесплодными выжженными пустошами, на которых досуха выпита сама возможность зарождения жизни.
Разумеется, человеческие жизни для богов, не желающих брать на себя ответственность, были такими же игрушками. И картина, что сейчас предстала перед взором Моракса, подтверждала это.
Даже если однажды демоническим богам надоест ссориться, и они наконец-то остепенятся, как им и полагается - это не исправить. У каждого действия есть последствия, и они продолжат напоминать о себе, даже если во всём мире воцарятся покой и благополучие. Пожалуй, это и к лучшему, чтобы грядущие поколения не забыли, какой ценой досталось процветание. И, глядя на мёртвые просторы, не захотели повторения. К сожалению, на сегодняшний день выбор людей совсем не влиял на их судьбу. И Моракс пока не мог придумать, каким способом переломить ситуацию, их беспомощность и абсолютную зависимость от высших существ.
Он подошёл ближе к одинокой фигуре, единственной, кто здесь мог ответить хоть на какие-то вопросы. Не то, чтобы он узнал другого бога в лицо, но и врагом того не воспринимал. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы с первого взгляда определить – нет, это сделал не он.
- Насколько я помню, мы прежде не встречались? – вежливо промолвил Моракс, не сводя с него немигающего золотого взора. - Жаль, что приходится знакомиться при таких обстоятельствах.
На лице Моракса читалась неприкрытая скорбь. Каждый раз, когда он видел нечто подобное, то горько сожалел, что даже его силы не хватает, чтобы защитить всех. Заверения друзей, что это невозможно, как ни старайся, и ему не в чем себя упрекать, не помогали. Ему хватало могущества, чтобы принудить других остановиться, прежде чем всё зайдёт слишком далеко, но убедить словами он не умел. Поэтому никто не рисковал его провоцировать, но и подчиняться не считали нужным. Главное – чтобы он не проведал и не успел вмешаться.

Бумаг в последнее время стало даже слишком много, но Альхайтам, пожалуй, был этому рад. Это отвлекало. Занимаясь долгой рутинной работой, он забывал о том, что творилось вокруг. Что коллега, с которым он вчера обедал и обсуждал новый философский трактат «О природе богов», сегодня уже мёртв. Что девушка, на прошлой неделе щебетавшая о том, что прочла всё доступное о Малой властительнице Кусанали и хотела бы с ней встретиться, и вовсе просто исчезла бесследно, а каждый, кого ни спроси, притворялся, будто её и не было никогда. Что недавно он выводил из города закоулками да задворками, будто крадущиеся воры, знакомого учёного, прижимавшего к груди собственное собрание сочинений из трёх томов, которые тоже попали в список непригодных для чтения.
Удивительно, что его самого пока ещё ни за что не схватили, ведь он был почти уверен, что по крайней мере несколько раз оказался в опасной близости от черты, если и вовсе не перешёл её. Может быть, мудрецы не заметили. А, может, закрыли на это глаза, так как он Академии был пока что полезен в живом виде.
Как будто он их дрессированный питомец, обязанный прыгать по команде.
Библиотека часто превращалась в его кабинет, и гораздо более удобный, чем его настоящий кабинет. Но сегодня Альхайтам решил в кои-то веки поработать в нём. Тяготил вид огромного полупустого помещения Дома Даэны. Стало меньше не только людей, но и фолиантов, каждый день всё больше и больше литературных достояний как старины, так и современности не проходили проверку и покидали уютные полки. Как будто мудрецы хотели искоренить все упоминания о том, что раньше люди жили и мыслили свободно, и никто не ограничивал область их исследований, не диктовал, что и как писать. Поэтому в библиотеку Альхайтам попал не раньше, чем решил взять перерыв – глаза начали болеть.
Кажется, ему следовало прийти раньше.
- Доброго вам дня, могу ли я чем-нибудь помочь? – делая несколько быстрых шагов к гостье, осведомляется Альхайтам. Возможно, следовало бы в первую очередь спросить, в порядке ли она, но он решил не заострять на этом внимание, притворившись, будто ничего не видел.
