Господин Назир находит ее после представления — огромный букет лотосов нилотпала входит прежде него, и кажется, будто тот моментально занимает сразу треть крохотной комнатенки, служащей Нилу гримеркой. Ей не след жаловаться на тесноту: подобной роскошью из всех актеров театра Зубаира может похвастаться лишь его прима, и начинающие танцовщицы поглядывают на Нилу с такой завистью, будто ей достались покои размером с храм Сурастаны. Актеры в Сумеру — донные рыбы, вынужденные средь серого ила сражаться за те крохи, что им достаются: кто-то недоволен качеством мрамора в отделке дворца, Нилу же радуется укромному месту, где можно сменить костюм вдали от посторонних глаз и немного посидеть в тишине, устало разглядывая скапливающиеся под коленками кровоподтеки.

Но ее уединение частенько нарушают.

Она чуть подбирается, когда за пеной цветов проступает лицо дарителя, но быстро справляется со слабостью — натягивает самую обворожительную из своих улыбок; вспархивает с места легкой птицей, подхватывает тяжелый букет и рассыпается в благодарностях: господин Назаир — крупный меценат, покровительствующий их маленькому театру, и с рыночной площади их пока что не прогнали только его милостью и заступничеством. Он делает для них так много — огромный букет неловко опускается на узкий столик, сбивая на пол коробочки с гримом и блестящие безделушки — а просит взамен сущие мелочи. Немного ее, Нилу, времени; немного внимания — она танцующим движением отступает от надвигающегося на нее мужчины и, беспечно посмеиваясь, опускается на стул, снизу вверх глядя на визитера, рассыпаюегося сейчас в комплиментах.

Восхитительное представление, говорит он, и Нилу, прислушиваясь, с улыбкой цепко следит за движениями унизанных перстнями рук. Неподражаема, обворожительна, безупречна — красивые слова осыпают ее с ног до головы, пестрые, как лепестки падисар, которым суждено увянуть, едва коснувшись земли, и Нилу продолжает улыбаться, выжидая, когда господин Назир наконец-то перейдет к сути визита: она знает, что он пришел не просто так. Он никогда не приходит просто так, и с некоторых пор во взгляде его; в мягкой вкрадчивости голоса и хищной вальяжности движений появилось что-то, чего Нилу затаенно опасается — но не признается в том ни ему, ни себе, ни единой живой душе в Тейвате.

Всего лишь небольшое одолжение, говорит господин Назир, и рука его как бы невзначай опускается на острую коленку — ровно так, чтобы это не казалось совершенно непристойным, но достаточно, чтобы обозначить собственничество, и Нилу выдыхает украдкой, исподволь глядя на благодетеля настороженным синим взором. В рыжих ресницах ее запуталась тревога: господин Назир обходителен и хорош собой, и состоятелен; и покровительство, которое он оказывает театру Зубаира, неоценимо: в стране мудрости лицедеи не могут рассчитывать на многое, оттого благосклонность столь влиятельного человека — большая удача.

Небольшое одолжение, говорит он, и улыбка его входит под ребра плавно, как остро отточенный клинок — Нилу явственно ощущает, как она отдается за грудиной тоскливой болью; и слова его — словно заросли, скрывающие ришболанда: за ними кроется нечто опасное и недоброе, способное расправиться с ней одним ударом — отчего-то сейчас, в тишине пустой гримерки, Нилу осознает это особенно четко, и коротко обмирает от осознания.

Небольшое одолжение. Еще одно.

Потерявшая на несколько мгновений самообладание она поспешно собирается; улыбается самой беспечной из своих улыбок; кивает непринужденно, опуская узкую ладонь на сжимающие ее колено пальцы, и по благостному лицу господина Назира пробегает короткая судорога, природу которой Нилу не вполне понимает, но не желает узнавать.

Конечно, говорит она. Небольшое одолжение для столь благодетельного человека, говорит она, это не тягость, а честь.

Конечно, я там буду.

Есть люди, которым невозможно отказать, и предложения, от которых невозможно отказаться.

