Конец. Пришел конец этому приключению. Как еще обозвать все произошедшее с Дэниелом за эти недели? Ведь такого специально не придумаешь. Что его, секретного агента, выкрали его же коллеги, но только из будущего, и рассказали, как он умрет, подделали его смерть, и забрали его в будущее. А потом им пришлось прыгать по разным эпохам и сражаться с разумными роботами, которые в итоге уничтожили всю эту организацию и почти захватили планету. И назад теперь возвращаться нет смысла, потому что шеф Суза для всех мертв.
Для всех, кроме него самого и команды, частью которой он теперь стал. Странное ощущение. Он ведь все еще жив. Существует. И теперь перед ним открываются такие перспективы, которых он даже представить не мог. Но сейчас, прямо сейчас, ему нужна небольшая пауза, чтобы передохнуть и все это осознать. Остановиться, оглядеться и смириться, что ходу назад нет и не будет. А это сделать достаточно сложно. Любой человек чувствует себя неуютно перед неизвестностью. Потому что раньше твоя жизнь шла по заранее проложенному пути, четкому и понятному, по известным правилам, соблюдавшимся неукоснительно день ото дня. Потому что так было правильно и так было нужно. Потому что хотелось в первую очередь спокойствия и безопасности для всех, а свои личные нужды отходили на второй план. Не однажды. И это откладывание на потом настолько входит в привычку, что когда эти правила приходится нарушать, даже не по своей воле, но все равно в свою пользу, сознание все равно ждет подвоха, не веря, что желаемое может попасть в руки вот просто так, без труда и жертв. Где-то внутри поселяется ощущение, будто вот-вот появится кто-то и предъявит счет за все то нарушенное и полученное. А что получил Дэниел? Немыслимую встряску. Последний раз его нервы так щекотали в послевоенные годы, еще до создания ЩИТа. Пришлось вспомнить, что он еще не так стар, как ощущает. Хотя, теперь, попав в мир будущего, это ощущение старости только усилится. Ведь ему придется столько всего изучить, даже просто ради того, чтобы не чувствовать себя ископаемой древностью в быту. И уже только потом прикасаться ко всем тем тайнам, что возникли за те почти семьдесят лет, что он просто перепрыгнул. Хорошо хоть ЩИТ до сих пор существует и работа у него останется все та же, только уже не скучная и не кабинетная, в кругу людей, с которыми он уже многое пережил. Очень многое. И многое еще впереди, если отдельно выделить Дейзи. Суза все еще слабо представлял себе, что их ждет. Когда-то он безответно мучился от чувств к женщине, и хотя был позже вознагражден ее вниманием, что-то пошло не так и пути их разошлись, хотя и шли все еще рядом. Когда-то он собирался жениться на женщине, далекой от мира его работы. Рассчитывал, что это внесет хоть каплю стабильности в его жизнь и отвлечет от всяких странностей. Не вышло. Зато теперь рядом с ним будет та, что разделяет его жизнь целиком и полностью, не желая этот хаос ни на что менять. После отношений с Картер он уже не надеялся найти такого человека снова. Наивно понадеялся, что сможет жить как нормальный человек, но... если ты посвящен в какие-то тайны, то они клеймят тебя и не дают спокойно жить, затягивая обратно в водоворот своих странных событий. И вот в этом очередном водовороте ему встретилась Она. Девушка из другого времени и даже из другой вселенной. При обычных обстоятельствах они никогда бы не встретились.
Когда случилось так, что кому-то необходимо было отделиться от команды навсегда и остаться в том, искаверканном мире, навсегда, в его голове зудела назойливой мухой мысль, что это неправильно. Что не должно так быть. Что вот это — тот самый момент, когда мироздание дало ему понять, что за все хорошее нужно платить, и что даже крупица счастья дорогого стоит. Сложилось неприятное ощущение, что он пытается украсть у жизни что-то недозволенное, ему не предназначенное. Что прыгнул выше головы, а такие попытки ничем хорошим не кончаются. И что вот это — его возможность все исправить. "Я останусь, мое место здесь. Я уже получил свой второй шанс, познакомился с такими молодцами. Так будет правильно." — Сказал он тогда, готовясь отпустить мечту из рук добровольно. Он пытался применить циничный принцип "боишься потерять — потеряй и не бойся". Проще оборвать привязанность на моменте зарождения, чем потом в буквальном смысле выдирать с корнями позже. Хотя и это не залог спокойствия. Ведь никто не запрещает любить на расстоянии. И на расстоянии времени. Никто не запрещает помнить. Никто не запрещает хранить верность. Главное — не переоценить цель, ради которой так жертвуешь. Потому что самопожертвование чувствами в конечном счете никого не делает лучше, а оставляет несчастными как минимум двух людей. Лишает совместного будущего, ярких красок, теплых улыбок, умиленных взглядов, украдкой сжатых рук и всего того, что происходит, когда два созданных друг для друга человека встречаются. Громко звучит, но он еще успеет убедиться, что это так и есть, когда узнает все о Дейзи, о чем ему намекнул Мак. "Что-то серьезное" между ними, как сказал Дик, в скором времени приобретет намного более конкретные очертания, стоит ему только пережить личное землетрясение в десять баллов по шкале Рихтера. Потому что Дейзи его точки зрения совсем не разделяла, ни в тот момент, ни теперь. Рассерженная женщина — это стихийное бедствие, и можешь считать себя счастливчиком, если тебе удалось спрятаться. В прочем, Дэниэл не был настолько наивен, чтобы не понимать, что ему это припомнят. Видимо, момент настал.
— Не смотри так. Мне уже страшно.
Он стоял на вершине маяка и смотрел вдаль, на море, пока осознавал все это. Ее взгляд он почувствовал буквально затылком еще до того, как услышал шорох приближения.