Краткий миг – и он узнаёт эту женщину в лицо. Имени вспомнить не может, что крайне досадно. И не потому, что секретарь должен знать всех в Академии, но конкретно он, Альхайтам, считает себя обязанным. Его ответственность. Он даже замялся, не зная, спросить ли напрямую, без обиняков, или сначала посмотреть, узнает ли его она. Если нет, то можно заново познакомиться.

Мужчина берет в руки чайник и медленно, не позволяя ни одной капле драгоценного напитка пролиться зря, чувствуя приятный, несколько необычный для простого обывателя аромат "Гёкуро", наполняет пиалу, а затем вздыхает облегченно.
Главное при заваривании этого чая - не сделать воду как слишком прохладной, не позволяющей листам раскрыться, так и слишком горячей, ведь чем горячее вода в чайнике, тем более горьким становится этот чай.
Наверное, его детство было именно таким: приемные родители - настоящих родителей Сэнго не знает до сих пор - не смогли его бросить, несмотря на то, что у них уже было двое сыновей, которых надо ещё вырасти и пристроить; приемные родители позволили ему обучаться наравне со своими сыновьями, которые грезили о том, чтобы стать самураями и принести честь как своему дому, так и дому того господина, которому будут служить; приемные родители предоставили ему большую свободу в обучении, подумав, что, раз самый младшенький из детей, этот "Сэнго-дурачок", часто сидит в стороне на занятиях по кэндзюцу, просто наблюдая за тем, как тренируются братья, и изредка присоединяясь к ним, чтобы оказаться поваленным на землю очередным ударом, пусть он сам решает, чем хочет заниматься, все равно он младший в семье...
На него не возлагали больших надежд и таким образом сняли с его плеч огромный груз ответственности перед семьёй.
Это было лучшее решение, которое принимали родители.
Большую часть своего времени Сэнго проводил либо в кузнице, буквально замучивая главного кузнеца вопросами о том, как создаётся оружие, как его длина, вес, форма и материалы влияют на его характеристики в реальном бою, либо на природе, не только наблюдая за тем, по каким законам она существует, но и просто исследуя остров Ясиори, где неподалеку от деревни находилось скромное поместье семьи Мурамаса...
Именно тогда Сэнго, будучи подростком, нашел заброшенные руины, которые идеально подходили для самостоятельных тренировок. И именно тогда Сэнго начал учиться изготавливать мечи, запомнив слова кузнеца о том, что меч - продолжение руки любого воина.
Не существует одинаковых камней. Не существует одинаковых людей. Значит, и одинакового оружия, сделанного под копирку, быть не должно - у каждого свой путь и свое оружие.
Сэнго опускает взгляд на свой клинок, лежащий неподалеку от него на полу, спрятанный в простых, но изящных, украшенных незамысловатым узором ножнах, и усмехается, думая о том, что ему ни разу не довелось проливать чужую кровь по-настоящему. Поэтому, наверное, его прозвали "дурачком" в детстве - он соглашался тренироваться только на деревянном оружии, а когда дело доходило до настоящего, холодного оружия, он успевал вскрикнуть "Сдаюсь!" до того, как чужая сталь успевала его коснуться и испробовать его крови - Масамунэ, кузнец, у которого он обучался, всегда говорил, что металл оружия, особенно тот, что прошел через множество сражений и испил много крови, имеет свою душу, свою волю, свою жажду, которую необходимо утолять, и мальчишка, который превратился вначале в юношу, а потом во взрослого мужчину, предпочитал "держать свой клинок на здоровой диете", если избежать ранений противника не удавалось.
Многие говорили, что он, сдаваясь, когда становилось понятно, что ему не победить, позорит честь самурая. Однако каждое такое поражение позволяло ему получить бесценный опыт и научиться чему-то новому у своих противников, к которым, усовершенствовав свои навыки, приходил за реваншем, а уходил победителем.
