Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.
Как толстуха на выцветшей простыне,
С хлебной крошкой под самым боком

Не стоило возвращаться. Это же так просто, так очевидно было всем, кроме него. Даже Доре, которая убеждала его остаться, хотя у них всё и закончилось, едва начавшись.

– Ты там опять будешь так скакать перед ними всеми, грузить себя чужими проблемами, как вьючное животное мешками с дерьмо, Роб, – у Доры от бессильной злости глаза кажутся бездонно чёрными, но Робин всё равно не перестаёт складывать немногочисленные пожитки в рюкзак.
– Это не твоя проблема. Здесь у меня больше дел нет, – он придирчиво всматривается в майку, пытаясь понять, удалось ли её очистить от копоти и капель драконьей крови, – и чем бы я себя не грузил там это моё дело.
– Да ты же больше никогда не вырвешься оттуда. Они навешают на тебя все грехи, вину за любое дерьмо, что с ними происходит, а ты и рад. Ты такая тряпка, Роб, а я-то думала ты мужик.
Он знает, что ей лишь бы говорить, что в запасе у неё колючих слов – не счесть, но тем не менее он всё равно дёргается, губы поджимает, смотрит на неё исподлобья. Дора осекается и качает головой.
– Неужели они лучше, чем я?
Робин пожимает плечами и закидывает на плечо рюкзак, подходит к женщине ближе, целуя тёмную макушку на прощание.
– Они – моя семья. Я думаю я задолжал им разговор.

Путь из Венгрии до Британии – это изматывающая вереница поездов, аппараций, автобусов и каминов. Робин от усталости что тот побитый жизнью чёрный спаниель – и от этого решимости переступить порог “Вишнёвого цвета” он не находит в себе сразу. Вместо этого ноги сами несут его туда, откуда он начал свой побег.

“Сомбреро от Кабрера” выглядит чуть иначе, чем он запомнил его перед уходом, и Робин хмурится, подмечая отличия. В желудок острым винтом вкручивается тревога, от которой во рту становится кисло. Робин осматривает закрытый магазин сначала сквозь витрину – на ней другая коллекция, Матео умница, вдохновения не потерял, и от этого дышать становится чуть легче.

Робин заходит в магазин как можно тише, хотя и знает, что внутри никого. Он проходит между полками, обводит глазами небольшой торговый зал и прикрывает глаза, полной грудью вдыхая родные запахи.

Удивительно, что когда он, словно одержимый, удирал отсюда налегке в таком далёком сентябре, он не подумал об одной простой вещи.

Куда бы мы не переезжали, мы забираем с собой себя. И Робин забрал больше, чем мог унести. Он забрал тоску по прикосновению к фетру, грусть по тому, как ворчат на поглаживания по голове младшие (“Мы уже не дети, Робби, фраза “личное пространство” тебе о чём-нибудь говорит?”). Он унёс в рюкзаке пару сменных вещей и удушающую вину за то, что не попрощался как следует.

На то было две причины. Одна заставила решительно переступить погод, вторая – продолжать идти и не возвращаться долгие месяцы.

Мечта стать драконологом, липкий ужас от перспективы ещё одной встречи с Лестрейнджем. По местам расставьте сами, не маленькие уже.

Робин садится на пол, опираясь спиной по прилавок, и достаёт из рюкзака запечатанную бутылку портвейна – прикупил на вокзале, чтобы отметить своё триумфальное возвращение (ну или запить им печаль, если окажется, что его и не ждут вовсе).

Он успевает сделать первый глоток из горла, когда открывается дверь. Морщится и приказывает себе дышать, но всё равно закашливается, закрывая рот локтем. Потому что портвейн крепче, чем он думал, или потому что в дверях стоит тот, которого он надеялся не увидеть больше никогда?

Подчеркните правильный ответ, большие уже.

Робин наконец-то перестаёт давиться кашлем и поднимает на Рудольфуса блестящие от слёз глаза. Рот открывается, рот закрывается – приветствия так и не находится подходящего, поэтому Робин молча делает ещё один глоток, не разрывая зрительный контакт.