моя память — уничтоженная возможность; гвоздь, по которому сошла ржавчина.
временами, я вижу твоё бледное лицо и твою требовательную улыбку — яркую, как стеклянный камешек на сером песке — в аэропорту бранденбург, всего то в десяти метрах, когда толпа лениво стягивается в очередь на посадку; пожалуйста, приложите ваш билет к турникету, — стюардесса второпях цепляет свой форменный берет на заколку, и твой силуэт — щёлк — растворяется за её плечом, стоит мне неосторожно моргнуть.

через несколько лет я едва узнаю очертания твоей тени на соломенном мосту, между танцующими в воздухе масками панталоне и коломбины, — издалека кажется, будто ты идёшь с ними бок о бок, как в одной из комедий дель арте, и твоя улыбка живёт лишь мгновение на поверхности твоего лица. я будто двадцать лет назад переступил через твоё полуживое тело у скалы в мельрихе, и теперь каждый день дышит мне в лицо горячим и затхлым воздухом августа, говорит со мной твоим иссохшим бестелесным голосом, чтобы я снова, и снова, и снова видел тебя поблизости: на руинах стари-града, за углом кирпичной стены в орта-гинарде, в тени деревьев парко-монтаньола, на оживленном перекрестке близ площади святого иоанна, даже из окна шёнебергской ратуши, — мне душно, мне тошно, и я шарю в карманах, мне нужно найти раскрошившийся обрывок старой газеты, чтобы просто глотнуть воздуха.

я помню только звук, — стук металлической палочкой по пустому стакану. я сплю, я заснул в твоей постели с книжкой в руке, выцветшая на свету трогоновая птица с камешком под лапой, после полуночи камешек выпал, и — alles von anfang an — ты, в порыве холодного уныния, кладёшь голову мне на колени, а я недоверчиво касаюсь мысками пола, словно крадущийся кайрус в рассказах каллистрата, тем временем жар с кухни поднимается через порожек в комнату и заполняет собой темноту.



Выбродившая пшеница хёлера плескалась у Земо в животе с глубокой ночи, утренние мысли путались — он едва не завалился на порог, когда дверная ручка рывком толкнулась к стене; тарелки предупреждающе звякнули, он как-то впопыхах навалился на чужую ладонь, весь сжался от боли, с трудом подбирая под себя пострадавшую ногу, и со злости швырнул всё разом в ведро.

Иной раз, когда он так злился, слова гадко слипались в его рту, совсем как кусочки братфуста, которые Тео любил жарить по утрам, когда Хильда ночевала в городе. Однажды, Тео даже разглядел, как он усаживал свою больную мать в такси возле университетских ворот, раздражённо подобрав из её рук несколько салфеток, стирая с лица чёрные полосы земли и дорожной пыли; он не перечил её твёрдым причитаниям, только время от времени плотно сжимал губы, когда она протягивала свою высохшую костлявую руку к его лицу — du brauchst keinen ärger, sei in zukunft vorsichtiger.

Головная боль мгновенно утихла, но из-за сквозняка его бросило в озноб: простояв над кухонной стойкой какое-то время в полной тишине, Земо дёрнул головой, поймав на себе этот неожиданно ласковый взгляд, и вдруг заливисто рассмеялся — рывком опустился коленями в пол, прижался холодным лбом к шершавому основанию, и столешница задрожала под неловким движением его плеч, брякнула ножками по гладкому полу и чуть откатилась вперёд, упираясь гладким уголком в чужую ногу.

— Глупый, сколько же грохоту ты там поднимешь — пуф, старик Финн вцепится в своё ружье, и клянусь, он будет целиться тебе ниже пояса, — сквозь смех и проступившие от боли слёзы, громко объявил Мат, уцепился второй рукой за покосившийся комод и, чуть прихрамывая, дёрнул следом за другом. — ...в прошлом году ты растоптал его клумбу с адонисами, это тебе не шутка! Он ненавидит тебя от всего сердца, даже упоминание твоего имени, поверь мне! Однако.., если ты не боишься замертво упасть от его испепеляющего взгляда и латунных гильз, набитых солью и перцем, — незаметно стащив кусок сыра с чужой тарелки, он вдруг остановился, и лицо его приняло какой-то обеспокоенный вид. — Погоди, ты же не шутишь, правда? Мы.., мы можем поехать сразу после завтрака, если захочешь. Всего две с половиной мили, справимся за двадцать минут, если возьмём велосипеды.