Вода камень точит, придавая ему нужную форму.
Пока братья добивались успехов на государственной службе, а один из них даже успел заполучить Глаз Бога, Сэнго вначале странствовал на протяжении семнадцати лет, объехав не только Инадзуму, но и ближайшие регионы, в частности Ли Юэ. Но после каждого сражения, будь то очередное поражение или заслуженная долгим и упорным трудом победа, мужчина возвращался на Ясиори, оставаясь верен отчему дому.
Последующие несколько лет Сэнго спокойно жил на Ясиори, переняв от своего наставника кузницу, сдав "экзамен", выковав собственный, подходящий только ему клинок, получивший имя Кусанаги (Скашивающий Траву Меч), и занявшись изготовлением собственных клинков - невероятно острых и жаждущих крови, следуя заветам наставникам.
А затем началась Охота на Глаза Бога и гражданская война.
Кто-то однажды сказал, что у войны взгляд Медузы Горгоны — кто однажды заглянул ей в лицо, тот уже не в силах отвести глаз... Сэнго тоже не смог. Да и как это возможно, если один брат погиб, отказавшись отдавать Глаз Бога властям, второй брат слепой следует за Архонтом, полагая, что таким образом помогает людям, но не видит, как многие становятся жертвами божественного всевластия, а представители Ватацуми волей-неволей поспособствовали тому, чтобы Ясиори опустел в результате внезапно появившейся болезни?..
Мужчина наконец прикоснулся к пиале, поднеся её к губам и наконец пробуя чай на вкус, а затем слабо усмехаясь. Если его поймают, ему действительно будет жаль, что он не увидит, как на лице его жены, отправленной на территорию Наруками под другой фамилией, со временем появляются морщинки, а его дети вырастают и становятся достойными людьми... Но так у него - и у всей Инадзумы - будет шанс на лучшее будущее.
И, если он когда-нибудь доберется до бога, хотя бы до той, что правит Инадзумой, руководствуясь холодным рассудком, словно машина, то обязательно её спросит кое о чем.
"Ты когда-нибудь... Ты когда-нибудь терял себя, а потом находил занятым тренировками до самого восхода солнца? Ты когда-нибудь проливал слёзы по тем, кто сделал тебя сильнее? Ты когда-нибудь испытывал чувство близости к своему противнику в битве не на жизнь, а на смерть? Ты когда-нибудь..."
- Хотя ладно, не бери в голову. Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, не так ли?.. - бормочет себе под нос Мурамаса, смотря в окно своего действительно скромного убежища, из которого открывается чудный вид на горный склон и на заброшенную деревню вдали, за которой его люди ведут наблюдение - прохождение через деревню оказалось для нескольких мирных членов организации слишком опасным.
Он любит людей. И он никогда не проиграет тому, кто с такой легкостью растапливает простые человеческие мечты и желания.

Госпожа Арлекино выглядела представительной, уверенной в себе женщиной, которая точно знает не только чего хочет, но и как этого добиться. Она произвела на Чжунли сугубо положительное впечатление. И, прежде чем присоединиться к ней за столом, он почтительно поклонился, признавая её статус дипломата и ранг Предвестника. Сотрудничество со Снежной пошло на пользу региону, и Чжунли это прекрасно понимал, несмотря на их специфические подходы к решению некоторых проблем. Кроме того, как говорится, держи друга близко, а врага – ещё ближе. Если между их странами когда-нибудь возникнет конфликт, он хотел бы предвидеть подобное развитие событий. Он умел наблюдать и подмечать мельчайшие изменения в поведении людей. Даже тех, кто очень хорошо владел собой. Человек, который злится, всегда выдаёт себя, даже если его маска очень хороша. Как и тот, кто лжёт. Они избегают смотреть в глаза, так как глаза – зеркало души, и душа всегда выдаёт правду. Злость же – кипит, подобно вулканам Натлана. Так и получается, что человек, вполне собранный и уравновешенный, даже не повышающий голоса и не опускающийся до угроз, смотрит так, что кажется, будто можно упасть замертво.
