джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.

иви стыдно смотреть в глаза мистеру грину — в общем-то, поэтому она и не смотрит. когда пошли первые слушки она пыталась защищать джейкоба, высказывая предположение, что он уже взрослый мальчик, способный самостоятельно справится со всем так, как и полагается образцовому ассасину, не подставляя ни себя, ни братство. да, на его счете уже есть свои неудачи, но отец говорил о том, что на ошибках надо учится, и... джейкоб все прослушал, очевидно.

иначе бы мистер аберлайн не выразил в своем письме столько тревог. половина из которых, по весьма понятным причинам того, что братец решил никогда себе не изменять, была джейкобом проигнорирована. и здесь защищать уже бесполезно, только и остается, что тяжело вздохнуть и развести руками, признавая очевидное. исследования по частице эдема приходится отложить — хотя бы частично. им в руки попал документ времен, когда лондон и лондоном-то не был, расшифровав который они могли бы так сильно продвинуться!.. или хотя бы получить бесценные исторические сведения.

и, к великому сожалению иви, под "частично" приходится подразумевать то, что она займется джейкобом. грачами. висельниками. и бог еще знает, какой катастрофой, о которой не успели узнать газеты. пока все не придет хоть в какое-то подобие нормы, смотреть в глаза мистеру грину было слишком... может, ему удастся исследовать записи лучше, зная, что дело теперь в руках иви, не отвлекаясь на лишнее. если у него все получится, она будет искренне за него рада.

иви поднимает взгляд на джейкоба. он в своей лучшей манере сияет сарказмом и беспечностью, будто бы он вообще во всем этом не замешан.

— мистер грин, — подчеркивая отсутствие необходимостей в фамильярностях голосом,— сейчас занят. — посвящать джейкоба в тонкости важности совершенного открытия и то, что несколько поколений ассасинов до них гонялись за этим документом, пытаясь вырвать из рук тамплиеров, которые еще большее количество поколений пытались расшифровать, бесполезно. иви только фыркает. зато, когда все получится, можно будет гордится.

пока что им гордится нечем. фотография останков  альгамбры на первой полосе с кричащим заголовком — явно не повод.

— джейкоб, — это тот тон, который иви использует каждый раз, когда брат переходит грани своего запредельного веселья до стадии полной и абсолютной неуместности. никому из здесь присутствующих, включая аж целых их двоих, не было весело. иви трет переносицу, не отводя взгляд от джейкоба. если тот пришел, то либо в его голове зрел ужасающий план, либо плана вовсе не было, но не было и никаких подвижек. тех, на которые возлагала надежды иви, разговаривая с генри.

— вообще-то, как раз из-за того, что они и не разбросаны везде и всюду, мы и работаем... — в своей страстной речи она даже слегка приподнимается с кресла, а потом соображает, что нужно осечься. выдохнуть.  расставить приоритеты по своим местам. пояснение брату за тех, кто был раньше, не способствует конкретно сейчас делу. но объяснить ему то, сколько он ошибок допустил, было правильным. отец бы так поступил.

— а я же говорила. в нашей работе нужна осмотрительность, умение оценивать последствия действий, чтобы в итоге не было... этого, — бросает быстрый взгляд на газеты.— если ты помнишь, то в кредо было кое-что про "не подставлять братство". — но джейкобу определенно куда больше нравилась часть, в которой говорится про "все дозволено". зато определенно не нравится, когда отчитывают, но он знал, на что идет, когда пришел к ней за помощью. придется понести ответственность.

— нужно найти источник слухов. да, сейчас пишут уже все, но кто-то бросил красную тряпку первый, остальные просто подхватили сенсацию, — иви не задерживается долго на отчитывании, в основном потому что джейкоб не слушает речи, длящиеся дольше двух предложений. временами одного, но длинного. не потому, что не может, но потому что очень и очень сильно не хочет. — я проследила след, и первыми писали daily london. желтая пресса, — она ведет плечами, хмыкнув.— причем пишет не один конкретный журналист, а каждый раз разный. полагаю, что раз им не особо важно имя, то все идет от главного редактора. возможно, стоит наведаться к нему в гости и спросить о неожиданных доходах.

иви слегка склоняет голову в сторону. джейкоб очевидно бегал по висельникам, и этим и их только больше злил, вместо того, чтобы искать источник непосредственно. но зато сейчас выглядит более чем готовым к любой вылазке и именно поэтому. — ну-ка стоять, — в мгновение трость оказывается в руках и цепляется рукоятью за плечо джейкоба, останавливая. — я пойду с тобой. вдруг переговоры пойдут не в то русло.

