Сегодня в Кофейнике было людно. В Кофейнике всегда людно, но сегодня - переходило все границы позволенного. Возможно, потому что сегодня был поэтический вечер. Но Шакал в упор не мог вспомнить, когда на поэтических вечерах был такой аншлаг. Возможно, всё дело было в прекрасном женском поле, который после введения Нового Закона заполнил мальчишеские этажи. И Табаки это даже нравилось, - это же лишние уши, которые готовы внимать его байки, истории [всегда, между прочим, правдивые, ведь врать - самому себе вредить]. Потому что Крысы обычно галдят так, что Вонючке приходится их перекрикивать, чтобы достучаться до большего количества сердец своим, иногда нет, творчеством.

У Табаки, как и положено его статусу, была собственная свита. Состоящая правда из двух человек. Первым в его свите был Псих из Псов. Психа боялись даже больше Помпея. Потому что у Психа была явно развита шизофрения, и он был из тех людей, которые сначала дают в жбан а потом ведут диалог. Он был агрессивен и недружелюбен. Смотрел на всех исподлобья и отпугивал желающих подойти поближе к Табаки своим рычанием и потиранием кулаков. Шакалу в своё время тоже от него прилетело будь здоров, просто потому что последний переехал его ногу на Мустанге. Чтобы сгладить свою вину Табаки пришлось вытаскивать из закромов Хвойную. С Психом мог сравниться Чёрный, но Чёрный - это другого поля ягода.

Вторым представителем свиты был Кролик. Тоже из Псов. Как же тут не входить в свиту, если Табаки практически поселился в Кофейнике, и помогает Кролику поставлять товар в виде качественного, как считает сам Шакал, алкоголя?

Кролик суетился между столиками, Крысы галдели, Псих грозно оглядывал помещение.

Табаки откашлялся, просушил горло напитком непонятно содержания и поморщился.

- Опять ты перепутал количество с качеством, Кроль. Я тебе говорил, что сахара нужно меньше!

Кроль кивнул, сделал какую-то пометку у себя в записной книжке, и умчался дальше обслуживать столики.

Кофейник был в смоге сигаретного дыма, что придавало свой антураж данному помещению.

- КХМ-КХМ!

Табаки оглядел потенциальных слушателей, задумался и решил прочитать что-то из простой, но знакомой ему классики.

- Моя душа, ядро земли
греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной
И тратишься на роспись внешних стен.
Недолгий гость, зачем такие средства
Расходуешь на свой наемный дом,
Чтобы слепым червям отдать в наследство
Имущество, добытое трудом?
Расти, душа, и насыщайся вволю,
Копи свой клад за счет бегущих дней
И, лучшую приобретая долю,
Живи богаче, внешне победней.

Над смертью властвуй в жизни быстротечной,
И смерть умрет, а ты пребудешь вечно.*

Табаки всегда был наблюдательным, - он видит тех, кто его не слушает, или не хочет слышать. К последним , например, относился Курильщик. И хоть Шакал всегда абсолютно честно отвечал на поставленные ему вопросы, Курильщик явно не хотел воспринимать информацию. Или же думал, что у Хранителя Времени явно едет кукуха. С одной стороны - был прав.

Шакал замечает, что в дальнем углу Кофейника явно его не слушают. Он делает знак, чтобы Псих охранял место, которое Табаки окрестил трибуной, и поехал в сторону девушки. Остановился прямо напротив, и скрестил руки на груди. Самолюбие было задето, и Шакал был обижен.

- Зачем пришла, если тебе не интересно?

*Уильям Шекспир

Стервятник сползает вниз.

Стена, на которую он опирался, белит его черную кожаную куртку, оставляя продолговатые полосы. Пальцы нащупывают деревянный плинтус и сжимают его до боли, он почти отдирает его от стены, к которой тот прибит, когда одна из паучих обращает на него внимание. Зрение, сузившись до узкого коридора, ловит перед собой белые чешки на тонких девичьих ногах. Стервятник хочет выдрать эти ноги и разодрать эти дурацкие чешки, которые сейчас ему кажутся верхом неуважения.

