Пустой магазин, темная витрина, и если приглядеться, еще можно заметить следы застывшей крови на ступеньках, если прислушаться к собственному чутью, можно ощутить такой знакомый энергетический шлейф. Она. Ему не нужно было пытать оборотня, чтобы узнать имя, но почему-то казалось, что это достойная плата им всем за проваленное дело. Он может свести все события в единый поток и отследить связи. Он, ничего не ощущающий с тех пор, как Уинстон сообщил ему о разрыве отношений, теперь понимал, кто стал причиной. И кто теперь стал его спасением от неминуемой смерти, на которую Асторат его невольно обрек.
Он стоит у двери ее дома, огромный, возвышающийся над миром этих маленьких существ, снующих по улицам Ориона, и не стучит в дверь, он может выбить ее одним ударом, разнести на сотню тысяч щепок. Но он привычно сдерживается. Когда дело касается Сараби, он всегда так сдержан в своих решениях, как будто их жизни связаны тонкой ниткой, перережь — и погибнут оба. И она, привыкшая к этому особому отношению, испытывает его терпение. Как будто она виновата в том, что Уинстон ни дня его не любил, и достаточно было одного ее томного тёмного взгляда, чтобы он принял решение уйти. Как будто в этом был виноват весь мир, кроме самого Уинстона. Демон ведь хотел доказать, что у них все будет по-настоящему. Нужно только оказаться в его мире, иначе эта трехчасовая любовь никогда не сможет стать чем-то большим. А любви и не было никогда. И эта мысль вертелась в голове все эти дни, пока он искал в себе силы появиться на пороге ее дома. Он сдержанный, как всегда, как будто в его внутреннем мире нет места эмоциям, все заполнено чужими душами и увенчано душой того, ради кого он сегодня здесь. Он стучит в ее дверь, словно самый обычный гость. И ненавидит себя немного за то, что перспектива ее увидеть вызывает в нем странную тревогу.
— Не поверишь, сегодня у меня нет никакого желания трахаться, — заявляет Асторат, стоит ей только показаться из-за двери. Честно говоря, у них уже достаточно давно ничего не было, но и других поводов для встречи раньше он и не искал. — Нам нужно поговорить. И мне не хотелось бы делать это на улице.
— Говори здесь, — ведьма не тратит время на приветствие, бесстрашно делая шаг вперед, за порог. Она ведет в воздухе длинным пальцем с острым коготком и дверь за ее спиной захлопывается, распространяя изумрудное мерцание по стенам, окнам, крыше. Искры множества защитных заклятий гаснут, оставляя Сараби на улице, уязвимую и простоволосую, кутающуюся в тёмно-зеленый атласный халат. Она узнала демона по стуку — столько раз она слышала его за последние сто пятьдесят лет. Но лишь взглянув снизу вверх в мрачное лицо, начала подозревать, что произошло что-то непоправимое. — Нет, говори, что угодно, но не то, что это был ты.
— Твое гостеприимство не знает границ, — отзывается тот равнодушно, и только длинный хвост с острым крюком на конце ходит из стороны в сторону, выдавая общее напряжение. Он не обращает внимания на ее манипуляции, смотрит только на нее. В другой день такую нежную и домашнюю он подхватил бы на руки и вжал плотно в дверь, не давая ни единого шанса для сопротивления. А сейчас взгляд со стальными отливами не выражает ни желания, ни страсти. Его ли необычное поведение навело ее на мысли, Уинстон ли намекнул на их связь, сложно было сказать. Одно было ясно: теперь говорить можно без долгих вступлений. — Столько столетий прошло, а я так и не научился обращать в волка, какая незадача. Никогда бы не подумал, что ты уведешь у меня мужчину. Не то чтобы я не спал с твоими мужьями, но… Ты мне мстишь за что-то?