иви мягко предупреждает. ругаться с прессой, даже если эта пресса сейчас против них — идея очень плохая. у них определенно не те же финансы, что и у старрика, чтобы переманивать всех на свою сторону наиболее простым путем. а значит надо хотя бы не ссорится. слишком сильно, по крайней мере. джейкоб явно не пойдет в поножовщину в первые же пять минут, но он умеет оставлять о себе... впечатление.

— его зовут джордж хоторн, проживает в восточной части блумсбери, — как бы не был хорош их поезд, часть пути все равно придется проделать по крышам. если бы дело было менее серьезным, можно было бы даже наперегонки, но... думается сейчас куда больше о том, сколько предстоит сделать, чем о том, где скосить путь. — расскажешь свою версию событий? — в которой очевидно все пошло наперекосяк, но в которых очевидно точно нет грачей, решивших ни с того ни с сего поджечь целый театр, что привело к... катастрофе.

День не был добрым, день не был хорошим. Как и каждое утро в Панеме. Как и то утро, которое было полно беготни и пряток в лесу. Первые дни казались безоблачными и полными пения птиц, никаких ран, кроме следов от колючек и небольших ушибов. Да и есть не хотелось, всё было тихо и спокойно... пока мимо не пролетел тот самый нож. Метательный, хороший сплав, такие достаются профи, как обычно. Другие попросту не успевают схватить заветный набор режуще-колющих предметов на Рождество. У Фокс не было ничего, кроме рук и ног. Её не назвать пацифистом, но если не обладаешь мастерством резать всё вокруг или стрелять из лука, делай то что получается лучше всего – используй ум. Выживай. Ищи пути отхода и кради всё, что не приколочено к поверхности арены. Вероятно, девушка из седьмого Дистрикта не была благодарна за кражу той ночью, но всем надо пережить каждый день здесь, не говоря уже о ночи. Когда все находят время на сон или передышку? День назад это интересовало девушку из Пятого. Теперь? Теперь её интересует сколько раз её посетят слуховые галлюцинации в этом чёртовом лесу.

Выстрелы пушек уже звучали как что-то вроде будильника. Нечто, что составляло рутину здесь. Интересно, как там жители Капитолия? Делают ставки на профи? Или, может, на девчонку с луком и колчаном стрел? Она видела её. Как она спит и как изобретательно скидывает осиное гнездо. Мерзкие насекомые. Любовь к братьям меньшим не слишком била в голову, пока Фэй помнила — она на Играх. Здесь может убить почти всё что угодно, стоит распорядителям этого захотеть. Перед началом Игр она слышала, что в конце будет жарковато, судя по словам кого-то из профи, но где доказательства? И сколько прошло точно времени с первого убийства? Девчонку звали Китнисс. Лично её Фокс не знала, дружбу не водила. Всего лишь столкнулась лбом где-то прямо после начала Игр. Но, её лица не было всё это время в небе, во время обьявления погибших. Зато Фэй увидела одну из профи. Кажется, Глиммер? Забавно. Они казались такими неуязвимыми, но смерть от укуса пчёл-убийц... в этом есть что-то поэтичное. На самого большого хищника всегда находится кто-то меньше, но гораздо опаснее.

Очередное утро. За это время почти закончились припасы. Хотелось есть, но с голоду девушка ещё не помирала. Каким-то образом удавалось растянуть то, что осталось от еды. Всё-таки, было преимущество в том, что ты одна пытаешься выжить. Но порой было даже поговорить не с кем. Впрочем, как там говорится? «Счастливых вам Голодных Игр»? Удивительно точно сказано. Изголодаешься по всему — от еды до присутствия человека рядом. По крайней мере того, который не пытается тебя убить. Неподалёку нашлось место вроде чащи. Можно было там отдохнуть. Расстегнув кофту, Лиса осмотрела плечи — небольшие царапины и пара ссадин, ничего серьёзного. Ноги устали, пришлось сесть возле ствола одного из деревьев. В рюкзаке мало что оставалось, никаких медикаментов даже близко. Вдруг послышался шелест листвы неподалёку. Этого ещё не хватало... рядом не было ничего, что могло сойти за оружие.