Его храбрость где-то на дне бутылки – надо достать, не тонуть же бедной.

– Извините, мы знакомы? Плохо различаю людей, когда на них нет головного убора. Приложите к голове что-нибудь из образцов. Вон там, кстати, колпак вашего размера.

“То есть в Венгрии нам не дохлось, обязательно надо было сюда вернуться? Ты гений, Робин”.

Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,
Кто-то ищет меня, едва различим в ночи
По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.
Я лежу в тишине, кричи или не кричи.
Мои веки ни холодны и ни горячи.
И язык отчаянья мне неведом.

Агата за смехом прячет страх, сильнее сжимает руки, не задумываясь о том, что Руби может дышать тяжело, носом утыкается в спину, старается не двигаться, не смотреть. Падение – не иллюзия, не видение, навеянное аэрофобией (так, кажется, магглы говорят? так именуют это чувство, от которого тело становится деревянным, из-за которого по позвоночнику ледяные, липкие капли скатываются, которое глаза застилает пыльно-серой пеленой. у них ведь для всего есть название), а состояние установленное в настройках по умолчанию, переданное по наследству не то матерью, не то отцом: вечно отрицаемое, всегда лживое, никогда не относящееся к настоящей Агате.

той, что засыпает на полу гостиной, не дойдя до комнаты;
той, что спотыкается во время танца на барной стойке и падает на бармена (хеллоу, мистер!);
той, что блюет в ближайшей подворотне, размазывает тушь по щекам, тянет вверх уголки губ: «все в порядке, все хорошо»;
той, что на семейном ужине (любимые родственники старательно отводят глаза, делают вид, что ее не существует, вопрошают вполголоса «почему она здесь, почему от нее до сих пор не избавились»), вытряхивает на изгиб ладони белое, шумно вдыхает и непозволительно громко смеется;

бабушка хватается за сердце, дед – за бокал; мать закатывает глаза, не прекращая размеренно пилить кусок давно остывшего жилистого стейка, отец все равно уже никогда ничего не увидит.

потому, что настоящая Агата не падает.
она летит вниз как чертов метеорит.

Пальцы впиваются в протянутую ладонь: облегченно вздыхает, чувствуя под ногами пускай не почву, но хотя бы не ненавистный воздух, вакуум, до оскомины знакомое ни-че-го.

– Когда я в очередной раз соглашусь на подобное приключение, напомни мне о том, что вообще-то я ненавижу метлы. Ты, кстати, знала, что не-волшебники тоже умеют летать? Только у них более комфортные условия, знаешь.

Взбирается, цепляясь за черепицу, на козырек крыши, запрокидывает назад голову, рукой придерживая широкополую шляпу, искрящуюся неоновыми звездами: Матео так долго не хотел ее делать, утверждал, что это глупость, безвкусица, звезды – это слишком просто, но все-таки сдался; ладно, ладно, только не говори никому. Агата клялась Мерлином и Морганой, но на первой же вечеринке всем разболтала. Даже тем, кто не спрашивал.

Агата вглядывается в небо – луна похожа не то на сыр, не то на лицо ожиревшего старого гоблина, – улыбается. Пока Руби с ящиком возится, тревогу в большом глотке джина топит, жуткие мысли о том, что будет, если Робин Марш все-таки не найдется никогда, глупостями замещает, твердит себе верь в лучшее и все хорошо будет.

Какая-то неволшебница на фестивале в Гластонбери – тонкие браслеты звенят в такт музыке, – объясняет: позитивное мышление – вот, что такое настоящая магия. У Агаты от ее речей болит голова. Агата тянет Рори за рукав: пойдем, наркоманка какая-то, там коктейли, кажется, раздают, о, а вон там футболку можно купить, смотри! 

–А я-то как давно, – смеется себе под нос, находя в кармане джинс мятую пачку сигарет и зажигалку. Агата на крыше салона была один раз, на крыше особняка Булстроудов – тысячу. Майлз тянул за руку, смеялся над глупыми страхами, говорил: «со мной не упадешь, не бойся, я тебя поймаю». Потом упал сам, оставив наедине с самой собой. Так же, как Робин оставил Руби. [Нет, не так же. Ничего общего нет. Разные. Слишком разные. Выдыхает дым, щурит глаза – от луны веет могильным холодом, нежеланными воспоминаниями. – Он вернется, Руби. Он никуда не денется.