— Ублюдок, — единственное слово шипением срывается с губ Сараби и толкает вперед всё её естество. Редкий случай, когда ужасный Асторат пропускает удар рассерженной кошки и две сотни килограммов концентрированной ярости врезаются в его грудь. Они с грохотом падают на землю, минуя несколько ступеней у дома, и длинные когти вонзаются в чужие плечи, пачкаясь чёрной демонической кровью. Сараби хотела бы заплакать прямо в эту секунду, сознавая, какая пропасть разверзается между ней и отцом её единственной дочери. Зная, что разрушена не её жизнь, но мужчины, мечущегося в горячке на пропитанных потом простынях в тёмной спальне ведьминского дома. Понимая, как чудовищно сплелись нити бесконечности, столкнув их обоих с Уинстоном на улицах города ангелов, где живут четыре миллиона человек. Как хорошо, что тигрицы не плачут.
Он слышит, как она шипит это мерзкое слово, подходящее разве что шлюхам в подворотнях Лос-Анджелеса, но никак не той рыжеволосой ведьме, которая сводила его с ума, сто пятьдесят лет держала под своим каблуком. Он буквально ощущает, как это плебейское слово, брошенное без прежней вибрации обоюдного желания, сквозившего во всех их тонких, деликатных оскорблениях, летит в него и разбивает вдребезги их доверие, их крепкие чувства друг другу. И в этом ощущении, сейчас таком правильном, понятном, он купается, не замечая, как бывшая жена обращается в золотую тигрицу, — некогда так любимый им облик, — и сбивает его с ног, впиваясь крепкими, острыми когтями в демоническую плоть.
— Сара, — рычит Асторат, не успевший активировать щит, это его последняя попытка, последнее предупреждение, последняя капля его терпения: он не хочет делать ей больно. Он хочет сдержаться. Но черная кровь пачкает его дорогую одежду. И кажется точка невозврата пройдена. Он собирает все силы, огромными ладонями он сжимает тигриные лапы, сдавливает до боли.
И расправляет крылья, отталкиваясь от земли, взмывает над домом, перенося их на задний двор. И отбрасывает тигрицу в сторону, снова оказавшись на земле. Он оглядывает ее и в его взгляде больше никакой любви, острый крюк хвоста опасно следит за движениями большой кошки.
— Ты думаешь, если я любил тебя, то тебе позволено абсолютно все? Тебя так задело, что я полюбил кого-то другого? Какого беса, Сараби?
Несколько долгих секунд, пока тиски чужих пальцев сжимают тигриные лапы — ей хочется скулить от боли, — сменяются секундой невесомости. Сараби кувыркается в воздухе в безуспешных попытках приземлиться на лапы, но конечности ноют и подводят её. Прокатываясь боком по земле пару метров, кошка тут же вскакивает, низко опуская голову и скаля зубы. Она знает, что Асторат сильнее. Она упустила свой единственный шанс откусить ему голову — не смогла, не стала бы, она не убийца, она любила его — и теперь бесполезно шипеть и драть когтями сухую землю.
— А ты думаешь, меня заботит то, что было между нами? То, что ты методично уничтожал все эти годы? — голос, некогда урчащий, высекает звериный рык. — Хоть раз ты думал о том, что ни один из миров не вертится вокруг тебя, Асторат? Твоя любовь жалит, как скорпион. И в моем доме теперь две её жертвы.
— Тебя никогда не заботило то, что было между нами: ни в тот момент, когда ты вырвала все лучшее, что было во мне, расторжением нашего брака, ни тогда, когда отняла моего ребенка, ни когда меняла своих мужей. Тебе всегда было наплевать на то, что чувствую я. И каким слепым влюблённым в тебя идиотом я был, когда думал, что ты способна любить, — возможно, впервые в своей жизни Асторат так трезво смотрит на вещи, он будто жил все это время за мутным стеклом, и вот, наконец, кто-то его очистил. И теперь он видит абсолютно все таким, каким оно и было, а не каким казалось раньше. Он видит тигрицу, скалящуюся на него, застывшую в напряженной позе, не готовую больше атаковать, но готовую защищать до последней капли крови свое. А он не готов проливать ее кровь. Потому что это уже ничего не исправит, он уже не увидит мир, в котором его любил бы хоть кто-то. Он складывает крылья и смотрит на нее своими синими глазами, поблескивающими подкатившей ненавистью. Он и не думал никогда, что сможет так ее ненавидеть, как в это момент. — Вы, жалкие создания, не знаете, что такое любовь. Ты и представить не можешь этот мир, в котором я живу. Вы стоите друг друга, вы, жертвы моей любви. Подавитесь ей и сдохните в один день.