Пришлось снова бежать сломя голову, перепрыгивая препятствия на пути. Лиса понятия не имела, бегут за ней или нет. Но знать наверняка не хотелось. Риск слишком велик. Остановится — умрёт. Решит замедлить темп — умрёт. Посмотрит назад — вполне возможно, это приведёт к незамедлительной смерти. Ветки бьют по лицу, оставляя царапину на щеке, ещё одну. Будь она из капитолийской элиты — тут же расстроилась бы, но сейчас не место и не время. Русые волосы почти не развеваются на при беге, послушно касаясь плеч, но это не останавливает их от того, чтобы лезть в рот и мешать зрению. Сердце стучало так, будто внутри белка грызла орех. Частый темп, не совпадающий с каждым шагом. Чёрт! Проклятье... Падение в грязь было неизбежным, надо было посмотреть под ноги. Долго же она бежала — позади виднелась чаща, которую она давным-давно пересекла. Но один камень испортил всё. Как мало нужно для того, чтобы оступиться. Впрочем, это правило применимо не только к этой ситуации. Переведя дух, она плюхнулась головой в листву, пытаясь дать сердцебиению вернуться к нормальному ритму.

На их станции было холодно. Море просачивалось сквозь модернизированные окна и изолирующие лаборатории двери, такие широкие, что они одни могли бы вместить внутри своего покрытия пятерых Аврор, как в бутерброде. Когда её только привезли, начальник пожал плечами, она спросила опасно ли здесь и он рассмеялся, откинув голову, будто иначе и быть не могло. Опасно — холодно, мокро, замерзающие термометры, вечно сухие руки от токсичных осадков, горячего душа и бесконечных испарений, следы стойких органических загрязнителей под нежной кожей, хрупкие мёрзлые экосистемы, отмеченные красными буквами в списках ООН на Стокгольмской конвенции. Холод не был сильным врагом, на самом деле он боялся грязи, не мог сопротивляться, в полярных регионах всё накапливалось в мёртвых и живых организмах, больше всего страдали стоящие на вершинах пищевой цепи. Люди и крупные хищники, её коллега работала с белыми медведями, рассказывала страшные истории о сходящих с ума матерях, растерзывающих собственных детёнышей, о болях в желудке, от которых даже сытыми они становились агрессивными и бросались на каждого встречного. На стол Авроре ложились отчёты о мутациях, а опасность была везде, в морских течениях, в потоках воздуха, в складках на белых халатах. Люди слабые, писала она в дневнике, люди не могут не пить, не дышать, люди не могут не жить. Их организмы впитывают бифенилы и полибромированные эфиры, подавляется иммунитет, нарушается репродуктивная функция, сбоит щитовидная железа. Коллега сходит с ума когда теряет ребёнка, а её муж отворачивается, поджав губы. Нахуй попёрлась в такую даль, дура, я же тебе говорил..

Аврора была одна — некому ткнуть в грудь, причинить боль, вся её личная жизнь в заверенной печатями документации и попытках выяснить, почему запрещённые ВОЗ пестициды всё ещё используются, накапливаясь в холоде, биомагнетизируются, не разлагаясь, попадают в порочный круг. Климат менялся, и океанические течения разносили всё, что стекло с растаявших ледников дальше в море, к человеческим берегам, в Большую и Малую Соль, по ночам собирался туман, такой плотный, будто разом из океанических вод поднялась вся грязь. Природа отторгала неразлагаемое, ошибочно попавшее в её воды, человеческое. Не скулила и не плакала, а разменивала всё на жизни — забирала у Авроры коллег, у местных жителей мужей рыбаков и супруг, чистящих по утрам выловленную накануне рыбу на набережной. Много болели дети, пингвины не высиживали яйца, во всём винили их станцию, припёрлись сюда, чужаки, беду накликали. По морю ползли суеверия, тянулись, распространяясь вместе с туманом. Зло приходило из сказок, протягивало щупальца из морских пучин, проливалось на хлипкие рыбацкие дома токсичными осадками из набухших и отожравшихся облаков. Им всем было страшно. Океан никогда не отличался милостью, бессердечно обрушивал волну за волной, тряслись металлические крепления, проседали под неумолимой тяжестью водонепроницаемые обшивки. Авроре снилось как она уходит в воду и не возвращается, природа всё равно возьмёт своё, этот бой человеку не выиграть. Аврора верила что они смогут, но потом оказалась здесь, в самом сердце океана, и он над ней посмеялся — как привезший их на катере начальник.