Плотно поджав губы в рассеянной полуулыбке, он скользнул мимо кухонного островка, загремел бутылками из-за холодильника и только усевшись на выкрашенный гранитный подоконник — протянул вторую к чужим рукам. Пиво в отблесках солнца быстро стало тёплым, пришлось выпить его быстро, пока вся пенка не ушла на дно. Потом ему подумалось, что он поступает в точности, как Ганс, когда у него голова раскалывалась от похмелья: wie auf einer Teufelsjagd, говорил он перед завтраком, выливая свой кофе в раковину и шебарша в пивных коробках — через двадцать минут он и Тео исчезали из дома.

Ладно, думал он, упираясь спиной в оконную раму и закидывая пятку себе на колено, это ведь ничего не значит, Хильда частенько остаётся в городе и редко оставляет после себя записки, может быть вечером они соберут всех их вместе, и мне удастся какое-то время побыть с ней вдвоём — отчего мне тогда так тошно? За окном по-прежнему светило солнце, но непонятно откуда зашумел июльский дождь. По ногам потянуло прохладным сквозняком, и Мата отчего-то бросило в мелкую дрожь.

— Ich weiß ja nicht mal, was dieser Scheiß bedeutet, — шуточно хмурясь и потрясывая плечами, бросил он на долгом рычащем слоге, а потом замахнулся, чтобы как следует прицелиться крышкой в ведро. — Ты наверняка просто, завидуешь, да..? Если честно, мне кажется, они чувствуют, что нравятся мне, ну или что я стараюсь сделать так, чтобы они мне понравились, а ты — не стараешься. Ты смотришь на них так, словно давишь под ботинком какого-нибудь жука, и они чувствуют это, чувствуют твоё равнодушие, потому и не хотят понравиться тебе, понимаешь..? — на его спокойном лице мелькнула тень улыбки, затем опять, пока он окончательно не сдался, рассмеявшись себе в рукав и наощупь вытягивая из чужой пачки сигарету. — Это шутка, шутка, слышишь? Просто глупая шутка. Я же тебе говорил, всё дело в том, что они боятся мистера Финна, а ещё любят разглядывать отцовскую «альпину» за воротами. Кстати, а Хильда тебя не предупреждала, во сколько вернётся? Она же вернётся, или..?

Земо взглянул на друга, не то с надеждой, не то в гадком ожидании чего-то, — казалось, эта немая мысль была подчинена лишь им двоим. Глаза у него были грязно-зеленого цвета, такой цвет образуется на палитре, если в чистую изумрудную краску попадёт несколько капель охры, и разводы обязательно испортят рисунок. Днём в них отражались солнечные блики, а к ночи радужка почти целиком сливалась с чернотой, и особенно впечатление портило то, как беспокойно в них двигались зрачки.




ты показался мне письмо от йованы — точнее, последних крупинок её мыслей или того, что от них осталось — со словами der Gedanke kann den Tod besiegen, но она не способна вернуть к жизни обратно, — и я улыбнулся тебе тогда, а потом все, кому я мог сочувствовать, умерли, даже старик финн, осталась только приручённая к рукам жесткокрылая птица и притихший фагот, но всё они не смеют подняться с колен, сидят подле тебя, и в их головах распускается задушенные тобою древние тексты.

У Гельмута сжимаются челюсти, когда он смотрит на мёртвую запёкшуюся кровь за чужими рёбрами — на то, как медленно, будто на последнем издыхании, бьётся высохшее сердце, скрюченное, словно уродливая вильвичия, и вросшее корнями меж позвонками: роль посланца сартии ему не по нраву, но напрасная жертва уже принесена, и надо мучить тех, кто однажды сумел укрыться.

Заранее ощущаю липкую неприятную усталость в своем теле, хотя вечер еще даже не начался; какая разница, я все равно прекрасно понимаю, каков будет его итог. Больше всего на свете мне хочется спрятаться в своей кровати, свернуться в клубок из одеял и никогда оттуда не вылезать ‒ вместо этого я лишь надеваю босоножки на высоченных каблуках, и в последний раз проверяю и без того идеальный макияж. Когда я была маленькая, сегодняшний рождественский бал был одним из моих самых любимых мероприятий. Я обожала сидеть рядом с отцом за длинным столом, на котором дымились бутылки с глифтом, глазеть на разодетых [вернее было сказать ‒ раздетых] демонов вокруг, мечтая, что когда вырасту, обязательно обзаведусь такими же сильными крыльями и уверенным взглядом. Что ж, я действительно выросла, и шипы украсили не только мое главное средство передвижения за спиной, но и сердце, чему я всячески сопротивлялась.

Мне не хотелось делить мир на белое и черное, вставать исключительно на сторону зла или добра, но мое окружение диктовало мне определенную модель поведения, к которой я поневоле прислушивалась. Демоны не бывали честными, они умело прятали свои настоящие эмоции за масками, а я больше всего на свете ненавидела лицемерие. Если любила кого-то ‒ то до самого конца, если ненавидела ‒ то демонстрировала свои чувства так, чтобы несчастный объект, вставший у меня на пути, мечтал провалиться сквозь землю. Я не умела жить наполовину, не любила недомолвки и недосказанности; и среди всех моих знакомых был лишь один-единственный, с кем это правило никогда не срабатывало.