Сараби вздрагивает, точно от удара. Злые слова впиваются в нутро, раздирая сердце. Почему никто не сказал ей, что это может быть так больно? Что прошлое, настоящее и будущее это не три сестры, прядущие нити судьбы, а рога, крылья и когти демона, с которым она однажды посмела связать свою жизнь. Ведьма молчит несколько секунд, приводя дыхание в норму. Возвращает себе человеческий облик — растрепанная и напряженная, как струна. Она медленно сокращает расстояние между ними, не заботясь о том, как расценит это действие Асторат. Попытается ли ударить? Или отступит?
— Ты не стоишь ни единого его волоска, — никогда не удается сохранять ясный разум. И сейчас горечь слов давит, прижимает к земле, заставляет Сараби смотреть в лицо демона в поисках раскаяния. Нет, только ненависть. — Не заслуживаешь того, чтобы впредь произносить его имя. Ты заслуживаешь только тех ран, что сейчас на его теле. Заслуживаешь его лихорадку и беспамятство. И должен бы вернуть ему его прежнюю жизнь, но еще не изобрели подобного колдовства.
Стоит демону разомкнуть плотно сжатые губы, ведьма резко бросает в его сторону:
— Убирайся из моего дома.
Асторат видит, как она меняется, снова преображаясь. Он надеялся почему-то, где-то в глубине своей сущности, что ее обычный вид, ее волосы, ее теплые глаза смогут вернуть ему прежнее ощущение любви к ней, заполняющее и согревающее. Но этого не происходит. Медные растрепанные и спадающие на плечи локоны напоминают о детстве, в котором мать предпочла что угодно другое ему. Он ненавидит этот цвет.
Когда Сараби подходит ближе, он не ведет и бровью, даже хвост застывает, он будто каменеет. И только после ее слов он улыбается, обнажая ряд акульих зубов. Он дарил такую улыбку другим, тем, с кем мерился силой, кого убивал, но не ей. Никогда не ей.
— Так чего ты не убьешь меня, раз я не стою ни черта? — это слово из верхнего мира емкое, оно прекрасно дополняет его мысль сейчас, он тянет руку и касается расплавленной меди ее волос, коротко, едва пропуская по пальцам. — Вы все одинаковые. Вы не заслуживаете ни капли моего внимания.
Он возвышается над ней, раскрывает огромные крылья и коротко, мягко отталкивается от земли, чтобы покинуть этот сад, этот ненавистный дом и этот отвратительный район.
Сараби мгновенно лишается сил, возможности ровно стоять и дышать. Она оседает на землю и утыкается лбом в теплую твердую поверхность, роняя всхлип. Но, даже зажмурившись, не может избавиться от образа Астората. Теперь он будет преследовать ее в кошмарах, как проклятие — смертоносная улыбка и опасно нежное касание волос. У нее не было недруга страшнее.
— Праматерь, что мы наделали... — выдыхает ведьма, немного приходя в себя и рассеянно размышляя о том, что не успела приготовить суп для Уинстона, погруженного в глубокий сон. Держась за оцарапанный бок, она осторожно поднимается, стараясь дышать неглубоко. Проклятье, они просто вздорные дети, не поделившие игрушку, ту самую, у которой есть собственные чувства. Что сказал бы Уинстон, застав эту сцену на заднем дворе ведьминского дома?
— Ну, если найти пару десятков осколков сердца Пандемония, можно успешно перебраться в Лос-Анджелес, — раздается флегматичный голос колдуна в ее голове. Сара встряхивает рукой и подносит к своему лицу перстень с аквамариновым глазом Биллимура.
— Помолчи, а, с меня хватит бывших мужей на сегодня...