Ноа на маяке не смеялся совсем. Хмурый и нелюдимый, странно что не бросил её умирать, приносящий горячий чай пока Аврора металась по простыням и ещё не верила, что выбралась, что выбралась совершенно одна. Что-то уничтожило их станцию, чудовище, опасная для жизни мутация, она ощущала только глубокое сочувствие — ведь это люди были виноваты во всём, люди сливали в воду отходы, продукты своей жизнедеятельности, пузырилась мазутная нефть, возле их городов не было вообще ничего живого. Они создавали зелёные уголки в парках и у детских площадок, удобряя их, уничтожая ещё до того, как что-то бы правда взошло — весной Аврора почти не выходила на улицу, от химического запаха болела голова, удобрения и лепидоциды, борьба с насекомыми, с грибами, с болезнями, с низкой урожайностью, борьба с жизнью. Не оставим после себя ничего гниющего, ничего умирающего, всё будет стерильно и вечно, аминь. Её тошнило, Аврора пряталась в квартире, дышала солнцем сквозь стеклопакет на окнах, сама растила себе огурцы с помидорами. Океан отказывался отменять смерть, заставил их играть по его правилам, её коллег, её спутников, её бесценные образцы, теперь они навечно под водой, в образовавшейся у станции пропасти.

Аврора улыбается на его упрёки. Будто ребёнку. Два часа уже смотрит в одну точку, сперва мажет прилипшим ко дну банки кетчупом тосты, потом бросает это занятие. От всего здесь пахнет рыбой и солью, в крохотном холодильнике мало продуктов, но она извращается, варит яйца, достаёт консервы с тунцом, заправляет нежирным майонезом. Выходит почти полезно. Подрумянивает на сковородке хлеб. В её комнате следы чужой жизни, тёплые чистые носки, связанные явно крючком и оказывающиеся велики, свитера у подоконника, затёртые до дыр книги с потрёпанными закладками, он читает немецкую и русскую классику. "Бесы" рядом с "Фаустом". Аврора одобрительно кивает головой. Что-то подчёркнуто карандашом, жаль нет на полях заметок и личного дневника. Его старческий гомон кажется ей забавным, вечно всем недоволен, как был Аврорин дедушка пока его не сточил рак, а она долго прощалась, проливая слёзы на кладбище. Отца было не жаль. Аврора думает что вышло бы лет на десять моложе если сбрить бороду, и ещё довольно симпатично, и улыбается снова, демонстративно ставя чайник на огонь. У него хорошие заварные чаи, приятно пахнут, но это конечно совсем не ручные сборы.

— Я же вас даже не поблагодарила, — говорит Аврора, присаживаясь за стол. Она протирает пыль, делает влажную уборку, не чтобы выразить благодарность, а потому что ненавидит пыль. Воздух впускает внутрь. Проверяет листья на его фикусах, они приятно зеленеют в углу, будто не затронутые всеобщим захламлением. В холодильнике чисто блестят полки, что-то неопределённое, замёрзшее до состояния неразличимости, медленно тает в раковине. Едва уловимо пахнет весной, хотя океан нагоняет ужас и холод. Приносит к их берегам туман. — Вы спасли мне жизнь. Спасибо. Я тосты приготовила. Посидите со мной?

На ней белая блузка, его свитер, длинная юбка, непонятно как здесь вообще выжило что-то из женских вещей. Волосы аккуратно убраны за уши, никто бы не отказался от такой компании, на станции у неё сразу несколько ухажёров, а этот воротит носом. За окнами шумит ветер, кажется что сирены поют песни, заманивая таких как Ноа к себе. Лучше пусть остаётся с ней, дома.

калебу нравится в йорхасе — приятная перемена слагаемых, калеб любит империю, но в ней после смерти родителей иногда тесно и душно, как в клетке, и, кажется, еще немного, и депрессия начнет пожирать его кости, если он хоть немного ее не придушит. ( калебу с таким раскладом должно нравиться где угодно, но йорхас ему нравится чуточку больше, потому что это — родная страна эссека. )

есть только одна проблема — в йорхас он переезжает не только лишь потому, что эссек родом оттуда. трент икитон — наставник, преподаватель, с недавних пор еще и коллега, а также тот, от кого зависит вся научная деятельность калеба, — получает приглашение работать в научном центре при консерватории йорхаса, и считает, что ему обязательно нужно похлопотать о переводе еще и калеба («как же, вы ведь все равно переезжать туда собираетесь, господин видогаст, не хотелось бы, чтобы ваш разум потерялся в пучине бюрократии, ведь вы же сами совершенно точно подаваться будете»).