Издаю протяжный тяжелый вздох, когда берусь за дверную ручку своей комнаты, чтобы выйти наружу. Все мое тело сопротивляется, потому что я знаю ‒ весь сегодняшний вечер мне придется притворяться. Изображать из себя идеальную дочь, идеальную сестру, идеальную юную демоницу, идеальную спутницу вечера этого высокого парня в темном костюме, который почти полностью скрывает все его татуировки. Когда-то я с закрытыми глазами могла прочертить каждую из них. Когда-то я могла без слов, с помощью одного только взгляда поговорить с ним и понять, что у него что-то случилось. Когда-то моя поддержка была единственной для него, ведь многие сторонились сына Сатаны по самым разным причинам: кто-то откровенно завидовал, кто-то считал его недостойным своего отца, кто-то просто не желал мириться с его вспыльчивым характером. И посреди этого хаоса всегда была я ‒ та, которая принимала его абсолютно любым, что бы не произошло. Кажется, что с того момента прошла целая жизнь.

Закатываю глаза, услышав его потрясающее приветствие; хотя, в самом деле, чего я еще от него ждала, комплиментов? ‒ Ты сам пришел раньше, ‒ огрызаюсь, хотя вовсе не собиралась сначала, просто для того, чтобы как-то уколоть его в ответ. Беспокойно пробегаюсь взглядом по воротнику его рубашки, открывающей шею. Привычка ‒ вторая натура, и я никак не могу избавиться от своей, каждый раз при встрече изучать его кожу на предмет новых следов, которые оставляло "воспитание" его отца. В моем шкафчике в ванной по сей день стояла аптечка, которой я пользовалась каждый раз, когда Люцифер приходил ко мне, пылая от ярости и беспомощности одновременно. Давным-давно пора избавиться от нее, но я не могу этого сделать; натыкаюсь взглядом, вздрагиваю, и поскорее закрываю шкафчик, чтобы не дать воспоминаниям вновь одержать надо мной верх.

Беру его под руку таким привычным и одновременно забытым жестом, что по обнаженным плечам пробегают мурашки; дорога до большого бального зала занимает не так много времени, но его хватает, чтобы нашей парочке досталось даже чересчур много внимания окружающих. Кто-то здоровался, кто-то улыбался, кто-то просто смотрел в изумлении [наверняка прекрасно зная, что за последние годы мы и пары слов друг другу не сказали]. Так легко закрыть глаза на секунду, и представить себя рядом с ним на самом деле; представить, что рано или поздно из первых детей ада мы превращаемся в его правителей, таких же безжалостных и бессердечных, как сам Сатана. Думать об этом слишком просто, это то будущее, которое вполне бы могло у меня быть, если бы я хотя бы на секунду этого хотела. Все, к чему прикасался отец Люцифера, превращалось в чистое, черное зло; и доказательством тому была лишь молчаливая оболочка прежнего Люци, который сейчас держал меня за руку. В нем больше не было души, не было его самого; и когда мы добираемся до небольшой сцены в центре бального зала, моментально завоевывая всеобщее внимание, мне кажется, что я больше его не знаю. С благодарностью киваю одному из низших демонов, который тут же услужливо подает нам пару дымящихся бокалов глифта на подносе. Отец научил меня бережно обращаться со всеми, вне зависимости от социального положения и статуса, и сейчас спиной я чувствую его одобрительный взгляд.

‒ Мы рады приветствовать вас всех, ‒ мило улыбаюсь, когда всеобщие аплодисменты стихают, и вновь перехватываю вполне счастливые взгляды наших отцов, сидящих где-то в отдалении. В горле пересыхает, но я продолжаю натягивать улыбку, сглатывая горький ком, мешающий мне говорить. Рука Люцифера уже кажется мне последней поддержкой в этом зале; я чуть сильнее сжимаю ее, мечтая, чтобы это все поскорее закончилось. ‒ Надеюсь, вы дьявольски прекрасно проводите время, а ваши бокалы полны. Сегодня такой красивый вечер, да? ‒ пробегаюсь сияющим серым взглядом по огненно-красным декорациям и миллиону лампочек, которые сияют повсюду, создавая эффект живого огня. На долю секунды мой взгляд цепляет глаза Люцифера, который почему-то смотрит на меня; алый огонек в его глазах то зажигается, то снова потухает, но я не могу уловить, о чем он думает прямо сейчас. ‒ Подумайте о тех, кто важен для вас, кто будет рядом с вами в следующем году. Цените и не отпускайте их. Это самое главное. ‒ чуть понижая голос, заканчиваю свою речь, не переставая смотреть прямо в глаза демона. Наверное, со стороны кому-то это могло показаться ужасно милым, но я так остро чувствую фальшь пополам со снова накатившей душевной болью, что едва могу устоять на ногах. ‒ Люцифер? ‒ тихо произношу, передавая ему слово, и с трудом отвожу взгляд от его глаз, утыкаясь в свой раскаленный от алкоголя бокал. Мне не стоит создавать в своей голове иллюзии, которых нет и никогда не было.