- Доброго вам дня, я – тот самый консультант, которого вы ждёте. Весьма благодарен вам, госпожа, что вы нашли возможность уделить мне время, - учтиво проговорил Чжунли. - Я весьма заинтересован в том деликатном деле, которое привело вас сюда.
Он выдержал небольшую паузу, размышления, как стоит вести беседу дальше. С одной стороны этикет и традиции диктовали необходимость сначала поддержать светский разговор, с другой – какие уж тут отвлечённые речи и не имеющие отношения к делу темы, когда жизнь детей на кону. Кроме того, госпожа Арлекино не казалась той, кто любит праздную болтовню. Она чем-то напоминала леди Нингуан, то есть, ту, кто ведёт счет каждой потраченной минуте.
- Наши оппоненты чрезвычайно изобретательны. Последний раз, когда они появились, это были странствующие торговцы из Сумеру. Все их документы находились в полном порядке. Это не была идеальная подделка, все эксперты сказали, что бумаги настоящие. Но в Мондштадте действовали проезжие актёры, вы их наверняка знаете, они устраивают дешёвые уличные представления на потеху толпе. У меня есть свидетель, который сможет узнать одну из них в лицо, хотя они не скупятся на грим и наряды. Судя по всему, деньги у них имеются. И, видимо, связи. Кто-то влиятельный на их стороне. Не исключено, что в каждом регионе. И, если действия нынешней Академии Сумеру меня расстраивают, но уже давно не удивляют - от Ордо Фавониус я такого не ожидал. Хотя, поскольку я не имею доказательств, ни на кого лично пока что указывать не буду.
Хотя Чжунли начал говорить довольно спокойно, но в процессе скрестил на груди руки, и, судя по тому, насколько строгим стал его взгляд, и как он поджал губы – происходившее задевало его за живое. Также он, внимательно изучая взглядом Арлекино, задавался вопросом, известно ли ей как Предвестнице его настоящая личность, или же об этом ей не сообщили. А ведь от этого зависело, насколько свободно он сможет действовать в дуэте с ней.

Альхайтам откинулся на спинку стула и устало потёр пальцами переносицу. Буквы уже начали двоиться перед глазами, а часть смысла текста ускользала от восприятия. Кажется, ещё немного – и он врастёт в библиотеку. Положительно пора было сделать перерыв, но работа ещё не закончена даже наполовину. Кто виноват, что сведения не казались ему достаточно точными для того, чтобы их использовать. То учёный, проводивший исследования, славился тем, что приукрашивал факты для того, чтобы они звучали привлекательнее, то ходили слухи, что та или иная книга написана хоть и профессором, но уже после того, как он начал выживать из ума. И, конечно, научная конкуренция никуда не девалась, многие из них как будто положили всю жизнь на то, чтобы опровергать тезисы друг друга.

Честное слово, с такими авторами он сам скоро сойдёт с ума, и тогда его тоже сошлют в деревню Аару. Если бы у него было время, он бы сам поехал проверил, как обстоят дела на самом деле. Вопреки тому, что он нём думали некоторые, Альхайтам вовсе не брезговал работой в поле, когда испытывал в этом настоящую необходимость. Ему просто не нравились лишние телодвижения, не приносящие результата. Или такие, где предполагаемая итоговая польза не окупала даже половины усилий. Но в пирамидах нет людей, а ему это и нужно, хоть отдохнёт от постоянной толпы вокруг, состоящей из суетящихся и галдящих дилетантов.

