До конца учебы четыре полных месяца. Это сто двадцать два дня в стенах, которые всегда были для младшей (пока что) Борджин убежищем. Из них, тридцать семь — выходные. Благо, не все столь же поганые, сколь сегодняшняя суббота. Ладно, чего на субботу сетовать, она всего-лишь ютилась в компании следующего дня, что в календарях каждой уважающей себя пигалицы выделен, дай Мерлин, хотя бы просто розовым. А если Мерлин не даст, то ещё и кучей сердечек, блёсток, пыльцы пикси и…крошечным рецептом амортенции. Хотелось бы сказать, что ею уже воняло из каждого угла. И эти, даже столь любимые, в остальные 363 дня в году, запахи, сегодня казались самыми мерзкими на свете. А какими мерзкими они окажутся завтра, у-у-у.
Наверное, такими же мерзкими, как физиономия Табиты Гойл, что встретиться ей чуть позже, а потом займёт целую субботнюю главу в дневнике, собрав каждую из колючек, что умела собирать в буквы Ксента. Да так искусно, что читая можно было даже отравиться ядом, что сочился из каждой чёрточки.
Ксента валялась на заправленной постели целый день, до полудня, совершенно не желая вставать, ведь, как уже было сказано — каждая пигалица была в курсе, какой тщательной подготовки требовал завтрашний день. А Слизерин, к превеликому сожалению, трещал от тех самых пигалиц. Высокомерные, самовлюбленные, тщеславные, в основном, чистокровные, ведьмы с идеальными волосами, кожей и фигурой. С лучшими мантиями, дорогущими селективными парфюмами и туфлями из последних коллекций именитых модных брендов, в которых Борджин совершенно не разбиралась.
Она никогда не была подлинной частью этого серпентария, сохраняя в себе свою кричащую беловороновость. Обладай ты хоть всеми гадкими чертами характера, носи ты хоть самый застывший bitch face, чистота твоей крови и размер счета родителей имел более располагающее для дружбы значение. И пусть ты условно чистокровна, пусть твои предки владеют одной из самых загадочных лавок в Лютном, ты все ещё дочь лавочника из того самого Лютного. Волновало ли это когда-нибудь юную Борджин? Отнюдь.
— Ксента, ты пойдёшь с нами за конфетами? — хотелось бы сказать, что соседка разрушила тишину, внутри которой Ксента пряталась прикрыв глаза, но увы, та лишь прервала змеиное шипение, коим вся комната полнилась, пока три другие, наичистокровнейшие, спорили о всяком. Своём, куда Ксенту никогда и не звали.
— Нет. — столь же сухо, сколь и всегда отвечала, отрезала Борджин, даже глаз не открыв.
— Ну а за туфлями? Или ты собираешься производить впечатление на Гойла в своих отвратительно-безвкусных ботинках? — Ксента откроет глаза, чтоб оценить свою обувь. Свою старую обувь, которую пора бы выбросить с астрономической башни и никогда больше не видеть.
— А что, думаешь Гойлу они по вкусу не придутся? Ну, что же, на такой случай всегда есть Крэбб.
— Борджин!
— Шморджин! Ну что тебе надо? Видишь, я в печали? И у меня есть планы.
— Какие? Беспечно страдать?
— Ну что значит беспечно страдать? Во-первых, беспечно страдать лёжа на кровати. Во-вторых, набиться конфетами до смерти. Можете вечером подвешать меня как пиньяту и избивать до тех пор, пока конфеты не вываляться вместе с кишками.
— Ты омерзительна.
— Спасибо.
Она изобразила мертвую мину с закрытыми глазами и вывалившимся языком, провожая своих соседок в Хогсмид за покупками, после чего вытащила целую кучу сладостей: перечные чертики с исправленной на упаковке надписью «Сдохни с огнём», синяя жвачка и горсть бобов. — Мда, ну и наборчик, — буркнет Борджин, взяв одну из жвачек. Громко и смачно чавкнет ею, ещё раз и ещё, пока та не размякнет до способной к надуванию пузырей степени. Один, второй, третий и вот уже 9 шариков разных размеров летают по комнате, врезаясь в парящие сердечки.
Хлоп. И каждый из них взрывается исчезая столь же ярко и быстро, сколь растворилось пресловутое чувство любви между Ксентой и Себастианом, по которому слизеринка уже успела выплакать всё слёзы и почти перестала думать.
Ложь.
Слёз хватит затопить Атлантиду. А мыслей, чтобы взорвать мозги всем известным и неизвестным философам. Да и как о нем не думать, да не плакать, если его прекрасная рожа отсвечивает повсюду. В гостиной, в коридорах, на уроках, за завтраком, обедом и ужином. Каждый раз смотрит из-под чёлки, пока жуёт свой любимый кетчуп и надеется, что он подавиться и пустит тыквенный сок по носу, чтобы все расхохотались. Пока не подавился. Но впереди ещё сто двадцать два дня. Успеет.
Ксента достанет из тумбы котёл, нарисует на нем конфету и с гордостью пройдётся сначала по всей гостиной, а потом и по всей школе, допрашивая каждого встречного «Сладость или гадость?». Кто-то ответит, что праздник перепутала, обязательно получив по коленке, кто-то отсыпет конфет, ну а кто-то самолично выберет «гадость», после чего Ксента взмахивала палочкой и произносила, почти конфетами не чавкая: — Агуаменти, — направляя на штаны и юбки, чтобы каждый выглядел обоссаным.
Да, Ксента очень любила людей.
Собрав полный котёл Борджин отправилась на одну из лестниц, чтоб вдоволь покататься на аттракционе, да конфетами до тошноты объесться. Правда, рвотный рефлекс явился куда раньше, стоило Табите сверкнуть своими идеальными волосами.
— Вам, Гойлам, что, где-то тут мёдом намазано? — оглядывается по сторонам, проверяет не налипло ли что на ботинки, шерстит по карманам мантии, чтобы быть может найти чего столь привлекающего всех обладателей столь гадкой фамилии.
— Конечно некому. Вряд ли кого-то, кто не имеет собственного мнения, голоса, выбора и мозга можно назвать человеком. Так, пешка. А из неодушевлённых предметов меня привлекают исключительно конфеты. Кстати, хочешь? Тут как раз для соплячек со вкусом соплей пару бобов завалялось.