в целом, калеб его об этом не просит, но трент икитон все равно делает так, как считает нужным, будто бы враз заменив калебу обоих родителей тем, что считает, что знает, как калебу будет лучше. и вроде бы ему нужно радоваться — это то, что говорит ему астрид, когда эадвульф добавляет, как он ему сильно завидует, — но калебу на душе не спокойно. он не делится этим с эссеком, считая, что на фоне придушенной депрессии в нем просто разрастается излишняя тревожность. это мелочи. он расскажет эссеку об этом спустя некоторое время, когда подобные вещи переходят в категорию «посмеяться над ними в будущем, заглядывая в глаза напуганному себе из прошлого».

и калеб продолжает убеждать себя в том, что он зря переживает, даже когда трент становится более чем недвусмысленным. и калеб продолжает целовать эссека в щеку по утрам, когда уходит на работу, а вечерами продолжает делиться с ним всем, что случилось за день, опуская любимые упоминания трента, который перестает пытаться быть родительской фигурой.

может, это цена, которую калебу заплатить нужно за то, чтобы просыпаться в одной постели с эссеком вместо того, чтобы отправлять ему свои утренние сэлфи. у всего в жизни есть своя цена, и калеб готов платить свою, отмахиваясь от рук трента, что пытаются нарушить его личное пространство.

а потом эссек уезжает по делам, и трент так удобно планирует встречу для сотрудников консерватории, с которыми они работают, и где должен присутствовать и калеб (ведь эта встреча рассчитана специально для лучшего знакомства всех), что калебу кажется — он как-то приложил руку к командировке эссека.

калеб говорит эссеку, как он будет скучать, провожает поцелуем, а вечером уже сжимает зубы. трент говорит, что на этой встрече все должны познакомиться и узнать друг друга получше, а потом оказывается, что узнавать получше он хочет только калеба, и все старается в углу его перехватить, или увести туда. калеб хмурится, но молчит, как и не реагирует на то, что ему нужно остаться помочь с уборкой в помещении — собрать в пакеты пластиковую посуду и подобрать мелкий мусор.

от дыхания трента икитона, когда он наваливается на калеба, убирающего с его стола, разит смесью нескольких вин и не слишком свежей выпечки. калеб пытается от него ускользнуть, но у трента больше над ним силы (бумажной), и калеб не смеет применять к нему свою силу (физическую). он все еще хочет остаться в йорхасе, при месте в консерватории и с возможностью просыпаться в одной постели с эссеком. и только что калеб и пытается ужом ускользнуть от трента, выплыть на хитрости, отделаться от него тем, что чужие руки расстегнут ему ремень, стараясь скользнуть под нижнее белье, а губы — мазнут по шее.

калебу неприятно и мерзко, хочется ударить трента кулаком в лицо, но он думает про эссека, а потому, в легком «испуге», подхватив мусорный пакет, калеб уходит, надеясь, что трент икитон в их физической стычке не оставил на теле калеба видимых следов.

калеб чувствует, что его телефон вибрирует, но он его не проверяет — эссек сейчас занят, скорее всего, спит в своем роскошном отеле, чтобы вернуться к нему завтра, и больше ни от кого калеб звонков не ждет. оказывается, зря не проверяет его аж до самой квартиры — там его сюрприз ждет, эссек, и калебу приходится собраться и взять себя в руки раньше, чем наступит утро, в которое по расписанию эссек должен вернуться.

— какая приятная неожиданность, — калеб широко улыбается, целует эссека в щеку и в уголок губ, и не спешит раздеваться (он сделает это в ванной, долго себя в зеркало рассматривая, не оставил ли трент икитон где-то незаметные ему, но хорошо видимые взгляду эссека метки). от пальто, чтобы не вызывать лишнее к себе подозрение, приходится все же избавиться. — почему ты не сказал мне, что планируешь вернуться раньше? я бы постарался приготовить тебе ужин вместо того, чтобы пропадать в баре. как твоя конференция?

калеб, может, и спешит принять душ, но по эссеку он успел соскучиться, потому задерживается, трогая щеки эссека, в лоб его целуя, и с нетерпением ответа его ожидая — это точно не подождет, ведь эссек должно быть уснуть успеет, пока калеб будет под стать ему быть вымытым и в чистой пижаме рядом.

[indent] Так просто.

[indent] Металл гнётся, стонет и бесится, как скрученный столбняком больной. Войцех шныряет где-то в потрохах склада, пробивая топором дорогу через смердящие бензином кишки; он вдыхает дым.