Нет, не то, чтобы он вовсе не любил новичков, просто не выносил самоуверенных, если это не подкреплялось никакими реальными достижениями. Когда каждый желторотый ученик считает, что наука, особенно запреты, не про него, ведь он-то не совершит ошибок своих предшественников, он же не дурак. И им таким всё равно, что некоторые правила написаны кровью тех, кто ими пренебрёг. Альхайтам не хотел смотреть на то, как они губят себя прямо у него на глазах. Если отказываются слушать добрые советы, то, пожалуйста, пусть держатся подальше от него. Ему лично вполне хватает одного Кавеха. И пусть потом не называют его чёрствым, он же предупреждал. Не связывать же их и не запирать в подвалах Академии.

Он вновь посмотрел на страницу, которую читал несколько минут тому назад, и его внезапно озарило. Вот же та самая строчка, как он мог упустить её из виду. Всё гениальное просто, вот уж воистину.

Почему огромная фабрика простаивает без дела? Почему её закрыли так быстро, и общественность так и не узнала причин? Почему застрелился ведущий учёный последнего проекта, принятого в разработку здесь, не оставив даже предсмертной записки? И почему даже власти предпочитают игнорировать всё перечисленное? Как будто они заключили некую договорённость, по которой не трогают это место, но ради чего они могли бы подвергнуть опасности такое количество людей? Ведь что ни месяц – то кто-нибудь любопытный находится, желающие то испытать свою храбрость, то докопаться до истины, там исчезли какие-то подростки из Гильдии искателей приключений, а также несколько репортёров «Паровой птицы». Безумству храбрых поём мы песню, как говорится. А ещё, по его мнению, это был тот случай, когда идиотов, каких мало, оказывается на удивление много. Несмотря на то, что здание давно опечатали со всех сторон, так что через центральный вход больше нельзя стало войти, они всегда находили способ проникнуть внутрь.
Любопытно, любопытно. Дотторе обожал совать клюв маски, даже когда его не приглашали. Хотя нет, не так – в особенности туда, куда его не приглашали. Ведь именно там по его опыту происходит самое занимательное.
Здесь пахло чужими грязными секретами, пахло смертями и опасностью, всё как Дотторе любил. Он обожал любоваться плодами чужой глупости — единственное, чем люди никогда не переставали его удивлять. Поэтому приближался он прогулочной походкой в весьма хорошем расположении духа, широко улыбаясь коллеге. Выглядел же Дотторе, как и всегда, как человек, чью самоуверенность ничто и никто не может поколебать, а совесть его кристально чиста. Он театрально кланяется Колумбине, после чего широким жестом гостеприимства, словно развалины эти принадлежат ему, указывает на фабрику, на её высокие монолитные стены, вздымающиеся к небесам трубы и чёрные провалы окон без стёкол.
— Прекрасный вид, не так ли, коллега? Если что-то величественное в необратимом распаде чего-то настолько грандиозного.
Он готов поспорить, что размахом она не уступает Заполярному дворцу. И, судя по планам здания, которое раздобыла для Дотторе разведка, куда больше находится под землёй. Возможно, даже уходит далеко и глубоко под воду. Мурашки предвкушения пробегали по коже, и ему не стоялось на месте, но, как известно, поспешишь – не только людей насмешишь, но и голову свернёшь. Свою же голову Дотторе вовсе не горел желанием по-глупому потерять, особенно после того, как она осталась у него в единственном числе.
— Распад необходим для того, чтобы выстроить нечто новое, нечто лучшее. И я весьма благодарен вам за то, что вы составите мне компанию в этой великой миссии.