Если бы только я в самом деле была для него важна, он бы никогда и ни за что меня не оставил.

Очаровательный румянец смущения на щеках Элен более чем красноречиво выдаёт все её мысли и чувства.  Да, так и есть, Элен весьма не нравится, как  сразу выложил Серж всю подноготную об их семействе и непростом финансовом положении. Ах, эта прелестная девичья наивность и бесхитростность!  Похоже, Элен всерьёз полагает, что вот до этого дня Мишель не был в курсе, что финансы младших Муравьевых - Апостолов давно уже поют романсы, а живёт на широкую ногу только сам глава семейства? Столь печальный факт было бы очень проблематично скрыть от сослуживца  и друга,  с которым приходится общаться и контактировать более чем плотно, всё - таки потрёпанное обмундирование и вечная нужда в деньгах сразу бросаются в глаза. И это Элен ещё, вероятно, не в курсе, что Мишель, вообще - то, вдобавок ко всему ещё и племянник её мачехи, то есть, всю знает практически всю подноготную о невесёлом житье семейства друга.
- А ведь я тоже в какой - то мере причастен к Вашему семейству - моя матушка,   Екатерины Васильевна, родная сестра Вашей мачехи. И умоляю, не смущайтесь, так уж вышло, что я давно уже в курсе, что Иван Михайлович не слишком заботится о благосостоянии своей семьи.   
Может быть. слишком прямо, но зато честно, возможно, Элен будет проще, если она поймёт, что незачем скрыть что - то о положении своей семьи. Серж по - прежнему лукаво чему - то улыбается, кажется,  даже не удивлён, что Мишель едва сдерживается, чтобы не рассматривать прямо - таки в упор очаровательную Элен восхищённым взглядом, Неужели это и есть та самая любовь, о которой так много пишут в книжках?  Тогда неудивительно, что любовь описывается как прекраснейшее чувство на свете.
Как славно, Элен перестала смущаться, даже чуть - чуть осмелела, её вопрос звучит уже как милое, неискушённое девичье кокетство. Но как бы дать на него ответ, чтобы не смутить девушку ещё больше прежнего?  Чуть несмело Мишель пожимает плечами:
- Да, у меня была самая лучшая нянюшка, она же воспитала и четверых моих старших братьев  и до сих пор благополучно живёт в нашем имении в Нижегородской области.  Прекрасная Елена славилась умом и несравненной красотой,  а я вижу в Вас и то, и другое. Впрочем, мне с самого начала, как только Серж рассказал, что у него есть младшие сёстры, казалось, что все сёстры Сержа должны быть очаровательнейшими и достойнейшими барышнями.
А кстати, Элен ведь так и не ответила на приглашение на танец!  Боится обидеть. сказав, что в её бальной книжице нет свободных мест, или по какой - то причине не желает танцевать именно с Мишелем? Впрочем, скорее всего, всё - же правдив первый вариант, ведь Мишель не сделал ничего, чтобы вызывать, упаси Господи, гнев прекрасной сестры Сержа. Более вероятно,  что за время, проведённое в гостях у хлебосольной четы Бибиковых, Элен просто успела уже познакомиться с достаточным количеством достойных молодых людей, чтобы заполнить загодя свою книжицу на сегодняшний вечер.
Но что это? Элен всё - же дает ответ, более того, отвечает на приглашение на танец согласием! Что, значит, Фортуна сегодня милостива к Мишелю, даже определённо!  Остаётся лишь выяснить, что за танец ему повезёт танцевать с очаровательной Элен .
- О, Вы делаете меня счастливейшим человеком на свете!  Что ж, жду Вашего  вердикта, какой же танец Вы отдадите мне? 
Ещё удачнее, Элен отвечает, что полонез, как раз танец, которым и откроется бал, у неё свободен, и что она будет рада танцевать его с Мишелем! Звучат первые звуки величественного и прекрасного полонеза, и Мишель, отметив, что никто из кавалеров не направляется к Элен, с широкой улыбкой подаёт ей руку.  А затем, бережно ведёт туда, где уже строятся готовящиеся закружиться в вихре танца дамы и кавалеры, все, кто  собрался на сегодняшний вечер в этом доме.

Вести были до одури скудные. Либо нехорошие, либо совсем уж какие-то фантастические.
Кто-то говорил об инициированных неким тайным правительством чистках; тайной организации, вырезающих неугодных, - под удар попадали как видные, так и совсем уж мелкие работорговцы, - делающей это руками дрейфующего вдоль побережья Керчии и Равки таинственного судна с целой командой профессиональных убийц.
Более смелые, - отчаянные, недалёкие, тупые, - говорили о группе не то гришей, не то каких-то мутантов, идейных, преследующих какую-то непонятную цель, сопровождающуюся убийством людей. Так уж вышло, что эти люди оказались работорговцами.

... они ошибались. Это всё была Инеж.
Каз мог отследить путь своей сулийки, маленького мстительного Призрака, по кровавому следу, разорённым рабовладельческим караванам. Потом – по вестям из Равки. Инеж не хотела, чтоб её заметили, ловко заметала следы. Не придерживалась строгих временных рамок и конкретных шаблонов, чем периодически ставила в тупик даже самого Каза Бреккера.
Но, Пекло. Это всё-таки была она. ОНА.