— Вам плохо?

Да ему всегда плохо, когда было хорошо он уже и не помнит. Он уверен, что больше и не вспомнит.

Белые чешки начинают нервозно притопывать перед ним, особенно левая, которая норовит уйти от свой подружки. Стервятник чувствует, как у него скапливается вязкая слюна во рту. Его выворачивает перед собой быстрее, чем белые чешки успевают отскочить. Слышится визг вперемешку с руганью. Кажется, стало немного полегче. Чешки убегают прочь, оставляя дорожку из мокрых следов по кафелю.

— Уведите его. — Это Янус, вернувшийся из коридора. Его голос как всегда безразличный. Стервятнику всегда было интересно, меняется ли его тон, когда он своей рукой в тетради уменьшает список воспитанников на один.

Нет, не меняется.

— Я не уйду.

Вымученный вздох разносится по палате, будто бы Янус и правда верил в то, что будет просто. Будто Стервятник соберет свои надломанные ножки в кучу и соизволит уйти. Просто так. Без него. Без... да как ему вообще можно уйти? Когда Тень лежит под этой тонкой, почти прозрачной от сотни стирок, простынью. Стервятник поднимает голову, и упирается взглядом в тонкую белесую от нехватки света последние два года руку: ногти на пальцах ровно обстрижены — это Стервятник старался каждую неделю, даже заказал маникюрные ножницы у летуна; на полочке рядом с кроватью стоит кактус, который Стервятник выхаживал день и ночь, а со спинки стула свешивается навечно новая черная футболка, изрисованная папоротниками — по одному от каждой птицы.

Блядь. Он просто не может уйти. Эта рука, свисающая с койки. Эти белые чешки. Этот холодный Янус. Это его разбившееся сердце. Он должен остаться тут навечно, иссохнуть в этой палате с разлагающимся трупом своего близнеца.

— Дай мне попрощаться. Ты не имеешь права... — Стервятник резко поднимается и зажмуривается, стараясь не отключится от безумной боли в колене. Он стучит затылком по стене, смаргивая слезы боли, боясь, что они перерастут в неконтролируемые рыдания. Ногти царапают стену, ища опору, Стервятник делает два глубоких вдоха и открывает глаза, чтобы встретиться взглядом с Янусом, но натыкается но двух ящиков перед собой.

— То, что ты находишься здесь в такой момент, уже нарушение. Я не могу позволить тебе быть здесь сейчас, и я понимаю, что ты чувствуешь... — выученная до зубного скрежета шарманка «мы все понимаем, что ты чувствуешь, дорогуша, но только не мешай» льется легко и непринужденно из могильных уст, что у Стервятника начинает дергаться глаз.

— Нихрена ты не понимаешь. Никто из вас не понимает! — Он с размаху бьет ближнего ящика по лицу кулаком, три перстня на пальцах оставляют рваные кровоточащие полосы на правой щеке мужчины. Ящик слева тут же хватает парня за плечо, и Стервятник вгрызается в руку, сжимая челюсть с такой силой, что ящик вопит, пытаясь отцепиться от него как от сумасшедшей псины. Чья-то рука дергает Стервятника за волосы и бьет головой о стену — дурацкие, блядь, волосы, — и у птицы на секунду темнеет в глазах.

— Ебать... — он улавливает голос Коня откуда-то сбоку и звон дребезжащего стекла в двери, за которой разносятся возгласы птиц. А потом чей-то топот, точно Конь куда-то понесся.

Светильник в палате гудит в такт электричеству и моргает два раза, Стервятник делает вдох и бьет на удачу локтем назад, слышится глухой вой и натяжение прядей волос ослабевает. Стервятник отталкивает от себя ящика и прошмыгивает к одной из коек, хватая с пола штатив от капельницы и готовый пробить насквозь каждого, кто рискнет подойти. Перед глазами белая пелена, сердце заходится в бешеном ритме, ему так хочется, чтобы случайный удар по голове был настолько сильным, чтобы больше никогда не открыть глаза. Он кидает взгляд на разные медицинские приборы слева от койки и видит среди них скальпель.