Можно подумать, они собрались свергать Селестию, а не исследовать богами забытые недра никому не нужной дыры. Или что Колумбина могла не выполнить приказ самой Её Величества. Или что Дотторе действительно рад и счастлив её сопровождению. Он, который обычно брал с собой куда либо компанию либо в качестве пушечного мяса, либо как подопытных, которые так или иначе в любом случае не вернутся назад. А зачем их беречь, если полно как тех, кто желает послужить Снежной верой и правдой, любой ценой, так и тех, у кого нет выбора, кроме как отдаться армии и надеяться на лучшее. Ах, да, и, конечно же, дураков, прельстившихся яркой обёрткой «прекрасных слуг Царицы» и маячащей на горизонте блестящей славой, совершенно не представляющих себе, что на самом деле придётся делать и чем жертвовать. Их даже никто не хоронил как следует в большинстве своём — не то, чтобы не хотели, просто некоторые задания включали в себя такую опасность, что порой не оставалось тела, или же считали нецелесообразным соваться туда, чтобы это тело достать. Только потеряли бы ещё больше людей.
— Как вы посмотрите на то, чтобы проникнуть внутрь через окно? Видите ли, я бы не хотел делать лишние отверстия, ведь нам потом это чинить. Когда фабрика вновь придёт в действие, нам не нужны будут незваные гости.
А некоторые досужие индивиды воспринимали пролом в стене как приглашение войти. Конечно, ему всегда пригодится живой материал, но слишком много трагических несчастных случаев насторожит правительство, и, того гляди, явятся жандармы.

Моракс много раз слышал плач искорёженной, вывернутой наизнанку, перепаханной ранами вдоль и поперёк земли. Она взывала к нему мольбами о спасении. Нельзя сказать, чтобы он полностью к этому привык, к такому невозможно привыкнуть до конца, но смирился с этим как с фактом, против которого невозможно бороться. Боги не остановятся, пытаясь доказать своё могущество и деля территории. Подчиняясь их воле, нередко продиктованной пустыми капризами или желанием развлечься, горы проваливались в море, а леса превращались в равнины. И, хотя каждый шрам, оставленный их противостоянием, мучительно отзывался в душе Моракса, даже его сил не было достаточно, чтобы их исцелить. Они так и останутся бесплодными выжженными пустошами, на которых досуха выпита сама возможность зарождения жизни.
Разумеется, человеческие жизни для богов, не желающих брать на себя ответственность, были такими же игрушками. И картина, что сейчас предстала перед взором Моракса, подтверждала это.
Даже если однажды демоническим богам надоест ссориться, и они наконец-то остепенятся, как им и полагается - это не исправить. У каждого действия есть последствия, и они продолжат напоминать о себе, даже если во всём мире воцарятся покой и благополучие. Пожалуй, это и к лучшему, чтобы грядущие поколения не забыли, какой ценой досталось процветание. И, глядя на мёртвые просторы, не захотели повторения. К сожалению, на сегодняшний день выбор людей совсем не влиял на их судьбу. И Моракс пока не мог придумать, каким способом переломить ситуацию, их беспомощность и абсолютную зависимость от высших существ.
Он подошёл ближе к одинокой фигуре, единственной, кто здесь мог ответить хоть на какие-то вопросы. Не то, чтобы он узнал другого бога в лицо, но и врагом того не воспринимал. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы с первого взгляда определить – нет, это сделал не он.
- Насколько я помню, мы прежде не встречались? – вежливо промолвил Моракс, не сводя с него немигающего золотого взора. - Жаль, что приходится знакомиться при таких обстоятельствах.
На лице Моракса читалась неприкрытая скорбь. Каждый раз, когда он видел нечто подобное, то горько сожалел, что даже его силы не хватает, чтобы защитить всех. Заверения друзей, что это невозможно, как ни старайся, и ему не в чем себя упрекать, не помогали. Ему хватало могущества, чтобы принудить других остановиться, прежде чем всё зайдёт слишком далеко, но убедить словами он не умел. Поэтому никто не рисковал его провоцировать, но и подчиняться не считали нужным. Главное – чтобы он не проведал и не успел вмешаться.