Не пустые слова, не праздное утешение – приговор и пророчество.
Действительно, куда Робин Марш может исчезнуть, когда на его плечах такая ответственность. Сколь угодно беги – не убежишь. Сколь угодно отрицай – не отринешь. Сколь угодно верь в свободу – твоей не станет.
Агата слишком хорошо знает, что такое разбитые надежды, что такое несбывшиеся мечты, потому остальным приписывает схожий путь: иди по протоптанной дороге, не заблудишься, вернешься туда, откуда начинал. Агата плутает в чаще, похмельными иллюзиями себя тешит, но раз за разом лбом бьется о каменную стену.

– У него другого варианта нет, – пожимает плечами, поднимается, едва балансируя на скользкой, омытой дождем черепице. – Ты верь. Я знаю.

так же, как всегда, когда перед матчем сомневаешься в своих силах и думаешь, будто промахнешься, будто не получится, так же, как на испытательных думала, никому не говоря, не показывая, будто провалишься, так же, как всегда.

Огонь зажигалки обжигает пальцы. Агата морщится.

– Сейчас, погоди… – выкидывает недокуренную сигарету, из кармана выуживает волшебную палочку, перехватывает поудобнее. – Вингардиум левиоса! – поджимает губы: лицо сосредоточенное, серьезное, будто не ракету выше, еще выше, и еще выше, поднять пытается, а оркестром на открытии Чемпионата мира по квиддичу дирижирует.

В Лютном становится светло, ярко, громко.
Агата подпрыгивает, хлопает в ладоши, на Руби смотрит радостно:

– Взрываем все?

Если твой брат не примчится сюда со всех ног, увидев это, то я его не понимаю.

Год назад Рождество чуть не оставило род Кабрера без кирпичного наследства в центре вишневого сада. Первый сезон возвращенной веры в чудеса, первая зима в Пушках, первый Сочельник без присмотра родителей. Робби едва успевал латать трещины старого дома, не готового к шебутному веселью каникул. Руби не отставала, оставаясь на шаг впереди — «бобби-хмурые-бробби» хохотала, показывая язык с насеста метлы под потолком; «ты мне не капитан» возмущалась, отказываясь за оброненной ёлочной шляпкой спускаться вниз. Неохотно признавала поражение перед двухметровым подкреплением местного цирководца, но не сдавалась: перебираясь птичкой на подставленное Джимом плечо, наклонялась над ухом, подначивая спрятать среди хвои ветвей хоть один настоящий бладжер. Роб-любопытный-лоб, подслушав, угрожал переломом биты в трех местах. 

Год спустя — как сговорились все. Рождество оседает корицей на дне чашки пустой, и дом такой же — тишиной снега укрытый; от полей террасы до перышка трубы над чердаком. Редкие гости украдкой доставляют шепот оправданий — в зеленых угольках камина, в щелкающем клюве совы, в случайной остановке на маршруте Ночного Рыцаря. Всем некогда, всем поствоенные мечты Министерства смешали из планов срочный коктейль, всем не до Рождества среди сугробов вишневых ветвей. Руби, впрочем, тоже. Перо оставляет росчерк под сердцем Гринча.

На обороте открытки под сладостью стихотворных традиций растекается чернильным контрафактом почерка: «P.S.: Ма-па, салон в порядке, дом цел, дети здоровы, зимняя коллекция - отпад. Ваш Р.». Руби оглядывает придирчиво буквы, поправляет у «Р» завиток. Как будто настоящий, на деле — подделка, с пергаментов Гринготтс впитанная в перо с середины сентября. Сова уносит фальшивую монету полуправды сквозь метель, сиплым уханьем приветствуя ушастого филина на встречной полосе.

Веточка мимозы под бантом сияет зачарованным инеем. Пергамент звенит колокольчиком извинений: снова не вышло, снова дела, до встречи в 1984, не снова, а заново — удачи, Марш! Руби обменивает увесистый сверток на шляпную коробку, вдоль летучей ленты тихо обещает: увидимся летом, Саммерс, передавай привет моему жениху.