К тому времени, как Каз разгрёб дела в Бочке, пришло осознание того, что настала пора ловить призраков.
Призраки эфемерны. Неуловимы. Но если знаешь, где искать…
Инеж была призраком, которого вырастил сам Каз. Инеж, определенно, была умной девочкой, умной и очень одарённой. Достаточно, чтоб взрастить навыки, привитые самим Казом и сделать их безупречными. Бреккер мог сколько угодно злиться, - на себя, временами - на Инеж, - но не мог не признать, что девочка росла в своём искусстве, становилась опытней, незаметней, изящней… лучше. Лучше, чем кто-либо. Почва оказалась уж больно благодатной.
Поэтому пришлось серьёзно попотеть, чтоб из всех возможных укрытий найти то, что Инеж сочла бы достаточно безопасными и незаметным. В расцветшем с момента исчезновения Неморя Ос Керво таких мест оказалось до омерзения много, но у Каза это всё-таки получилось.
Комнатушка была тесная, неприметная. На самом верху, с кучей путей для отхода. Чем-то похоже на укрытие Призрака в Бочке; более… приличное. Менее подозрительное, но не такое безопасное.
Тут были её вещи. Настоящие. Её запах. Тут жила его Инеж.
 
Инеж значительно возросла в своих навыках, была безупречна, незаметна, - невидима, - настолько, что  почувствовать её… ну, в общем, почувствовать, что она вернулась в своё маленькое невзрачное логово, мог только сам Каз.
И он всё-таки почувствовал, что не один в укрытии, когда стоячий воздух пришёл в движение; скрипнула половица, Каз встрепенулся, когда звякнули хорошо смазанные петли входной двери. Каз щелкнул костяшками, - перчатки покоились на столе, - руки успели чуть подмёрзнуть.
- Ни писем. Ни вестей. Одни догадки. Ты, оказывается, довольно жестокая, Инеж.
«Вместо меня ты просто летишь к своей клятой заклинательнице солнца».
В груди вновь утробно зарычало чудовище, затихшее на подъезде к Ос Керво, когда Каз позволил себе ненадолго погрузиться в беспокойный сон. Наверное, это была ревность; чувство незнакомое, болезненное. Каз напряжённо стискивает зубы, чтоб сдержать рвущийся наружу гнев. И злобу.
И беспокойство. И радость.
- Птички нашептали, что в тени у Санкта-Алины прячется весьма очаровательный призрак с бронзовой кожей, - Каз помогает себе тростью, чтоб встать и довольно ловко повернуться к вошедшей Инеж лицом, - Пришёл выразить своё почтение.
«Не Заклинательнице. Призраку».
То, что Каз намеренно искал и выслеживал, Инеж было знать совсем необязательно.

Люди — жалкие создания. Дань Хэн не знал, как они все еще ходят по этой Земле. Наверняка — только потому, что они размножаются со скоростью кроликов, как иначе? Жизнь у них короткая, каких-то, дай боги, 50-60 лет, сдохнуть могут от любого тычка зубочистки, которые они называют мечами, да к тому же ни капли разума и инстинкта самосохранения. Агрессивные, злобные, как недолюбленые дети, что ненавидят весь мир.

Дань Хэн лишь вздыхает, глядя на них. Он — древний дракон. Такой древний, что помнит сотворение некоторых миров, потому люди кажутся ему смешными, незрелыми глупцами. Которые, как бы то ни было смешно, иногда даже пытаются бросать ему вызов. Сколько тут, в его лесу, было героев, которые приходили к пещере, где, как они думали, должен был жить дракон — как будто какой-то идиот действительно будет там жить. И все эти идиоты уходили ни с чем, если вообще уходили. Дань Хэн вообще-то не любил убивать, но некоторые "герои" буквально вынуждали его, когда, уже еле стоя на ногах, продолжали размахивать своими зубочистками.

Потом людишки впали в другую крайность, видимо, решив, что им все равно не победить древнего монстра. Каждый год они отправляли ему разодетую девушку. Молодую, обычно — красивую, и, разумеется, в чем-то неугодную. Дань Хэн каждый раз смотрел на нее с грустью. И как могла успеть такая молодая кому-то так сильно насолить, чтобы отправить ее на смерть? Девушек он не убивал. Обычно они не были такими агрессивными, как мужчины, да и по хозяйству кое чего, да могли. Поэтому он просто приводил их в свой замок в самой глубине леса. Девушки жили там, занимались своими делами. Дань Хэн никого не держал, любая из них могла покинуть его замок в любой момент, однако они, отчего-то, не слишком торопились уходить. Было ли дело в свободе, или в том, что родная деревня уже однажды отправила их на смерть. Впрочем, дракон никогда не интересовался этим, какая ему разница?

Сегодня утром на окраине леса опять началась возня. Люди приволокли очередную девушку и бросили ее в лесу. Дань Хэн, заметив движение на окраине, лишь устало вздохнул. Он обернулся драконом и довольно быстро преодолел весь лес, опустившись на поляну неподалёку от новоприбывшей. Там превратился обратно в мужчину, во внешнем виде которого ничего не выдавало дракона, и направился в сторону места, где, как он предполагал, оставили девушку.

