Проснувшись, Ши Цинсюань понимает, что наступила осень.
Ночи становятся всё прохладнее, солнце уже не светит и не греет так ярко, как старалось всё лето.
Цинсюань сидит на циновке для сна в старом разрушенном храме, в котором когда-то — в прошлой жизни — поклонялись повелителям Дождя и Ветра, и пялится на одеяло, которым укрыт.
Откуда это?..
Мягкое, чуть грубоватое, но очень тёплое. Он проспал под ним как в коконе всю долгую ночь.
Ши Цинсюань медленно проводит пальцами по ткани, раздумывая и тут же отгоняя от себя мысли, потому что хоть у него и есть некоторые подозрения — он давно уже научился отмахиваться от них, как от назойливой своры мух.
Пустое. Не стоит и внимания.
(но в глубине души, он бы…)
После сна его длинные волосы взъерошены и спутаны, да и в целом ему везёт, если удаётся помыть их хотя бы один раз за неделю. Чаще гораздо реже. Ни следа той былой роскоши, которая когда-то была в его жизни.
Но ему не жаль. О чём здесь можно жалеть? О пучине вранья, в которой он существовал и даже не знал о том? О той лжи, которая опутывала его долгие века, а потом чуть не убила?
Нет. Лучше успевать поворачиваться самому и жить честно.
(иногда Ши Цинсюань скучает по людям, нет, даже не по ним самим, а по тому, какими он их видел, по их отношению к нему, которое он сам себе придумал и слепо верил, ведясь на ласковые поглаживания и веря, что он ценен для них сам по себе. иногда он скучает, но учится жить с этим — каждый день пытается избавиться от сожалений о своей прошлой наивности)
Его с братом храм, когда-то один из красивейших и почитаемых в столице, довольно быстро запустел. Пусть Ши Цинсюань и пытается, по мере своих скудных возможностей, поддерживать в нём элементарную чистоту, всё же любому зашедшему станет видно, что это давно уже не место поклонения божествам.
(теперь-то Цинсюань знает, что никаких богов не существует)
Зябко. Он поёживается, пытаясь плотнее завернуться в тонкое неброское ханьфу.
Летом было хорошо то, что не приходилось сражаться с непогодой, но то ли ещё будет — впереди дожди, а затем и долгие, снежные зимние дни, когда солнца будет совсем мало и всё время будет хотеться есть, чтобы согреться хотя бы так.
Впрочем, не всё так плохо, как пытается рисовать его воображение. У него есть крыша над головой, чем не могут похвастаться многие обитатели императорской столицы, вынужденные искать прибежище каждую ночь. У него есть друзья — ладно, на самом деле один друг — которые изредка, но навещают. Есть возможность заработать на пропитание, когда люди из деревень, приезжающие в столицу на рынок, заходят к нему за единственной услугой, которую он может оказать — прочитать и подтвердить, что бумага несёт в себе именно тот смысл, который был обещан; написать что-то здоровой рукой; помочь подсчитать скромную выручку.
Всё это он, когда-то раскидывающий сотни тысяч добродетелей направо и налево, он теперь получал жалкие гроши просто за то, что был грамотен.
Было ли это унизительно? Абсолютно точно нет. Труд есть труд, и ему повезло, что он может кому-то что-то предложить.
(иногда он задавался вопросом, откуда так быстро распространилась весть по окрестностям, что в старом и заброшенном храме живёт бедный молодой человек, которому некуда пойти, но который может что-то прочитать, написать или сосчитать за ту плату, что просящий способен оставить)
В желудке грустно и жалобно урчит, и Ши Цинсюань понимает, что засиделся.
Утренние подъёмы с циновки — самые сложные за весь день.
Ночью он отвыкает от боли в искалеченных ноге и руке и ему снова, каждый раз, приходится вспоминать.
Подтянув к себе костыль, он кладёт его ближе и, делая упор на бедро здоровой ноги, перекатывается на колени; здоровой рукой упираясь костылём в пол, он наконец подтягивает себя в вертикаль, тяжело дыша.
Да уж, задачка не простая и не становится легче день ото дня, но хотя бы боль перестала быть резкой уже давно — теперь это просто медленная, тягучая агония каждый раз, как он задевает оставленный той ночью на острове Чёрных вод ущерб.
(когда-нибудь он забудет, выбросит из памяти как ненужную шелуху прошлого, став другим человеком, но всё ещё не сегодня)
Ши Цинсюань не знал, откуда в нём это, но, пожалуй, он был таким всегда, просто раньше меньше сталкивался непосредственно сам с человеческой жестокостью и несправедливостью.
Но, оказавшись в мире людей, он стал замечать, сколько же вокруг злобы. И по мере сил старался помогать — не мог пройти мимо, если кого-то обижали.
Сделать что-то ощутимое он, конечно, не мог, не мог побить обидчиков слабого. Но мог и делал другое, то, что всегда так хорошо умел независимо от своей силы — говорить через рот.
Ши Цинсюань не стеснялся в выражениях и экспрессии, если становился свидетелем чего-то неподобающего — защищал нищих, защищал больных и уродливых.
(почти что как он сам)
Чаще всего с ним почему-то не рисковали связываться. Пусть он хромой, с костылём, но его слова жалили так колко, а весь вид гарантировал, что драться, если уж придётся, он готов не на жизнь, а на смерть. Люди предпочитали удалиться, обругав в ответ последними словами.