Руби не ждёт полуночи, досрочно разворачивая желтый глянец упаковки, не смотрит в пустеющий угол упрямо. Никто не будет ставить ёлку. Это всегда делал деда Ди. После — папа Карл. Год назад — братец Робин. В этот раз — «никто, блядь, не трогает сраные деревья» — голос за завтраком ледяной коркой над лужей трещит. Матео прячет в чашке нос, бурчит неразборчиво что-то. Исчезает в салоне, не спеша обратно падать Сантой в камин. У Дженкинса на лице маска капитана перед сложным матчем, на кончике носа — вишневый джем. Руби фыркает и тает приобретенным уютом улыбки: «передай, пожалуйста, салфетку».

Блестящая бумага улетает на ковер. Руби растерянно осматривает керамического кота с поднятой правой лапкой. Щелкает ногтем по иероглифу на монетке. Гадает, какой в Киото декабрь и кого в этот раз переманивает Салли в свой блокнот. У застывшей фигурки нет ответа, и Руби касается лапки мизинцем: крохотной удаче крохотное «пять». Кот машет в ответ, передавая тёплый привет сквозь часовые пояса. Руби смеется, повторяя трюк. Спешит для очередного талисмана лучшее место найти.

Ставит его в один ряд с почетным кубком «Лиги Агаты», на алтарь каминной полки под портретом. Сверлит укоризненным взглядом безжизненный холст, скользит пальцами вдоль крохотных трофеев. Память вспыхивает проталинами счастья, но реальность вновь и вновь затягивается пепельной коркой застрявшей в лёгких осени. Самозапрещенная печаль выползает на звук тишины.

Стеклянный шар тихо звенит, встретившись с меланхолией на кончиках пальцев. Руби моргает, приподнимаясь на носочках, заглядывает в алтаря глубину. Задвинут подальше, под самую рамку — лишь бы не разбить ненароком.

Ладонь аккуратно сжимает первый оберег без печати Кабрера. Выносит под приглушенный свет ламп. Заключенное в стекло, квиддичное поле тихо белеет на дне. Руби в рукав пальцами влезает, растерянно щупает ремешки на предплечье — пусто. Руби гостиную оглядывает, прижимая шарик к груди, заглядывает под диван — палочки и след простыл. Руби на мягкие подушки взбирается, сама над собой посмеиваясь — и как давно тебе нужна ветка, Руби Леонор Марш? С осени — отзывается тень из пустого угла.

Ерунда.

Кулак рисует в воздухе петлю, снежный вихрь взмывает над игрушечным полем без всякой придури уимбурнских левиос. Флитвик бы ей не гордился. Руби, откровенно говоря, наплевать. Метель кружит фигурки над полем, угольки бладжеров тихо об биты стучат. Руби гипнотизирует крошечный кубок в круговороте снежинок. Переворачивает шарик опять. Зима за окном отражается зеркальной пургой, барабанит крупными хлопьями по стеклу.

Лай двух псов вдалеке переливается колокольчиками в рождественских санях.

у теда пальцы покалывает от того, что завтра доре - семь. с е м ь. каждый год он не может поверить. нет, наверно, даже каждый день. поверить в то, какие у него замечательные девочки. как меда упрямо трясет своими кудрявыми тяжелыми волосами, когда ей не нравится что-то, но она не хочет ссориться. или как нимфадора в моменты, когда хочет казаться взрослой, делает свои волосы точь-в-точь как мамины, и также упрямо трясет головой, пытаясь убедить отца, что новая кукла - это верное вложение. и он каждый раз с ними соглашается. что дополнительные смены мунго - это правильно. что плюшевый медведь не проживет без плюшевой собаки.

кукольный дом размером в половину комнаты доры покоится в глубине их шкафа, сразу за рабочими рубашками теда, спасибо магии. тед с трудом представляет, где бы они прятали это розовое монстрозие размером с нормальную конуру для собаки, если бы были магглами. а еще тед надеется, что от восторга у нимфадоры завтра будут розовые волосы.