Драконы плохо видят при свете дня. Глаза Дань Хэна были больше приспособлены к ночному свету, а потому сейчас, ранним утром, картинка была чуть расплывчатой. Это не мешало ориентироваться в пространстве, но помешало разглядеть внимательнее прибывшую девушку. Впрочем, он прекрасно видел, как она с трудом поднимается на ноги, как пошатывается, словно путаясь в бесконечных юбках — и как женщины вообще все это носят? — как все же справляется с собственным телом и пытается куда-то пойти. Тут же дракон слышит, как юная дева выругивается исключительно мужским басом.

Сначала ему кажется, что он ослышался. Однако девушка вновь начинает говорить. Разве возможно, чтобы у девушки был такой голос? Что же с бедняжкой случилось? Может быть, ее именно поэтому и отправили к дракону, потому что семья отчаялась найти ей мужа среди людей, вот и избавилась от очередного рта? Дракон плохо разбирался в людях и особенностях их голосов или анатомии. Понимал лишь, что женщины носили юбки, а мужчины штаны.

Юная дева, тем временем, лихо задирает юбку и выуживает откуда-то из-под подола ножичек. Или это был меч? Не важно. Дань Хэн удивлённо приподнимает брови. Что, неужели теперь и девушек стали вооружать? Неужели теперь и они будут кидаться на него и их придется убивать? Жаль. Дева тем временем куда-то вполне целеустремленно направляется и дракон решает ей не мешать. Тем более, что и дева эта какая-то странная. Хотя, не все ли равно?

Повороте на восьмом между двумя соснами, в которых дева, похоже, умудрилась заблудиться, Дань Хэн решил все же выйти из укрытия. Он выскользнул из тени тихо, впрочем, предусмотрительно решив к деве не подходить, дабы не напугать ее и не спровоцировать удар зубочисткой под дых. Это, конечно, его не убьет, однако больно будет.

— Что юная дева делает одна в таком глухом лесу? — привычно скучающим тоном начал Дань Хэн, обращаясь к ней с другого конца поляны.

— Это драконий лес, тут может быть опасно, — продолжает он. Ага, сейчас же. Не опаснее, чем на центральном рынке столицы, где люди готовы перегрызть друг другу глотки за пару золотых. Однако все они продолжали ходить туда.

Однако же несмотря на столь громогласный и отчаянный вопль Луффи, который, вероятно, было слышно даже на другом конце острова, Санджи не спешил приходить на помощь своему капитану вотпрямщас. Не появился он и несколько секунд спустя. И чем дольше Винсмок отсутствовал, тем больше мугивара не находил себе места: они со вторым мелким дино уже успели истоптать всю поляну вдоль и поперек, дружно наворачивая по ней круги вокруг лежавшего на земле детеныша, не менее дружно голосили и периодически даже обнимались (точнее обнимал Луффи, а динозаврик просто не вырывался, но терся о пирата лбом), смотря полными слез глазами на павшего товарища!

И когда Санджи наконец-то вышел из пещеры, Манки показалось, что прошло уже несколько часов, хотя на деле вряд ли прошло больше пары минут.

— Санджиииииииии, — отчаянно размахивая руками, словно Винсмок мог не увидеть горе-тройцу, находившуюся на ровном месте и не скрытых ни за деревьями, ни за камнями, ни за еще какими возможными преградами. Просто мужчина продолжал стоять у входа, а капитан никогда не отличался долгим терпением. А в таких ситуациях особенно!

— Он жив? Он умер? Он спит? Вроде же дышит, да? Или мне кажется? Но почему он тогда не просыпается? Мы же его так активно тормошили! С ним все хорошо? Санджииииииии, — и пока кок внимательно осматривал детеныша, Луффи стоял у него над душой, периодически тормоша, дергая за одежду и закидывая вопросами похлеще любой пулеметной очереди и даже своего любимого резино-резинового гатлинга! Соломенный просто очень сильно волновался и переживал за динозаврика, поэтому и не мог держать себя в руках!

— Ай... — видимо, Санджи надоело терпеть все это безобразие и он решил взять дело в свои руки. И так хорошо взял, что промахнулся и зачем-то схватил своего капитана! Которому должен был помогать, вообще-то! А вместо этого мальчишку сначала встряхнули за шкирку, как нашкодившего котенка, а потом еще для пущего эффекта отвесили тому подзатыльник.

Но надо сказать, что это было действенно! Несмотря на все кощунства со стороны кока, конечно же. Однако же голосить и сеять вокруг хаос и панику Луффи перестал. Более того — немножечко утих и присмирел, смотря честными, ничего не понимающими глазами на Санджи и молча вопрошающими за что на него обрушилась небесная кара в лице кока.

— Кок должен кормить жаждущих, а ты моришь нас голодом! — но стоило Винсмоку затронуть тему еды, как к Луффи вернулся прежний боевой дух! Который сейчас выражался в недовольном скорченной физиономии, надутых губах и сложенных на груди руках. А то, что Луффи при этом все еще продолжали держать за шкирку — ничего не значит!

