Коди пробирается в дом тихо, как вор, хотя в этом нет никакой необходимости, — Ворон давно назвал свое жилище их общим. Коди помнит, как сейчас — слова: "Мои двери всегда открыты для тебя", — движение губ: распахивание, чтобы выпустить эту фразу как птичку из клетки, и мягкое перетекание в улыбку после, — и при этом неизгладимую грусть, застывшую в кристально-голубых глазах первородного, как будто он уже видел перед собою всю туманную гряду тех лет, что пройдут между этим приглашением и тем, как Койот снова переступит порог его обители. В этом, наверное, и заключалась вся краеугольная разница между ними: Ворон всегда смотрел куда-то далеко и вглубь, в прошлое или будущее, выпадая из настоящего, Коди же, напротив, жил преимущественно одним лишь текущим моментом. У него словно вовсе не было будущего— пока оно не становилось достоянием настоящего времени, оно для него не существовало, оставаясь лишь эфемерной дымкой на горизонте, привилегией тех, кому не нужно искупать каждый шаг. Что же до прошлого... О, он предпочел бы, несомненно, чтобы его тоже не было, но оно словно въелось в его кожу свинцовой известью, отпечаталось горящим клеймом, легло на плечи непосильным грузом, — везде, куда бы он не пошел, оно следовало за ним неотступно, как тень. а подчас даже забегало вперед, раньше самого Коди заявляя о его приближении.
И все разбегались от него, как от прокаженного, и в результате на пути его не осталось никого, кроме пары безумцев, которые почему-то упорно видели в нем что-то хорошее. Никого, кроме них.
И Ворона.
Коди пробирается в дом тихо, как вор, — он вообще всегда передвигается тихо, как вор, и осторожно, словно бы сомневаясь в своем праве находиться где бы то ни было, скользит неприметной тенью, но никогда не остается незамеченным, - иступленный вороний грай над Ньюфордом — лучшее тому подтверждение, и к утру уже наверняка каждая паршивая собака — не из псового племени, а из меньших братьев, бессловесных и безмозглых, — будет знать о его прибытии в город. Это сейчас мало волнует Койота, — тем более, что днем у него и так назначено несколько встреч. ни одна из которых, впрочем, не повысит его шансы на принятие среди собственного народа.
Ворон всегда узнает о его появлении последним, хотя уж от него-то Коди не скрывается — ну, почти никогда —и это какое-то ироничное проклятье, учитывая, что только он и ждет бедового Плута, вглядываясь в хмарь за окном.
Коди хочет, чтобы сейчас было по-другому — словно это будет знаком, что и все остальное на сей раз получится правильно,а, может быть, он просто истосковался, и в этом нет никаких иных причин. Чувственная сфера никогда не была его сильной стороной, и сейчас он не хочет размышлять об этом.
Он хочет просто увидеть Реджинальда, — прежде, чем кто-то из пронырливых маленьких птичек донесет тому о возвращении Койота, — он хочет лично объявить ему о своем прибытии. Это сразу снимет множество неудобных вопросов, которые и без того возникнут, но не сейчас, чуть позже, немного дальше от текущего момента, и, значит, уже не попадая в ведомство Коди.
И еще — он скучал. Конечно же, он скучал.
Когда Коди пробирается в дом — тихо, как вор — у подножия лестницы в холле стоит Хель, ныне выглядящая как готичная школьница лет 14-ти — все ее навязчивая идея "поиграть в детство", которую Коди поддержал, а разгребать пришлось Реджинальду. Когда Койот видит ее — серьезную, с немигающим взглядом — слабый укол совести отзывается в его сердце: все же, он никудышный отец, и его дети — еще один его провал, и воочию сталкиваться с этим для него невыносимо. Коди поджимает губы, не зная, что сказать, но Хель опережает его, чуть тряхнув головой и едва очерчивая губами слова в сумрачном, полусонном воздухе комнаты:
— Иди к нему. Он наверху.
В этом коротком "иди к нему" сразу остро ощущается все: от успокаивающего "я не сержусь на тебя" до "ему очень плохо без тебя". Как бы там ни было, между бывшим Локи и его дочерью всегда существовала эта необъяснимая, едва уловимая связь, проходящая сквозь них обоих красной нитью и делающая тысячи слов лишними, позволяя им общаться посредством мимолетных жестов. Она понимала его — даже там, где ей не хотелось его понимать, и он знал о ней то, что даже Реджинальду, неустанно играющему роль опекуна для брошенной родным отцом "богини", было невдомек. Она была кровь от крови Коди, плоть от его плоти, дух от его духа, — и в этом, пожалуй, заключалось главное ее проклятье. В этом мире быть похожей на него равнялось приговору, понимать его граничило с неизлечимой болезнью. Но, вопреки всем их желаниям, она была его дочерью в полном смысле этого слова, и сейчас, глядя на его оформившуюся из темноты фигуру, она сказала ему самое главное, опустив все вопросы и упреки.
Коди едва коснулся благодарным поцелуем виска Хель, скользнув по лестнице и без труда находя нужную ему дверь. Спальня Ворона была погружена в тягостный сумрак, плотно задернутые шторы не пропускали ни единого отсвета внешнего мира, и сам Кроу, лежащий на кровати, смежив веки, казался каким-то неестественно застывшим и отрешенным.
Страх — кисловатый, первобытный — поднялся откуда-то из самых недр сущности и затопил Коди целиком: эта картинка являлась ему часто в кошмарных снах, липких и тяжелых, а после преследовала наяву. Он не хотел видеть его таким — только не его.
И вместе с тем он знал, что это еще не настоящий страх — другой, куда более болезненный и горький, копошился под тем, внешним, как земляные черви под тонким слоем дерна — приподними, и все вывалится наружу. Этот ужас был таким острым и непобедимым, что Коди опасался даже обличать его в слова, старательно обходя мысли о нем в своем сознании, — вплоть до настоящего момента, когда ему уже не за что было прятаться.
Сейчас этот ужас хлынул из него, как вода из-за прорвавшейся плотины, и он бесшумно опустился на кровать рядом со спящим, трясущимися руками отводя черные локоны с его лба и касаясь виска дрожащими губами.
— Проснись...
Он имел в виду сразу все — пробуждение ото сна, чтобы увидеть на лице Ворона расцветающую радость встречи и возвращение из омута забвения, незримым призраком витающего вокруг первородного. Коди чувствовал вкус и запах этого забвения — холодный и колкий, как иней, сковывающий ветви деревьев зимой, рисующий на окнах замысловатые узоры, в которых он будто силился прочитать собственное имя.
Больше всего на свете Коди боялся, что, открыв глаза, Ворон не вспомнит уже и его — посмотрит рассеянно-удивленно, не узнавая, и в тот же миг всему действительно придет конец — раз и навсегда, застывшая бесконечность в трклятом текущем моменте.
Который ему вообще ни на что не сдался без Реджи.
[/float] 
[/float] 
[/float] 
[/float]
[/float]
[/float]
.gif)