[indent] Что-то пленит его, манит, он — как взявшая стойку легавая, идёт на запах, подняв на загривке шерсть. Не может противиться этому инстинкту; он и есть инстинкт, запах железа, бешеная пена на языке. Ничего не видит, линзы закоптило чёрным-чёрным дымом, но зрение ему и не нужно. Он видит больше, чем видят глаза. Больше, чем может осветить солнце. Снует по углам, будто знает это место, как родные казармы, ни одной падающей балки не касается его, ни один оголенный провод не жалит разрядом, все просто и правильно, как двигать шашки по чёрно-белым квадратам. Лишь однажды Пиро наступает на гвоздь, тот входит в резиновую подошву, что в масло.

[indent] Он смотрит секунду на землю и продолжает путь. Не больно.

[indent]Огонь лечит, ты разве не знал?

[indent] Сколько проходит времени? Он не засекал. Считает Пиро плохо, лучше говорить "Миссисипи" и загибать пальцы, затем сбиться, когда пойдет второй десяток, но руки заняты долгожданной добычей…

[indent] Выходит из пламени, как из пены морской, костюм облепляет тело второй кожей. Пахнет жженой резиной. Но если бы Солдат мог видеть — ох, если бы он мог видеть, как скрученное в мясокостный фарш лицо прорезало улыбкой! Как дрожат обугленные кости! Как искрятся зрачки-спичечные головки!

[indent] Он выходит и он говорит, голос отдает бурлением перегретой манной каши под крышкой.

[indent] — Ты, держать, — вкладывает в руки Солдата эту злосчастную деталь, держит напарника за запястья крепко-крепко, наложив его руки, будто на мощи, — Для Делла. Важно.

[indent] Смотрит в лицо, мол, понимаешь? Шершавые согласные на торцах, то ли от недостатка зубов, то ли от горького польского акцента — но так хочется быть понятым. Так и держит его за руки, что перед алтарем, сжимает пальцы до белых костяшек, пока небо позади взрывается радужной сахарной ватой и стекает на песок, пока острые звезды падают за шиворот, и Войцех невольно смеется, когда они щекочут его позвоночник.

[indent] Затем — отпускает. Берет с пояса топор, вскидывает его на плечо. С топора капает на землю сладкая-сладкая патока. Так и хочется лизнуть, но маска…

[indent] Взгляни, на что он способен, Солдат. Не из жажды денег, мести или скудоумия. Не из злости, ярости, болезни, но из любви. Это так просто, слушай, ведь без любви замирает внутри какой-то важный механизм (Дэлл бы наверняка сказал, какой), и любви достоин каждый — справедливый и чистый, почти Библейский закон. Но что делать, если лежишь в казармах по шестнадцать часов на деревянных половицах, один, и нет никому до тебя дела, что делать, если свело натужно сердце, и вспоминаешь, и помнишь, как мать горячее целует бутылку, чем мокрый твой лоб — придумываешь ей оправдания, находишь их, само собой в себе, и зубами скребешь эти чертовы половицы, пока дерево не застревает в окровавленных деснах? Что делать?

[indent] Войцех находит любовь в огне.

[indent] Пиро хлопает Солдата по плечу, чуть задерживает ладонь на его руке. Щупает пальцами, перебирает натянутые сухожилия, окаменевшие мышцы. Он сам, что закоченевшая глыба, но огонь не может его растопить. В его глазах темно, как если смотришь в колодец. Бросаешь туда спичку, и не видишь дна. Войцех смотрит на него, склонив голову на бок: неужели ОНО не греет тебя?

[indent] Пиро принимает огонь за любовь.

[indent] Так же, как принял какого-то несчастного механика за важный, почти мифический механизм, голову которого он выкорчевал пальцами и совсем немного — топором, чтобы отдать Солдату, как дивный дар.

[indent] И это тоже его любовь.

[indent] Пиро садится на землю, смотрит на дивный закат ЕГО творения, как взрываются на горизонте гранаты и чадит порох, как гложет огонь остовы бывших домов, голову его заполняет шум и треск, в душе селится теплый комок почти медитативного упокоения. Посмотри, Солдат, хочется сказать ему. Зачем уходить, когда ты обрёл нечто настолько прекрасное, всё равно, что обрёл себя, не будет больше казарм, смертей, насмешек, никто ведь не хочет быть плохим, в глубине души каждый стремится к богу, так дай огню очистить себя, или хотя бы будь милосердным и оставь меня здесь, но ты же помнишь — спичка, колодец и пустота, не было там сострадания, чтоб об него споткнуться или зацепиться, пока проваливается в бездну.

[indent] Столько всего хочется сказать. Но говорит он просто:

[indent] — Куда теперь?