—  В изолятор его. Сейчас! — Янус то ли в бешенстве, то ли на начальной стадии страха, по его лицу никогда не поймешь. — Тебя исключат, ты понимаешь?!

— Да пошли вы со всем этим домом... — пальцы не могут удержать штатив, и Стервятник бросает его перед собой, кидается в противоположную сторону, стараясь достать до подноса с инструментами. Его бьют по лицу, и он падает на пол, отбивая грудную клетку, Стервятник наугад разевает челюсть и впивается в чье-то плечо, пытаясь выгрызть кусок плоти, ногтями он цепляет чье-то лицо, надеясь исцарапать его в лоскуты.

Все это время он не слышит собственный непрекращающийся вой. 

Сегодня в Кофейнике было людно. В Кофейнике всегда людно, но сегодня - переходило все границы позволенного. Возможно, потому что сегодня был поэтический вечер. Но Шакал в упор не мог вспомнить, когда на поэтических вечерах был такой аншлаг. Возможно, всё дело было в прекрасном женском поле, который после введения Нового Закона заполнил мальчишеские этажи. И Табаки это даже нравилось, - это же лишние уши, которые готовы внимать его байки, истории [всегда, между прочим, правдивые, ведь врать - самому себе вредить]. Потому что Крысы обычно галдят так, что Вонючке приходится их перекрикивать, чтобы достучаться до большего количества сердец своим, иногда нет, творчеством.

У Табаки, как и положено его статусу, была собственная свита. Состоящая правда из двух человек. Первым в его свите был Псих из Псов. Психа боялись даже больше Помпея. Потому что у Психа была явно развита шизофрения, и он был из тех людей, которые сначала дают в жбан а потом ведут диалог. Он был агрессивен и недружелюбен. Смотрел на всех исподлобья и отпугивал желающих подойти поближе к Табаки своим рычанием и потиранием кулаков. Шакалу в своё время тоже от него прилетело будь здоров, просто потому что последний переехал его ногу на Мустанге. Чтобы сгладить свою вину Табаки пришлось вытаскивать из закромов Хвойную. С Психом мог сравниться Чёрный, но Чёрный - это другого поля ягода.

Вторым представителем свиты был Кролик. Тоже из Псов. Как же тут не входить в свиту, если Табаки практически поселился в Кофейнике, и помогает Кролику поставлять товар в виде качественного, как считает сам Шакал, алкоголя?

Кролик суетился между столиками, Крысы галдели, Псих грозно оглядывал помещение.

Табаки откашлялся, просушил горло напитком непонятно содержания и поморщился.

- Опять ты перепутал количество с качеством, Кроль. Я тебе говорил, что сахара нужно меньше!

Кроль кивнул, сделал какую-то пометку у себя в записной книжке, и умчался дальше обслуживать столики.

Кофейник был в смоге сигаретного дыма, что придавало свой антураж данному помещению.

- КХМ-КХМ!

Табаки оглядел потенциальных слушателей, задумался и решил прочитать что-то из простой, но знакомой ему классики.

- Моя душа, ядро земли
греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной
И тратишься на роспись внешних стен.
Недолгий гость, зачем такие средства
Расходуешь на свой наемный дом,
Чтобы слепым червям отдать в наследство
Имущество, добытое трудом?
Расти, душа, и насыщайся вволю,
Копи свой клад за счет бегущих дней
И, лучшую приобретая долю,
Живи богаче, внешне победней.

Над смертью властвуй в жизни быстротечной,
И смерть умрет, а ты пребудешь вечно.*

Табаки всегда был наблюдательным, - он видит тех, кто его не слушает, или не хочет слышать. К последним , например, относился Курильщик. И хоть Шакал всегда абсолютно честно отвечал на поставленные ему вопросы, Курильщик явно не хотел воспринимать информацию. Или же думал, что у Хранителя Времени явно едет кукуха. С одной стороны - был прав.