между тем, решить проблему со взрослой и серьезной версией дочери было затруднительно. еще до рождения ребенка тед читал книги по материнству и воспитанию детей, и там упоминали про родовые травмы, постнатальную депрессию... сразу видно, что он читал маггловские книги, они подготовили его к ревущей каждые десять минут меде и первым коликам у доры, но когда трехмесячная дочь внезапно отрастила у себя разом все зубы, да еще и решила, что прикольно, если они будут острыми, как у пираньи, - вот тогда, впервые за три года семейной жизни, тонкс подумал, что все, крыша уехала. у меды тоже, кстати, была истерика, прежде чем она вспомнила, что у нее есть медицинское образование, а в магическом мире есть метаморфы.

тонкс слишком часто отвлекался на позитивную сторону заботы о семье, поэтому в в этом году он забыл, что у андромеды все также остался постнатальный синдром острой необходимости выпекания тортов. они так и не нашли его в книжках, поэтому по-другому в семье он назывался синдромом шоколадного тонкса. и вот, он пришел снова. как по часам.

тед, словно лучший шпион, все пытается проникнуть в оккупированную кухню. не то что бы в их квартире были какие-то анклавы, но примерно триста шестьдесят дней в году у меды не было никаких претензий к тому, что кухня принадлежит теду. с обострением синдома шоколадного тонкса возникали также территориальные претензии.

поэтому тонкс весь вечер старательно сидит с книгой в гостиной, не читает ни строчки, жует первую неудавшуюся версию бисквита, срезая горелые корочки и намазывая вместо них слой яблочного джема, и все ждет, когда наконец андромеда потеряет бдительность (за исключением провала с первым бисквитом, где по сути был виноват он, а точнее его руки, так ловко подхватившие миссис тонкс за талию, и его губы, так нежно успокаивающие ее приступ тревоги по поводу готовки). наконец, он провожает меду взглядом в ванную и тотчас подрывается проверять коварный бисквит.

так он и оказывается в окружении меды и ее полотенца.

- я до сих пор не могу поверить, что у тебя нет вот такого огромного пуза, - тед садится на пол прямо за медой, обнимает ее и приставляет к ее животу большую миску, в которой она замешивала тесто. они об этом не говорят, но он был бы рад еще одному ребенку. знает, что меде и первая беременность далась тяжело, но он готов снова на это все - бежать за круассанами ночью, за клубникой в феврале, массировать отекшие лодыжки, и прощаться ночью с онемевшей рукой, когда это единственное удобное для меды положение заснуть. и потом снова качать, пеленать, делать ставки на первое слово, слышать п а п а.

тед смеется и отползает слегка, чтобы увернуться от очередного удара полотенцем. вместо обвинения в домашнем насилии, он достает из нижнего ящика четыре комплекта свечей: обычные, обычные, но с цветными огоньками, фигурную цифру семь розового цвета и еще единорожек.

- в полной боевой готовности, - рапортует тонкс жене, - а еще хлопушки, гирлянды, колпаки от кабреры, скатерть с цветочным узором, куча шоколадных лягушек и целая коробка берти боббс со всеми ее любимыми вкусами, включая ушную серу.

тед заботливо целует меду в лоб и руками поворачивает ее голову к духовке:

- доставай.

ему удается убедить меду, что коржи правильного карамельного цвета. и что пропитка с добавлением бренди не навредит детям, их не съедят родители и вообще завтра от нее останется только вишневый аромат. и что крем достаточно сладкий. и что украсить торт они смогут уже завтра - последнее дается особенно сложно, но когда меда в третий раз ошибается и пишет "с дрем ножд...", ему все-таки удается ее увести в кровать.

чтобы утром выбраться раньше всех, проверить торт в холодильнике и подмазать еще крем там, где ночью было не видно, оставить недопитую кружку кофе на столе.

он возвращается в спальню тихой мышью, ставит столик с завтраком на комод и тихонько дразнит меду букетом пионов под нос. этот шпион никогда не признается, где он каждый раз их достает в конце октября.