На роскошном приеме людно и шумно: после представления гости мелкими ручейками растекаются по саду, ищут прохлады под сенью ажурных колоннад, в тени цветущих глициний и подле беломраморных фонтанов, от которых веет холодом. Стоячий воздух напоен ароматом цветов, но вот-вот с моря должно потянуть горькой солью — солнце уже задевает жельтым брюхом стрельчатые крыши, клонясь к закату. Она стоит чуть поодаль, задвинутая в сторону, словно один из украшающих залы букетов — красивый, но сыгравший свою роль, и ныне тихо умирающий под безразлично-одобрительные взгляды гостей приема: танец окончен, восхищенные взгляды погасли, и лишь господин Назир время от времени извлекает ее на свет, чтобы покрасоваться перед своими гостями. Нилу старается не думать о том, с какой уверенностью он опускает ладонь ей на талию — каждый раз, когда хозяин приема вальяжно притягивает ее к себе, походя непринужденно беседуя со своими друзьями, она ощущает неприятный укол за грудиной, и отводит глаза, словно если не смотреть, этот морок пропадет.

Сколько еще одолжений будет, думается ей, пристально рассматривающей прожилки на мраморе, и в какой момент его перестанет устраивать простое прикосновение к коленке?..

От этой мысли настроение портится. Улизнув от обходительного хозяина, она бродит среди его гостей задумчивая и растерянная; рассеянно подхватывает бокал с резного блюда, и взгляд ее бездумно скользит по незнакомым лицам пока не останавливается на одном знакомом: словно пробуждаясь от дремы, Нилу пристально рассматривает стоящего чуть поодаль юношу — светлые волосы и изысканный костюм; мягкий взгляд алых глаз — она любуется им исподволь, прежде чем на ум приходит имя.

Каве, припоминает Нилу. Его зовут Каве.

Она знает его по обрывкам разговоров, что долетали до нее во время предыдущего «небольшого одолжения», когда она танцевала перед гостями господина Назира — столь же холеными и пресыщенными, как он сам; достаточно плененными красотой танца, но не имеющими особенного уважения к его исполнительнице, чтобы считать ее за человека, и оттого позволявшими себе обсуждать деликатные вопросы прямо при ней. Воспоминание это, столь же неприятное и масленое, как внимание господина Назира, щекоткой стекает за ребра, и Нилу решительно шагает к юноше, походя напуская на себя привычно беспечный вид — личина надевается не сразу, словно сделалась ей не по плечу, но мало кто мог бы угадать неуютную печаль за мягким синим взором.

— Господин архитектор?.. — обращается она к нему с лучезарной улыбкой. — Вы же архитектор? Господин Каве? Мое имя Нилу, вы, быть может, видели выступление... Я знакома с вашими работами, они потрясающие. Это же вы построили Алькасар-сарай?..

шесть звезд — алых, словно язык насилия, — сплетаются вместе, формируя образ ладони. шесть ослепительных вспышек, шесть бедствий, шесть усталых снов — посреди океана лунного света, на темном, несуществующем небе в мире несбыточного. бледные ладони тянутся к ним, стараются ухватить частичку багрянца, но время еще не пришло.

«скоро оно придет».

на губах коломбины — легкая улыбка, шепот полевых цветов и песнь нежности существования. ее голос вплетается в лесную тишину, смешивается с ней, пока не умирает в чужеродных звуках. птицы молкнут, а рожденные где-то в отдалении раскаты катастрофы становятся все явственнее. ближе, ближе, ближе, до тех пор, пока не оказываются совсем рядом и не проносятся, подобно ураганному ветру.

беглянка пропадает за пеленой листьев вместе со своим преследователем — обретшим плоть страхом, еще одной частью несбыточного.

хрупкая фигура юной девы подается вперед и срывается с места. обнаженные девичьи ноги едва касаются земли и прохлады травы — не бежит, а скорее, парит. шесть кроваво-красных звезд на небе следуют за беглянкой; она — словно бы на ладони, ее присутствие проступает на ткани жизни кровоточащим гноем, все, что необходимо, — просто следовать.

проходит всего лишь мгновение — для субретки — и та, что едва смогла сбежать от собственного кошмара, оказывается рядом.

ноги коломбины неловко ступают по промерзшим, влажным камням и замирают, как только до беглянки остается меньше метра. 

— ты выглядишь утомленной.