Шакал замечает, что в дальнем углу Кофейника явно его не слушают. Он делает знак, чтобы Псих охранял место, которое Табаки окрестил трибуной, и поехал в сторону девушки. Остановился прямо напротив, и скрестил руки на груди. Самолюбие было задето, и Шакал был обижен.

- Зачем пришла, если тебе не интересно?

*Уильям Шекспир

   Когда-то давно Пламя не думал о том, насколько клички определяют людей. Когда-то давно, ещё задолго до того, как он попал в этот серый Дом и обрёл наконец настоящее имя, слившееся с ним настолько, что настоящее имя давно забылось и потеряло какое-либо значение.

   Он думает и о том, что Асе, должно быть, нужно было бы дать какое-то более говорящее имя, но за год жизни с ним кошка уже успела его запомнить и научилась откликаться на него по первому зову. По его первому зову. Сколько бы не звали состайники — бесполезно, не прибежит, только если сама не захочет. Ему иногда кажется — его голос придаёт обычной, бессмысленной на первый взгляд кличке какое-то особенное значение, которое знают лишь двое. Он и его кошка. Его дорогая любимица, которой он, должно быть, без колебаний доверил бы свою жизнь — и пусть его зовут сумасшедшим сколько угодно. В конце концов, каждый из живущих здесь в той или иной степени сошёл с ума, стоило ему только пересечь порог Дома. И это даже не так плохо, как кажется на первый взгляд.

   Но сейчас зверю беспокойно, будто бы она чует подкрадывающуюся из-за угла грозу. Парню передаётся её настроение — он наклоняется, поглаживая рыжее создание по голове, чтобы успокоить её и успокоиться самому, спрашивает, не дожидаясь ответа:
   — Что случилось? Чуешь что-то странное? — Аса вырывается из отцовских объятий, вприпрыжку убегая куда-то в лабиринт из бесконечных коридоров. Пламя поднимается и быстрым шагом движется следом, силясь представить, что такого ему может показать столь встревоженная кошка. Грызун какой-то завёлся, а поймать его не получается, вот и решила позвать на помощь?

   Но увы, задача оказывается не столь легко разрешимой. Выгнать какую-нибудь крысу из угла достаточно просто, но Аса останавливается напротив кого-то, тихо спящего в углу.

   Или не спящего?

  Первой помощи никого из Крыс не учили. Многие из них в целом стараются от Могильника и хотя бы отдалённо напоминающих о его существовании тем подальше. Но не проходить же мимо.

   — Посторонись, — говорит Асе, которая пронзительно-громко мяукает, не то стараясь помочь издалека, не то выражая свой протест. И либо спящая действительно спит настолько крепко, что её не способны разбудить даже кошачьи вопли, которые могли бы заставить немало народу вскочить на него, либо же без сознания. — Да что ж ты кричишь-то, а... я сам разберусь, не переживай.

   Окликать, наверное, уже не имеет смысла — был бы сон чутким, спящая красавица и так давно поднялась бы, а он даже не знает её клички, чтобы привлечь внимание (все знают — большинство людей быстрее всего реагируют на своё имя, но у домовых обитателей имена ничего не значат, так что и здесь клички приходят на подмогу юным спасателям).

   Крысёнок усаживается на колени, мимоходом думая о том, что за последние пару лет, должно быть, неплохо вырос, оттого и чувствует себя несколько неловко; осторожно берётся потемневшими от ожогов ладонями за девичьи плечи и трясёт их, должно быть, слишком легко, но последнее, чего ему хочется — нечаянно постучать по стене чужим лбом и уж точно отправить кого-то на принудительное лечение таким образом.

   — Ну вставай же ты, — срывается с языка ненароком от тревоги, что спасать действительно придётся. Не то что бы он спасал кого-то впервые, но у каждого спасения свой привкус. У этого — привкус лекарств и нашатырного спирта.