- только не спеши выныривать из-под одеяла и бегать по потолку, что мы ничего не успеваем. я тебя не отпущу, пока ты не сьешь всю шакушку, - тонкс запирает жену в клетку столиком - и дополнительно долгим сладким поцелуем, - он сам забирается под одеяло прямо в трениках, прижимаясь поближе, - ну ладно, скостим наказание до двух третей. я тоже еще не ел.

Часы в спальной мальчишек-первокурсников в башне Ровены Рейвенкло неуклонно отмеряли время.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Когда два месяца назад Смит отмечал свой день рождения и задувал свечи на торте (разумеется, черничном), он загадал не возвращаться в приют, потому что загадывать найти семью было слишком обидно, заранее зная, что желание не сбудется.

Сейчас до каникул оставались считанные недели, а чуда, несмотря на то, что стены этого места дышали волшебством, не произошло, а это означало только одно: Смита ждали угрюмые обои, скрипящая сетка кровати, коробка с цветными карандашами и пугающее одиночество, ведь ему давным-давно дали понять, что в том мире ему места нет. Жестоко было заставлять его туда возвращаться, особенно после того, как он нашел уголок, где его странности не то, чтобы были обыденностью, но по крайней мере не оставляли его за бортом жизни, снова и снова.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

С каждым отсчётом бессердечной секундной стрелки, он становился все ближе к моменту, когда нужно будет собрать вещи, сесть в поезд и уехать прочь из сказочной Шотландии, где жили феи, единороги и чудеса, в грязный и серый Лондон, где жили крысы, голуби и насмешки. Из места, где, когда станет одиноко, достаточно просто одернуть полог кровати и спустится по винтовой лестнице в гостиную, где всегда найдешь партнера для игры в волшебные шахматы, а если не найдешь, то сможешь поговорить хоть с портретом, хоть с призраком, туда, где даже в окружении сверстников твои игры в лучшем случае сочтут очередным чудачеством, а в худшем - снова засунут в шкаф.

В мире, где нельзя оживлять нарисованных тобой разноцветных кошек, нельзя оставаться собой.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Толку грустить и гипнотизировать стрелки? Одноклассники, вот, проводят последние деньки перед экзаменами кто во что горазд - кто-то готовится к сдачи зелий, а кто-то забил на все и играет в кусачее фрисби или плюй-камни на зеленой лужайке - один Смит сидит в спальне и дуется на часы, словно часы виноваты в том, что всего лишь делают своё дело.

Осознание приходит внезапно. Смит резко вскакивает с кровати, натягивает разноцветные носки - он спешит, каждая секунда на счету, нет времени искать одноцветную пару. Застегивает на все пуговицы свой ярко-бирюзовый камзол с орлом на спине (первое, что Смит сшил, когда научился зачаровывать иголки и нитки) и, перепрыгивая через ступеньки, направился прочь из башни. И чего это он сам себя в ней заточил? Он же совсем не принцесса. В сказочном мире ему должна была отводиться другая роль. Какая - пока неизвестно, но уж точно не принцессы, ведь у принцесс всегда была злая мачеха, а у Смита не было даже мачехи. А это, как ни крути, уже огромный плюс.

Экзамены, кажется, особо волнуют только пятикурсников и семикурсников, ибо все остальные, кажется, на улице: кто-то на Озере, кто-то на площадке для квиддича, а кто-то расположился прямо на лужайке у замка. Смит улыбается и идет, куда глаза глядят, а глядят они на лес. Вот он проходит мимо тыквенных грядок, которые в миг его прибытия сюда украшали гигантские сказочные тыквы, а сейчас - маленькие зеленые листики. Вот остается позади класс для занятий по Уходу за волшебными существами... А вот - огромная одуванчиковая поляна, яркая, желтая и прекрасная. Как раз на границе дозволенной школьникам территории.

Смит садится прямо посреди одуванчиков - только его ярко-синяя шляпа с зеленым пером возвышается над желтой гладью одуванчикового поля.