(кто знает, почему так. везло?)
Вот и сейчас, медленно передвигаясь по улице и стараясь не попадать в выбоины костылём, он увидел толпу. Люди полукругом давили к стене невысокого юношу, почти подростка, и злостно кричали.
С трудом протолкнувшись вперёд, он увидел, что мальчишка держится из последних сил.
Он был худым, грязным, в какой-то рвани вместо одежды. Сжав кулаки до побелевших костяшек, едва сдерживал слёзы.
— Эй, вы все, оставьте его в покое! Это вам что, развлечение?
Ши Цинсюань толкнул костылём ближайшего к нему человека, мешавшего пройти, и закрыл своей спиной юношу.
На калеку тут уже уставились двадцать пар глаз, и кто-то из толпы сказал:
— Не знаешь, в чём дело, что ли? — говоривший мужчина сплюнул и показал жёлтые зубы. — Он вор. Украл у меня несколько яблок.
— Это — всего-лишь яблоки. Ты что думаешь, он взял их по прихоти? Да посмотри на него! Кожа и кости, и он почти ещё ребёнок. Давай я заплачу тебе за них, сейчас… — с этими словами Ши Цинсюань попытался подлезть в рукав ханьфу, где хранил деньги, при этом не уронив костыль.
И тут крепкие руки грубо толкнули его, отбросив на юношу за спиной так, что они оба повалились на землю.
Костыль отлетел в сторону, Цинсюань больно ударился, подвернув больную ногу, но тело подростка хотя бы отчасти смягчило падение.
— Господин, простите… Не надо вам было… — послышался тихий голос прямо под Цинсюанем.
Он прижал бедного ребёнка к мостовой, н-да, спаситель хренов…
— Не нужны мне твои деньги! А нужно, чтобы этого оборванца упекли за решётку, да и тебя тоже, раз не видишь грани между злом и добром! Нашёлся тут, тоже! — на этих словах обворованный мужчина с силой пнул Цинсюаня, попав носом ботинка ему по рёбрам.
На какой-то момент, задохнувшись от новой нахлынувшей боли, ему показалось, что он чувствует на себе чей-то взгляд.
Что так мог бы смотреть кто-то, хорошо знавший его.
Впрочем, тут было достаточно людей и они продолжали напирать всей толпой, едва не наступая на лежавших на земле двух человек.
(показалось)
Когда Ши Цинсюань уже было подумал, что их сейчас с этим неудачливым юношей просто растопчут и дело с концом, люди вдруг расступились, но только за тем, чтобы пропустить служащих императора на лошадях.
Ох, кажется, слова про тюрьму и впрямь не шутка.
Его бросили в отдельную камеру — какая роскошь.
Каменный закуток, больше напоминающий холодный и сырой мешок, чем полноценная комната, но смысл жаловаться.
Всё тело болело.
Болела эта клятая нога от неудачного падения и от того, что потом протащили по улицам до самой тюрьмы, отобрав костыль.
Болели теперь обе руки — на них красовались массивные наручники.
Болели рёбра — и не только потому, что тот урод его пнул, а потому что потом добавили конвоиры, избив его хорошенько для острастки.
Лицо же в запекшейся крови просто онемело. Но есть шанс, что ему сломали нос.
Не так он представлял себе этот день… И позавтракать не успел…
В камере было слишком сыро и зябко, почти по-зимнему промозгло, но у Ши Цинсюаня не было сил даже поджать колени к груди, пытаться согреться своим собственным теплом.
Всё, что он мог — так это лежать как его зашвырнули сюда, прижав скованные руки к груди и раскидав ноги в стороны, свесив голову набок, и смотреть на решётку.
Он думал. Пытался, точнее. Наверное ему отбили что-то в голове, иначе почему мысли стали настолько вязкими. Равнодушными. Пустыми.
Чего он добился? Это то, чего он хотел от своей жизни когда-то?
Сначала этот сюр с вознесением, жизнь небожителя, что не принесла ему в итоге ничего хорошего; затем — это вот. Вот это всё.
Он так пытался. Старался верить, что если жить правильно, то всё рано или поздно наладится.
Зачем всё это?..
Под глазами защипало, и Цинсюань как-то отстранённо понял, что это слёзы.
Ага, всё именно так — столь долго держаться, чтобы сломаться в вонючем каменном мешке, который почему-то называют тюрьмой, чтобы лежать тут избитым и жалеть себя, ни на что негодного, неудачливого придурка, к которому никто никогда не придёт, да даже если загнётся тут и тело его где-нибудь закопают — даже тогда, кто, ну кто об этом узнает?!
Ши Цинсюань хлюпнул носом, одновременно злясь и на себя, и на весь мир сразу. Несправедливый к нему мир.
— пожалуйста, я хочу умереть…
— размечтался
Ему показалось, что он видит затуманенным от слёз взглядом чей-то силуэт у самой решётки.
До боли знакомый. До боли родной. До боли… до полной, абсолютной жестокой боли внутри его глупого сердца.
Он пришёл убить меня и закончить начатое?
Так за чем дело стало?
Я готов. Давно на всё готов.
(Мин-сюн…
нет
Хэ-сюн?
…
Хэ Сюань?
Черная вода?
Чего ты ждёшь?
Давай
………)