ее губы все еще изогнуты в улыбке, ласковой и безмятежной, голова немного наклонена набок. в этом незначительном жесте — любопытство, легкое недоумение. в аромате, тянущемся от беглянки, среди привычных запахов существования, есть что-то, что юной деве не знакомо. что-то неправильное, что-то немного пугающее, что-то грешное. часть ли это несбыточного, чего-то, что неподконтрольно ей, — неясно.

но вопрос — неправильный.

сейчас они обе — часть несбыточного.

белоснежная, хрупкая ладонь тянется к беглянке и едва касается мягкой кожи. под тонкими пальцами — холод, холод несуществования, холод вечности и скорби. и это — все еще часть несбыточного, хоть и ощущается явственно.

— как мне стоит тебя называть?

ее нарекут ар-ле-ки-но, но в это мгновение, в эту секунду, в этом мире, существующем для них двоих, сжатом до сна, снящегося никому, до их мира невозможного — это имя не имеет никакого смысла.

ей нужно новое имя, имя только для этой реальности, имя только для этого душного и невыносимого кошмара. его должен прорычать преследовавший ее монстр или нечто другое, что будет всего лишь отражением осколка ее души. его должна повторять субретка, пока их маленький мир несуществующего не превратится в прах.

в отдалении, где-то позади, воплощение кошмара беглянки вновь оживает, с тошнотворным гулом обретает более ясные очертания. не монстр, но и не человек. нечто из подсознания беглянки, нечто, что коломбина лишь увидела на периферии ее сознания и дала этому жизнь, нечто неконтролируемое и жестокое.

— если ты хочешь жить, — невесомое прикосновение, длившееся не дольше минуты, прерывается, — тебе нужно сражаться.

шесть карминовых звезд мерцают в смоляных глазах существа, что постепенно приближается к ним. болезненная луна на несуществующих небесах [и все же более реальными, чем наяву] тускнеет — ее свет озаряет лишь силуэт страха, черты лица [если они есть] — сокрыты.

— только не беги вновь, — предупреждает с легким укором. — ты не сможешь сбежать от самой себя.

- Всего одной? Они у тебя там тихо размножаются, пока Соуп коршуном не смотрит? - Роуч смеется, скалит зубы сквозь маску и раскачивается на стуле взад-вперёд, взад-вперёд. В менее удачный день, вероятно, давно бы с него, наверняка, навернулся, ударился бы лбом о стол или затылком об пол, вызвав чужой тяжкий вздох и устало вознесённые к небу глаза. Пусть так, но в этот самый миг Роучу больше всего не хочется остаться без движения, без цели, без возможности зацепиться. Он слишком устал от гнетущей голову тишины полупустой базы. Настолько устал, что старался её заполнить. Заполнить собой, Гостом, игрой в карты и, судя по всему, несколькими кружками отвратительного чая. Бросив беглый взгляд на кружку Роум поморщился и выдохнул, зачем-то пихая её ближе к Госу. Шмыгнул носом и покачал головой, мол цианида нет, сегодня он лейтенанта таким не побалует. Сегодня Роуч не способен заварить даже ромашковый чай.

- В дурака, Гост. На правду или действие. Проверять ответы не буду, - Роуч понимает значение сказанных слов, но произносит их будто между прочим, будто в них нет никакого особого смысла. Факт же остается фактом: он Госту и правда доверяет. Может быть даже чуть больше, чем стоило бы. Штаны на Госта, в любом случае, не налезут. Роуч слегка хмурит брови, чешет кончик носа ногтем и шумно, облегченно выдыхает, отогнав от себя очередную навязчивую мысль. Госту бы не пошел песочный. Но Роуч был бы не против найти тому альтернативу поярче. И обязательно с каким-то отвратительно кричащим принтом. Забавное. Не в этот раз, однако.

Роуч улыбается шире с каждым словом, с каждым жестом, с каждым действием Госта. Он следит внимательно своим пронзительным, подозрительным взглядом и улыбается откровенно и нагло, благо тонкая ткань маски хоть как-то преуменьшает глубину вины. Роуч будто знает: Гост ему сейчас не откажет, не откажет в этой маленькой наглости, в этой маленькой шалости, в этом очередном выходе за грань военной субординации и инстинкта самосохранения. Роуч смеется, наклоняясь на руках вперёд сильнее, в очередной раз покачивается на стуле, упирается ладонями в стол и щурится, словно кот от яркого света. Роуч решителен и до наивного искренен в своём коварстве. Роуч готов разменять свои последние штаны ради крупиц призрачной тайны.

- Имей ввиду, сегодня я планирую надеть на тебя погоны, - Роуч наклоняет голову на бог и заговорщически подмигивает, протягивая руки к колоде карт. Старых, потрёпанных карт, уже откровенно краплёных временем и жестоким обращением. Но разве это плохо, если буквально каждый в 141 точно знает, что у туза черви поломан левый кончик, а дама пик скрывается под небольшим пятном, оставленным чьим-то неосторожным обращением с кофе? Роуч хватает колоду, тянет её на себя из хватки Госта и почти небрежно, словно пачку сигарет, открывает. Пересчитывает карты, удовлетворенно хмыкает, проводя по краям колоды большим пальцем и мешает. Мешает без трюков, без флоришей, без вееров, без выпендрёжа. Мешает, нужно сказать, качественно и даже осторожно.

Роуч кивает, раздавая карты, словно совершая реверанс. Раздаёт каждому по шесть карт, вскрывает козырную масть, смотрит свою руку и пожимает плечами, осознавая сложившуюся ситуацию.

- Уступаю старшим право первого хода, - Гари демонстрирует козырной туз. Госту в любом случае ходить первым, Роуч довольно, по-жучиному потирает руки.

Господин Назир находит ее после представления — огромный букет лотосов нилотпала входит прежде него, и кажется, будто тот моментально занимает сразу треть крохотной комнатенки, служащей Нилу гримеркой. Ей не след жаловаться на тесноту: подобной роскошью из всех актеров театра Зубаира может похвастаться лишь его прима, и начинающие танцовщицы поглядывают на Нилу с такой завистью, будто ей достались покои размером с храм Сурастаны. Актеры в Сумеру — донные рыбы, вынужденные средь серого ила сражаться за те крохи, что им достаются: кто-то недоволен качеством мрамора в отделке дворца, Нилу же радуется укромному месту, где можно сменить костюм вдали от посторонних глаз и немного посидеть в тишине, устало разглядывая скапливающиеся под коленками кровоподтеки.

Но ее уединение частенько нарушают.

Она чуть подбирается, когда за пеной цветов проступает лицо дарителя, но быстро справляется со слабостью — натягивает самую обворожительную из своих улыбок; вспархивает с места легкой птицей, подхватывает тяжелый букет и рассыпается в благодарностях: господин Назаир — крупный меценат, покровительствующий их маленькому театру, и с рыночной площади их пока что не прогнали только его милостью и заступничеством. Он делает для них так много — огромный букет неловко опускается на узкий столик, сбивая на пол коробочки с гримом и блестящие безделушки — а просит взамен сущие мелочи. Немного ее, Нилу, времени; немного внимания — она танцующим движением отступает от надвигающегося на нее мужчины и, беспечно посмеиваясь, опускается на стул, снизу вверх глядя на визитера, рассыпаюегося сейчас в комплиментах.

Восхитительное представление, говорит он, и Нилу, прислушиваясь, с улыбкой цепко следит за движениями унизанных перстнями рук. Неподражаема, обворожительна, безупречна — красивые слова осыпают ее с ног до головы, пестрые, как лепестки падисар, которым суждено увянуть, едва коснувшись земли, и Нилу продолжает улыбаться, выжидая, когда господин Назир наконец-то перейдет к сути визита: она знает, что он пришел не просто так. Он никогда не приходит просто так, и с некоторых пор во взгляде его; в мягкой вкрадчивости голоса и хищной вальяжности движений появилось что-то, чего Нилу затаенно опасается — но не признается в том ни ему, ни себе, ни единой живой душе в Тейвате.

Всего лишь небольшое одолжение, говорит господин Назир, и рука его как бы невзначай опускается на острую коленку — ровно так, чтобы это не казалось совершенно непристойным, но достаточно, чтобы обозначить собственничество, и Нилу выдыхает украдкой, исподволь глядя на благодетеля настороженным синим взором. В рыжих ресницах ее запуталась тревога: господин Назир обходителен и хорош собой, и состоятелен; и покровительство, которое он оказывает театру Зубаира, неоценимо: в стране мудрости лицедеи не могут рассчитывать на многое, оттого благосклонность столь влиятельного человека — большая удача.

Небольшое одолжение, говорит он, и улыбка его входит под ребра плавно, как остро отточенный клинок — Нилу явственно ощущает, как она отдается за грудиной тоскливой болью; и слова его — словно заросли, скрывающие ришболанда: за ними кроется нечто опасное и недоброе, способное расправиться с ней одним ударом — отчего-то сейчас, в тишине пустой гримерки, Нилу осознает это особенно четко, и коротко обмирает от осознания.

Небольшое одолжение. Еще одно.

Потерявшая на несколько мгновений самообладание она поспешно собирается; улыбается самой беспечной из своих улыбок; кивает непринужденно, опуская узкую ладонь на сжимающие ее колено пальцы, и по благостному лицу господина Назира пробегает короткая судорога, природу которой Нилу не вполне понимает, но не желает узнавать.

Конечно, говорит она. Небольшое одолжение для столь благодетельного человека, говорит она, это не тягость, а честь.

Конечно, я там буду.

Есть люди, которым невозможно отказать, и предложения, от которых невозможно отказаться.

На роскошном приеме людно и шумно: после представления гости мелкими ручейками растекаются по саду, ищут прохлады под сенью ажурных колоннад, в тени цветущих глициний и подле беломраморных фонтанов, от которых веет холодом. Стоячий воздух напоен ароматом цветов, но вот-вот с моря должно потянуть горькой солью — солнце уже задевает жельтым брюхом стрельчатые крыши, клонясь к закату. Она стоит чуть поодаль, задвинутая в сторону, словно один из украшающих залы букетов — красивый, но сыгравший свою роль, и ныне тихо умирающий под безразлично-одобрительные взгляды гостей приема: танец окончен, восхищенные взгляды погасли, и лишь господин Назир время от времени извлекает ее на свет, чтобы покрасоваться перед своими гостями. Нилу старается не думать о том, с какой уверенностью он опускает ладонь ей на талию — каждый раз, когда хозяин приема вальяжно притягивает ее к себе, походя непринужденно беседуя со своими друзьями, она ощущает неприятный укол за грудиной, и отводит глаза, словно если не смотреть, этот морок пропадет.

Сколько еще одолжений будет, думается ей, пристально рассматривающей прожилки на мраморе, и в какой момент его перестанет устраивать простое прикосновение к коленке?..

От этой мысли настроение портится. Улизнув от обходительного хозяина, она бродит среди его гостей задумчивая и растерянная; рассеянно подхватывает бокал с резного блюда, и взгляд ее бездумно скользит по незнакомым лицам пока не останавливается на одном знакомом: словно пробуждаясь от дремы, Нилу пристально рассматривает стоящего чуть поодаль юношу — светлые волосы и изысканный костюм; мягкий взгляд алых глаз — она любуется им исподволь, прежде чем на ум приходит имя.

Каве, припоминает Нилу. Его зовут Каве.

Она знает его по обрывкам разговоров, что долетали до нее во время предыдущего «небольшого одолжения», когда она танцевала перед гостями господина Назира — столь же холеными и пресыщенными, как он сам; достаточно плененными красотой танца, но не имеющими особенного уважения к его исполнительнице, чтобы считать ее за человека, и оттого позволявшими себе обсуждать деликатные вопросы прямо при ней. Воспоминание это, столь же неприятное и масленое, как внимание господина Назира, щекоткой стекает за ребра, и Нилу решительно шагает к юноше, походя напуская на себя привычно беспечный вид — личина надевается не сразу, словно сделалась ей не по плечу, но мало кто мог бы угадать неуютную печаль за мягким синим взором.

— Господин архитектор?.. — обращается она к нему с лучезарной улыбкой. — Вы же архитектор? Господин Каве? Мое имя Нилу, вы, быть может, видели выступление... Я знакома с вашими работами, они потрясающие. Это же вы построили Алькасар-сарай?..