Почему огромная фабрика простаивает без дела? Почему её закрыли так быстро, и общественность так и не узнала причин? Почему застрелился ведущий учёный последнего проекта, принятого в разработку здесь, не оставив даже предсмертной записки? И почему даже власти предпочитают игнорировать всё перечисленное? Как будто они заключили некую договорённость, по которой не трогают это место, но ради чего они могли бы подвергнуть опасности такое количество людей? Ведь что ни месяц – то кто-нибудь любопытный находится, желающие то испытать свою храбрость, то докопаться до истины, там исчезли какие-то подростки из Гильдии искателей приключений, а также несколько репортёров «Паровой птицы». Безумству храбрых поём мы песню, как говорится. А ещё, по его мнению, это был тот случай, когда идиотов, каких мало, оказывается на удивление много. Несмотря на то, что здание давно опечатали со всех сторон, так что через центральный вход больше нельзя стало войти, они всегда находили способ проникнуть внутрь.
Любопытно, любопытно. Дотторе обожал совать клюв маски, даже когда его не приглашали. Хотя нет, не так – в особенности туда, куда его не приглашали. Ведь именно там по его опыту происходит самое занимательное.
Здесь пахло чужими грязными секретами, пахло смертями и опасностью, всё как Дотторе любил. Он обожал любоваться плодами чужой глупости — единственное, чем люди никогда не переставали его удивлять. Поэтому приближался он прогулочной походкой в весьма хорошем расположении духа, широко улыбаясь коллеге. Выглядел же Дотторе, как и всегда, как человек, чью самоуверенность ничто и никто не может поколебать, а совесть его кристально чиста. Он театрально кланяется Колумбине, после чего широким жестом гостеприимства, словно развалины эти принадлежат ему, указывает на фабрику, на её высокие монолитные стены, вздымающиеся к небесам трубы и чёрные провалы окон без стёкол.
— Прекрасный вид, не так ли, коллега? Если что-то величественное в необратимом распаде чего-то настолько грандиозного.
Он готов поспорить, что размахом она не уступает Заполярному дворцу. И, судя по планам здания, которое раздобыла для Дотторе разведка, куда больше находится под землёй. Возможно, даже уходит далеко и глубоко под воду. Мурашки предвкушения пробегали по коже, и ему не стоялось на месте, но, как известно, поспешишь – не только людей насмешишь, но и голову свернёшь. Свою же голову Дотторе вовсе не горел желанием по-глупому потерять, особенно после того, как она осталась у него в единственном числе.
— Распад необходим для того, чтобы выстроить нечто новое, нечто лучшее. И я весьма благодарен вам за то, что вы составите мне компанию в этой великой миссии.
Можно подумать, они собрались свергать Селестию, а не исследовать богами забытые недра никому не нужной дыры. Или что Колумбина могла не выполнить приказ самой Её Величества. Или что Дотторе действительно рад и счастлив её сопровождению. Он, который обычно брал с собой куда либо компанию либо в качестве пушечного мяса, либо как подопытных, которые так или иначе в любом случае не вернутся назад. А зачем их беречь, если полно как тех, кто желает послужить Снежной верой и правдой, любой ценой, так и тех, у кого нет выбора, кроме как отдаться армии и надеяться на лучшее. Ах, да, и, конечно же, дураков, прельстившихся яркой обёрткой «прекрасных слуг Царицы» и маячащей на горизонте блестящей славой, совершенно не представляющих себе, что на самом деле придётся делать и чем жертвовать. Их даже никто не хоронил как следует в большинстве своём — не то, чтобы не хотели, просто некоторые задания включали в себя такую опасность, что порой не оставалось тела, или же считали нецелесообразным соваться туда, чтобы это тело достать. Только потеряли бы ещё больше людей.
— Как вы посмотрите на то, чтобы проникнуть внутрь через окно? Видите ли, я бы не хотел делать лишние отверстия, ведь нам потом это чинить. Когда фабрика вновь придёт в действие, нам не нужны будут незваные гости.
А некоторые досужие индивиды воспринимали пролом в стене как приглашение войти. Конечно, ему всегда пригодится живой материал, но слишком много трагических несчастных случаев насторожит правительство, и, того гляди, явятся жандармы.