Он вдыхает их запах и совсем не думает о том, что часы в спальной ни на мгновение не замедлили свой бессердечный отсчет.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

выкорми ворона, и он выклюет тебе глаза

[indent] Чувства замирают в плену метафизики. Пустота не чёрная и не белая [его злость расходится по ней рябью гравитационных волн, самообман искривляет идеальное пространство]. В Барти нет ни любви, ни ненависти к отцу — он приучил себя не чувствовать «ничего». Что бы это ни значило. Законы трансфигурации не вдаются в такие подробности. «Ничто» есть новая форма того, что было «чем-то» или обесточенное вместилище для того, что больше не активно? Сплетения сердечных мышц образуют квантовый вакуум. Гейзенберг пускает пулю ему в лоб. Магглы считают, что «ничто» рождает вселенные. Что «ничто» есть источник «всего».

[indent] Когда его спросили, убьёт ли он своего отца, Барти-младший ответил «да». Он искренне верил, что сможет.  Его machiavellian personality была впечатана в код ДНК, от Каспара к Барти-старшему вдоль по линиям их родословной. Разве предки осудят его за силу характера? За то, что в решающий час сделал необходимое? Ужасное, но последнее, что оставалось?

[indent] — Авада... — слово клеится к нёбу. Язык вдруг кажется слишком тяжёлым. Барти зачем-то думает, что мать будет первой, кто найдёт тело. Даже если ему удастся обойти защитные чары и выбраться — аврорам не составит труда понять, что здесь произошло. Это убьёт её быстрее болезни.

[indent] Почему он не защищается? Было бы проще, если бы между ними завязалась дуэль. Убей или будь убит. Никакого времени на раздумья, никаких сомнений и сантиментов. Сатурн сожрёт своего сына или сын низвергнет отца в Тартар? Честное, почти благородное решение проблемы — победа сильнейшего. Ситуация pollice verso. Большой палец медленно опускается вниз.

[indent] В нём появляется «что-то», что отличается от «ничего». Травинка посреди песчаного пляжа. Квадрат жёлтого света в профиле заброшенного дома. Вспышка на солнце. Барти смотрит отцу в глаза. Всё это лишь провокация. Его покорная готовность сдаться — обман, чтобы выжить. Так паук чувствует жертву, ступившую на его паутину. Сначала рывок [ощущение возможности борьбы], потом отчаяние и ужас.

[indent] «Что-то» это враг. Назойливая блоха. Ленточный червь в мозгу. Паразит всегда является осложняющим фактором.

[indent] В его голове слишком много имён и дат, паролей, локаций, координат. Барти всего себя посвятил делу Тёмного Лорда, он знал слишком много, чтобы попасться. Что если авроры уже в пути и этот разговор тет-а-тет лишь вежливая прелюдия? Его мозг вывернут наизнанку, соскабливая слой за слоем будто чистят кожуру с яблока, пока огонёк сознания не потухнет окончательно. Сломать можно любого. Барти не может позволить себе эти «если». Все переменные надо исключить из уравнения. Он сделает это ради них всех. Ради матери. Ради Тёмного Лорда. Он сделает это ради Барти Крауча... старшего. 

[indent] Перед ним петля. Но он наденет её себе сам как нить дорого жемчуга.

[indent] — Диффиндо, — всё происходит за несколько секунд. Палочка, ранее направленная на отца, дёргается в сторону стола — разрезает пустой бокал на острые осколки. Это будет больно. Смерть от колотой раны — не особенно весело, но, по крайней мере, это быстро [если знать где резать]. Ещё час назад Барти и близко не мыслил о смерти, он смирился с неизбежностью такого исхода за считанные секунды, как смиряются только сумасшедшие, святые, либо одержимые.

[indent] Ещё секунда и осколок в его ладони. Чары раскроили материю идеально острым надрезом. На туфли-оксфорды коньячного цвета упали две капли крови. В похожих он был на своём выпускном из Хогвартса. Золотой мальчик с золотыми волосами и идеальными отметками. 12 СОВ по всем предметам — впервые в истории школы. Казалось, даже отец в тот день улыбнулся.

[indent] Барти-младший тоже улыбается, когда вонзает осколок себе в шею. Пол под его блестящими туфлями трескается.

[indent] Совсем скоро «что-то» снова станет «ничем».