— Да здесь как минимум половина растений и живности отличается от нормальных! — Луффи не сдавался в своих попытках защитить их с мелкими от беспочвенных и совершенно не заслуженных обвинений! Да на каком еще острове вы вообще видели динозавров, которые во всем остальном мире давно вымерли?! И что, что тут много неизвестного? Не сидеть же из-за этого голодными! А как же дух авантюризма и приключений в конце концов?

Неизвестно, чем бы закончился этот спор иррационального с рациональным (победой Соломенного, конечно же!), но тут лежавший на земле динозаврик наконец-то открыл глаза и даже приподнялся с земли. И, словно в ответ на слова Санджи, выдал внезапную газовую атаку!

— Ха-ха-ха, какая прелесть! Ну ты посмотри на него! Ой, фу, какая вонь... Но все равно круто же! Мы точно не можем его забрать с собой? — продолжая смеяться сквозь слезы и зажимать нос одной рукой, другой Луффи гладил ожившего детеныша по голове. Но то ли Санджи отошел слишком далеко, чтобы услышать своего капитана, то ли решил просто игнорировать его безумные (гениальные!) идеи, но ответа Луффи не получил. — Так, ладно, этих ребят мы нашли, можно возвращаться обратно, — и привычным уже движением умостился на спине мелкого. — Вперед, малышня! — указывая рукой в сторону пещеры и ощущая себя военачальником, отправляющего армии в бой. Оставалось надеяться, что третьего динозаврика родители нашли сами. Впрочем, не то чтобы Луффи вспомнил об этом.

JUJUTSU KAISEN

Itadori Yuji

JUJUTSU KAISEN Итадори Юдзи оригинальная cтудент первого курса токийского колледжа, сосуд Сукуны // ученик ("приемный сын") Я не уверен, что существует чёткая и ясная интерпретация «правильной смерти». Потому, Итадори, я бы рекомендовал тебе не разделять людей на плохих и хороших – каждый поступок с легкостью может склонить весы правосудия в ту или иную сторону. Ведь на то, как по итогу поступит человек, влияет множество факторов. Ты, дорогой мой друг, вовсе не исключение из правил: желая спасти близких тебе людей, ведомый последней просьбой усопшего деда, совершил опрометчивый шаг к краю бездны. Теперь вся главенствующая верхушка магической братии желает тебе смерти, а внутри тебя сидит тысячелетний король проклятий, которого магам так и не удалось бесповоротно уничтожить [что ж, не повезло, будешь знать как всякую гадость в рот тянуть]. Но знаешь, однажды я поклялся,что больше не одна молодая душа не сгинет в пучине отчаяния, лишь потому что так решил кто-то другой. Мне плевать на то кем тебя считают: бомбой замедленного действия, что утратив контроль над мощнейшим злом изнутри может вызвать апокалипсис, или глупым пацаном, незнающим меры своей физической силе. В таких вопросах я полагаюсь лишь на собственное мнение. Кажется ты славно вольёшься в нашу искромётную тусовку, Мегуми порой слишком сильно душнит, я уже не справляюсь. Поверь, испытывать на себе ненависть и тень страха старейшин мне не в первой, хоть какое-то разнообразие в жизни скромного учителя. К тому же, шаманам не хватает сильных личностей, наши ряды тускнеют, а эти дураки только и делают, что «заботятся о будущем человечества». Я считаю, что риск оправдан и доверяю тебе, Итодари Юдзи. Мне нравится твоё стремление к свободе, близка твоя идеология, я вообще ощущаю некую страстную близость между нами в желании стать могущественнее. Вы трое так... похожи на нас. Забавно. Полагайся лишь на себя, меняйся. Тебе не нужно доказывать кому-либо кто ты на самом деле, Юдзи, строй свою жизненную линию. Будь осторожен, учись у старших, уважай их. Теперь ты в наших рядах под блестящим руководством, сильнейшего на земле и небесах, меня. Не подведи. И ещё, давай вместе надерём задницу верхушке, м? оккоцу спасли и тебя сможем Вместо послесловия: › › Очень прошу, бери персонажа только в том случае, если готов развивать его. Не из-за скуки/ ради разнообразия/ чтобы было для коллекции — именно сюжетное развитие, не зависимо от меня. Окончательные сюжетные повороты нами ещё до конца не обдуманы, но в перспективе сохранить мою жизнь уж точно. Сюжет координально менять не станем. Отношения между ними рассматриваю тёплые, ближе к отцовским, не зря же у него все сиротки. Итадори лучший мальчик, потому любовь к нему строго обязательна, как и  к фандомке, а ещё взаимное уважения. Если вдруг случиться, что ты придёшь, попробуешь и поймёшь что не то — прошу честной обратной связи. Я приветствую дружественную атмосферу внутри фандома.

JUJUTSU KAISEN

Megumi Fushiguro

JUJUTSU KAISEN Мегуми Фушигуро оригинальная cтудент первого курса токийского колледжа, потомок клана Зенин, обладатель техники "десяти теней" // ученик ("приёмный сын") