Lord, I was born a ramblin' man,
Tryin' to make a livin' and doin' the best I can.
And when it's time for leavin',
I hope you'll understand
That I was born a ramblin' man.

- Мерлин, как это похоже на мою жизнб!
- Мерлин?
- Ой, ну то есть я хотел сказать: "Боже". Ну такой бородатый мужичок. Суть-то одна. Ой да завали!

Пластинка играла уже по которому кругу. Мирон, задержавшийся после ночной смены на всю ночь, то ли сидел то ли лежал за стойкой, уставший и лиричный. А в "Жопе лепрекона" шесть утра называлось "Ведьминым Часом", потому что если ты не уебешь из него, то получишь метлой по сраке.

- Мирон, ты нам всем конечно друг, но уебывай, а? Луизе еще полы мыть.
- ЛУУУИЗАА?? Я ТЕБЕ МЕШАЮ?
- Да.
- Ой да иди ты нахуй.
- Мирон, иди домой, по хорошему прошу...
- Ой да ща, ща. Песню дай дослушаю только.

Lord, I was born a ramblin' man
Tryin' to make a livin' and doin' the best I can
And when it's time for leavin'
I hope you'll understand
That I was born a ramblin' man

Lord, I was born a ramblin' man

- Лооорд, ай вас бёрн э рааааамблин мээээн, лоооорд, ай вас бёёёрн э рамблин мэээн...
- БЛЯТЬ!
- Ой да иду я, иду. Успокойся, психический!!!

Мирон мигом вспрыгнул, уворачиваясь от летящего барменского леща. Сна, несмотря на усталость, не было ни в одном глазу, и идти домой совершенно не хотелось, а щедрые чаевые приятно грели карман - жаль, что пока не обменяешь их в "Гринготтсе" на галлеоны, то ничего на них не купишь.

Уже в каморке за баром, которую персонал использовал для переодевания, его тронули за плечо.

- Пссс. Мирон!
- Да ухожу я, ухожу!
- Да я не о том... Смотри, есть кой-чего!

Падди, местный вышибала, вытащил мешочек с зеленоватым рассыпчатым порошком. Мирон вопросительно сдвинул брови. Падди бровями активно подвигал. Глаза Мирона округлились. Пришлось расстаться со всеми сегодняшними чаевыми, но пакетик перекочевал к Мирону.

Настоящая маггловская дурь грела теперь карманы вместо бумажных банкнот. Ну нифига же себе - это почти тоже самое, что найти лепреконово сокровище! Символично, что бар назывался "Жопа лепрекона".

Знакомыми лондонскими подворотнями, Мирон отправился в родную магическую часть города - он то ли летел, то ли бежал, то ли прыгал. За его спиной в чехле вместе с ним прыгала его гитара. Перепрыгивая через лужи, мусор и алкашей, будущий кумир магичекой молодежи напевал песенку о рамблин мэне и планировал, как лучше употребить мешочек, спрятанный в кармашек за пазухой. По всему выходило, что одному не интересно. Он, конечно, попробовал содержимое на десну (от чего его походка была еще менее стойкой, чем обычно), но все же разделял мнение, что одному не интересно.

Дырявый котел, кирпичная кладка - всё это видел уже сто раз. Мирон быстро сворачивает с сонной и только просыпающейся Косой Аллеи в Лютный, который еще не ложился спать. Знакомой тропой идет в "Белую Виверну" и находит, что искал - знакомое лицо.

- Бёёёрк! Бёрк! Подь суды! Покажу кой чего! - кричит Мирон через весь зал и выходит на улицу. Когда приятель выходит, Мирон, с максимально заговорщеским видом, оттягивает карман.

- Мори, че достал. Тут почти полфунта отборной маггловской дури. Го заценим, гыгык?

Где-то над Косой Аллеей всходило солнце, но в Лютном всегда был полумрак. Темнота - друг молодежи, так папаня говорил, пока не отъехал.

[icon]https://i.imgur.com/uTYh3Tv.jpeg[/icon]

— К В А.

— Не смотри на меня так!

Мальчишка, восседавший на отвесном бережку небольшого ленивого ручейка, был одет совершенно не как обычные деревенские дети: в яркий фиолетовый камзол, а на голове была широкопольная соломенная шляпа, которую украшал цветок подсолнуха. Вокруг, в кронах созревающих вишен, голосили птицы, в зарослях крапивы стрекотали кузнечики, и вся пастораль прекрасного деревенского пейзажа нарушалась только ярко-фиолетовым камзолом, который яркой кляксой выделялся в уютной простоте английской глубинки.

В руках мальчик держал большую серую жабу — слишком уж большую, по меркам магглов так точно: она была размером с небольшого кота. Земноводное не сводило с мальчика в шляпе немигающих черных глаз и, время от времени, раздувало горделивый желтый подбородок, издавая чванливое утробное кваканье. Мальчик явно нервничал, но держал свою склизкую визави крепко и смотрел сосредоточенно, но жабьего величия в его взгляде не было.

— Ну что тебе стоит? Это же важно!

— К В А.

Молнией сверкнул длинный язык, обрывая короткую жизнь мухи-журчалки, решившей присесть на подсолнух со шляпы. Жаба зачавкала и, впервые за час, который они уже час играли с мальчиком в гляделки, моргнула, проталкивая муху в желудок. Матео вздохнул и посадил жабу на камень рядом с собой, втерев руки о лопухи. Жаба осталась сидеть на месте и по прежнему не сводила с него глаз, раздувая свой квакательный мешочек.

— К В А.

— Ква-ква, — передразнил её Тео с обидой и отвернулся.
Жаба, впрочем, все равно не сдалась и взгляда не свела. Казалось, она очень внимательно слушает. Даже молчание этой амфибии было преисполнено величием и достоинством.

Рядом с Тео лежал журнал "Придира", раскрытый на статье о волшебных жабах. В нем автор статьи рассказывал, что в Англии этим летом, после долгой спячки, проснулся редкий вид волшебных жаб, икра которых была одним из компонентов знаменитого феликса фелицис. Но Тео интересовало не зелье удачи, ведь он и так считал себя невероятно удачным. Мальчик заинтересовался измышлениями автора статьи о том, что слизь волшебной серой гоблинской жабы работает, как анти-дементор и позволяет колдовать патронус без палочки.

Только вот для этого слизь нужно было слизнуть.
А если перепутать серую гоблинскую жабу с желтой гоблинской жабой, то вместо приятного покалывания и игр со своим патронусом, тебя ждало три дня на унитазе и мгновенная смерть, если целители не подберут противоядия.

Автор статьи называл себя великим магозоологом у которого статьи воровал сам Скамандер, так что в словах такого видного эксперта Тео не сомневался.

Жаба, сидевшая рядом с ним, была определенно серой.
Но живот у нее был желтый.

И, к сожалению, отличить серую жабу от желтой Тео не мог, а тащить ее через весь сад домой казалось немного негуманным.

— Ладно. Была не была!
— К В А.

Тео снова взял жабу в руки и медленно стал подносить к лицу. Он высунул язык и зажмурился.
Жаба зажмурилась тоже.

Лиам очень ждал третьего курса, ведь именно на нем начинался самый интересный предмет школьной программы — уход за магическими существами. Хоть младший МакЛагген и знал всю программу предстоящего курса на зубок, а книги Скамандера были для него, что для Элспет — брошюры академии хит-визардов, а для Эррола — каталоги спортивных метел, продемонстрировать свои знания и умения на практике было особо волнующим и захватывающим. Всю дорогу до Хогвартса в купе поезда он увлеченно рассказывал Адаму о тех существах, о которых им предстоит совсем скоро узнать, тараторя так увлеченно и без остановки, что старый друг даже не узнал в этом воодушевленном мальчишке былого молчаливого ворчуна. Друзья отчего-то без обсуждения решили, что занятия у Хаффлпаффа и Рейвенкло будут совместные, а от того разочарование, что в расписании барсуков поставили со змеями, а орлов со львами было особо горестным. Но даже оно не особо сбило с Лиама торжественный настрой.

С профессором Кеттлберном Лиам был знаком. Не без помощи сестры, на первом курсе он напросился к нему в помощники, а однажды даже тайком пробрался в загон к гиппогрифам, чем лишил Хаффлпаф двух десятков очков, но получил нового друга, гнедого жребчика по кличке Гермес. Когда старый колдун перед началом урока похлопал его по плечу своим протезом и спросил, как Лиам провел лето, паренек, чувствуя не знакомую ему до селе уверенность, рассказал профессору о том, что нашел в лесу рядом с поместьем МакЛаггенов следы фестралов, чем очень впечатлил старика и, еще до начала урока, заработал для факультета пять очков. На самом занятии рука Лиама то и дело взмывала вверх, а в завершении вводного урока профессор даже пригласил МакЛаггена ассистировать в перевязке лапы книззла при всем классе. В общем, можно было бы считать, что первый урок прошел триумфально и юный непопулярный хаффлпафец наконец смог как-то впечатлить своих сокурсников, но...

Разочарование номер один: оказывается, почти никто не считал уход за магическими существами сколь либо важным, интересным или серьезным предметом. Кому нужны книззлы, когда есть трансфигурирующие чары и оборотное зелье?
Разочарование номер два: драконов в программе третьего курса не было и даже в качестве исследовательской работы профессор Кеттлберн взять не позволил, сказав при всем классе, что Лиаму пока рано о таком помышлять — дракон даже не заметит, что у него застрял в зубах кто-то настолько маленький.
Разочарование номер три: активность Лиама привлекла внимание некого Даниэля Бёрка, который и раньше не светился дружелюбием и неоднократно и вполне однозначно указывал Лиаму, осквернившему ранее чистокровный род МакЛаггенов самим фактом своего существования, его место. После минуты славы Лиама на первом занятии, Даниэль решил, что тот будет выполнять за него домашку.

Лиам насупился. Он уже открыл рот, чтобы сказать Даниэлю, что домашнее задание совсем не сложное, а слог у Ньюта Скамандера легкий и читать его и делать заметки — одно удовольствие, но Бёрк уже колдонул в него чем-то и был таков.

Хоть отец Лиама всегда и говорил, что мерзавец всегда останется мерзавцем, маленький шотландец, выросший на книгах, верил, что у каждого внутри есть что-то хорошее. Как Лиам знал, что нет плохих волшебных тварей, так ему хотелось верить, что нет и плохих волшебников. Что волшебник, который рычит и ругается, имеет где-то занозу и у него где-то что-то болит.

Тогда МакЛагген решил, что если он пару раз напишет Бёрку сочинения или нарисует за него крыло пегаса или копыто единорога, то, быть может, сможет его хоть немного заинтересовать предметом и подстегнуть тягу к знаниям. В первый раз не получилось. Во второй — тоже. В третий — тоже. К третьему уроку Лиам специально наделал ошибок, но и это не сработало — разве что пришлось навести визит в медпункт, чтобы свести фурункульный сглаз.

К октябрю вера Лиама в хороших внутри волшебников уже сильно дрогнула. Настолько, что он решил попросту больше не делать работу за Бёрка. Ну что он сделает? Снова нашлет сглаз? Ну, во первых, Лиам тоже кое что умеет. В конце концов, у него папа — аварор, а сестра — хит визард, а брат, хоть не то и не другое, но по бладжерам бьет так, что гриффиндорцы до сих пор в трауре, что их квиддичная команда потеряла такого игрока. Да, всех этих именитых родственников рядом нет, но он же их плоть и кровь, верно?

Если что, он точно сможет убежать от этого Бёрка.

На большой перемене, после которой у них было занятие по УзМС, Лиам специально сел на самый дальний край хаффлпаффского стола. Напихал в карманы булочек (большую часть — для постояльцев загона для больных животных, но кое-что и для себя, и, гуськом, отправился на выход, то и дело оглядываясь. Он планировал остаток перемены провести в тихом местечке в укромном уголке школьного двора, о котором знали только они с Адамом, и вылезти от туда уже перед самым занятием — так получится, что Бёрк придет на урок не готовым и, возможно, наконец поймет, что куда проще и приятнее сделать задание самому, чем выбивать его из Лиама.

Лиам вышел на улицу, параллельно поглощая булочку с махом и уже почти было скрылся в кустах, как его поймали за шкирку.

Разумеется, это был Бёрк.

[indent] Глаза Ровене закрывает, конечно, не Барти, а Винки; он берётся за формальную часть организации похорон с рвением, которого никто не мог заподозрить при жизни - всё будет так, самое дорогое дерево и самый красивый ангел в качестве охранника у изголовья; окружает сотнями лилий и роз худое, иссушенное почти до неузнаваемости болезнью тело, пытается поверить в реальность того, что давно принял разумом, но не сердцем. Крауч утешается только тем, что после долгих месяцев она обрела, наконец, покой - недоступное ему счастье.

[indent] Осенью комки стылой земли звучат по крышке гроба особенно громко; звук преследует в третьем часу ночи обычно самого крепкого сна в уже понятно пустой и привычно плохо нагретой постели, резонирует с тем, как скребётся ногтями о запертое пространство Барти-младший в нескольких от него метрах, как сужается дозволенное до дверей собственной ванной в отсутствии острых предметов, сколов на чашке и неровно выстриженных углов.

[indent] Только присутствие Барти, способного взять на себя хотя бы десятую долю ноши проживания горя, поддерживает не до конца сложившийся баланс между внешним и внутренним; Краучу просто принимать сухие открытки от коллег и дальних знакомых с фамилиями из свящённого списка (он все их складывает в нижний ящик стола нераспечатанными), продолжать отдавать приказы и разруливать возникающие тут и там надломы магического правопорядка (выдержка и стойкость ума его здесь ни разу не подводят), обновлять наложенные на дом заклинания, чтобы не позволить чуме вихрем выкатиться за пределы страшной семейной тайны (вода точит камень час за часом, превращая каждую секунду в каплю, падающую древней пыткой на приговорённого).

[indent] Что совсем непросто - остаться один на один с невозможностью облечь в слова тяжесть утраты, свыкнуться с собственным бессилием, когда остов могущества крепок, как никогда; его власти и влияния достаточно, чтобы диктовать свою волю кому угодно, кроме смерти. Барти мог бы вступить с ней в схватку и сцепиться зубами, но предпочитает не ввязываться в битвы, проигранные заранее. Жертва, принесённая им за поимку Лорда и вложенная ей в рот монета оказываются недостаточной платой за искупление грехов.

[indent] Кто же ему их отпустит?

[indent] Когда Барти сбегает, ни остаётся ровно ни одной причины выстраивать внутренний порядок из хаоса; маска с лица не отваливается, а сползает уголками губ вниз, как в греческой трагедии, как только он аппарирует с работы в дом. Двенадцатичасовые смены с возрастом даются всё сложнее, хотя признавать это даже перед собой - сдаваться костлявой в лапы до срока. Винки прячется от его гнева, бесконечно полируя серебро - министерский значок, полученную в награду за долгую службу медаль, - серым металлом выстлана вся его карьера, стальные оттенки новых повышений, металл в голосе, железные весы правосудия, удерживаемые Фемидой.

[indent] Крауч привык к тому, как с тихим хлопком Винки появляется в кабинете, чтобы прибрать за ним, как также незаметно исчезает в вспышке аппарации, укрыв его одеялом до подбородка, как в детстве. Другие существа - люди - к нему сюда не захаживают - ни по доброй воле, ни с благими намерениями, ни со злыми. Фамильный дом, в который они переехали по настоянию Барти после смерти родителей, превращается в столп ностальгии - он срывается на эльфийку, когда та предпринимает попытку убрать хоть что-то. Сложить все платья Ровены в сундук. Снять со стен бывшей детской рисунки Барти. Пустить на растопку камина стопку непрочитанных писем, запечатанных сургучом со знакомой печаткой. Он живёт в этом так, словно хоть что-то из этого имеет значение и может существенно повлиять на его судьбу. Цепляясь за эти артефакты ногтями, набивая мозоли и шишки, он переползает изо дня в день в нежелании отпустить прошлое и отдать его прошлому.

[indent] В нежелании ни с кем это разделить.

[indent] Барти опрокидывает в себя ещё один стакан огневиски, шумно выдыхает. Сквозь приличное опьянение, которому он позволил так бессовестно собой овладеть, звуки шагов на лестнице почти не слышны - их выхватывает лишь профессиональное чутьё, после покушение заставляющее его в любом состоянии быть начеку. Крауч пытается нащупать палочку, но непослушные пальцы задевают лишь пустоту у пояса - должно быть, оставил в спальне вместе с форменной мантией. Впрочем, если пожаловала сама смерть, то давать ей отпор сегодня он всё равно не будет; не такой уж плохой день, чтобы умереть.

[indent] Пропустив неминуемый этап вознесения, он видит ангела вместо дьявольского посланника, и здесь окончательно понимает, что умереть сегодня ему не грозит - гость не из Тартара, но Эдема. Крауч приподнимает с дивана голову и через яркий, брызжущий на периферии бликами от лампы алкогольный делирий пытается сфокусироваться на Каллисте. Поверить в её реальность. Притвориться трезвее, чем есть на самом деле.

[indent] — Здравствуй, Барти.

[indent] - Кэл? А ты... как здесь...? - выговаривает медленно, с запинкой. Хотя внутри головы мысли яснее, чем когда-либо, речевой аппарат после почти опустошённой бутылки огденского так некстати подводит. Крауч распрямляется на диване, задевая бутылку рукой - та переворачивается и плотным стеклом ударяется об пол, не разбиваясь, но наполняя паузу красноречием.

[indent] - Проходи... совы... вечно что-то теряют... - он улавливает тонкую ноту намека в стане её звучания, и стремится подхватить; в отношениях с обеими сестрами он - обычно прямой - почему-то привык заходить издалека, пробуя разные стили коммуникации, под обеих подстраивая ритм своих суждений. Каллиста застаёт Барти врасплох, и он не успевает придумать, каким ему быть сегодня. - Сейчас... не лучшее время, но... - Он только машет рукой на соседнее с диваном кресло, подзывая её ещё ближе. - Вина? Виски?

Кровь - вода.

[indent] Её было так много: Барти отмывал покрытые кровью улицы магического Лондона, пока все усилия не превратились в пыль; до набившихся под коротко стриженные ногти сгустков разбирал сводки последних допросов, осматривал конфискат (эта полка успешно пополнилась несколькими ценными артефактами из малфоевского дома) и навешивал на него ярлыки, делегируя только то, что значилось второй и третьей степени важности. Мир потихоньку начинал оживать, и лавки Косого переулка наполнились магглорожденными детьми и самими магглами, многим из которых новый мир был совсем ещё незнаком.

[indent] Крауч знал, как выстроить из хаоса порядок: единственный навык, освоенный им в совершенстве своей часто разобранной на запчасти жизни, из которых приходилось пересобирать заново себя, свою жизнь и карьеру, только лишь с новыми деталями. Он втягивал в свою жизнь недостающие элементы, превращая мозаичную конструкцию в разноцветный пэтчворк, но каждый раз успешно сглаживал острые углы, обтачивая под себя эти осколки.

[indent] Одним из таких фрагментов стала Долорес Амбридж.

[indent] Двумя другими - Галатея и Каллиста, о которых он знал лишь немногим больше чем то, что они существуют. Они всё ещё носили фамилию, знакомую в каждом магическом доме, и это обязывало их всех; выросшие в одной семье, сын и дочери Каспара Крауча знали наверняка вбитую истину, от которой в той или иной степени старались отойти, отговориться, отмахнуться.

Кровь не вода.

[indent] Он покидает Министерство непривычным путём - через камин; на улице неожиданно холодно и, кутаясь в зимнюю мантию, Барти надвигает пониже шляпу, двигаясь по маггловским улицам почти бесшумно. Ловит обычное лондонское такси - как и всякий образцовый министерский работник, он хорошо выучил постоянно плавающий курс конвертации магической и немагической валюты, и под радостные вопли обогатившегося сверхмеры таксиста благополучно доезжает до развилки между мирами (плата за то, что ему потом сотрут память; пока он петляет по тёмным улицам, то отмечает ненароком, что самый денежный маршрут тут - от этого вот дома к "Дырявому котлу").

[indent] Меры предосторожности не повредят.

[indent] Он не знает, следят ли за ним; ещё одно недостающее звено в приходящем хаосе: быть настолько очевидной мишенью, что перестать обращать внимание на отравленные стрелы, летящие со стороны как друзей, так и врагов. Но подставлять сестру, с которой у него планируется воссоединение, он не хочет, а потому не пользуется магическими способами перемещения. И своим спокойнее - не отследят.

[indent] Барти не продумывает заранее, что скажет - и не рассчитывает на тёплый приём. Он помнит её как капризную девчонку, слишком взбалмошную для их образцовой чистокровной семьи, недостаточно вписывающуюся в заданные Каспаром рамки. Образ младшей в его голове слит с суповой ложкой, которую она плюхает в тарелку с супом, прежде чем вылететь из-за стола; никто не пытается её догнать, потому что знают - вернётся сама.

[indent] Как происходит и у него сейчас.

[indent] Он звонит Галатее Крауч в дверь, ощутимо продрогший от неблизкой дороги, прячет застывшие коркой зимней сухости руки в карманы, смотрит куда-то под ноги, пока дверь не открывается.

[indent] Узнавание моментально щёлкает под диафрагмой. Как и он сам, Галатея больше сестры унаследовала черты отца.
[indent] И как он успел об этом забыть?

Пойдем в "Андеграунд", говорили они.
Будет весело, говорили они.

В итоге Хиткот и его новый приятель — Кларк, вроде? — неистово сосались на диванчике напротив, а Мирон смотрел на них со скучающим видом через соломинку и потягивал Куба Либре.

— Коктейли здесь, конечно, лютая срань.
— Мфмфмффмфм.
— Вот скажите мне, как можно так хуево смешать ром и колу?
— Мфмфмфф.
— И пожрать вечно нечего.
— Мфмфммфмфмфмфм.
— Ну ты то, я вижу, точно сегодня его сожрешь.
— Ммффм... фто?
— Ничего. Guten Appetit, meine Liebe.

Нет, ну вот скажите, не мудак? Звал братишку посидеть, покурить немного мандрагоры, обсудить концепт нового альбома, а в итоге тот притащился с каким-то смазливым патлатым мальчишкой в мятой футболке с принтом "Ведуний". Нет, Мирон не ревнует. Он просто искренне обижен, что Кот так резко изменил вектор их вечера, а его не предупредил. В итоге в самом модном подпольном клубе Магического Лондона, надежно припрятанном где-то на закаулках Лютного, где подавали даже такую экзотику, как маггловские напитки, Мирон Вогтейл, вместо того, чтобы отжигать на сцене или веселиться на танцполе, вынужден был наблюдать за каким-то унылым подростковым петтингом. Ну всему их учить надо, да?

— Я пойду, проветрюсь.

Не дожидаясь вполне предсказуемого ответа, Мирон залпом допил коктейль, съел лайм прямо с кожурой, оставив стакан со льдом и трубочкой на столе, затем залез в карман своей маггловской кожаной куртки, откуда выудил маггловскую же зажигалку и самокрутку. Не особо церемонясь — в этом заведении все были свои и не было никаких запретов — он клацнул огоньком и задымил зеленоватым дымом с ароматом полыни, мандрагоры и чего-то еще — сладковатого, дурманящего. У Мирона Вогтейла было простое правило — если вечер пытаются испортить, бери ситуацию в свои руки.

В клубе все были отвратительно томные и сонные. На сцене выступали какие-то коротышки, которые кличали себя "Хобгоблинами", а Мирон называл их просто — "утырками". Звук был ужасный, и, даже приглушенный мандрагоровыми парами идеальный слух музыканта не мог терпеть эту какофонию без должной компании. Мирон мутными глазами осмотрел присутствующих и понял, что его все бесит. Решив, что Кот со своим Кларком могут идти на троллий уд, рокстар развернулся на каблуках и направился прямиком в туалет. Приключений не произошло и там — только в кабинке он наткнулся на какую-то парочку, но они так были увлечены друг другом, что его и не заметили. Сделав свои дела, Вогтейл уже было решил продолжить вечер где-нибудь в другом месте, где ему будут рады, но на самом выходе из туалета наткнулся прямо какую-то девицу с курткой в руке. Естественно, она упала — а кого в этом заведении после полуночи ноги держат крепко? Зажав дымящую самокрутку в зубах, он протянул ей руку.

— Не волнуйся, я помыл, — шутит он лениво.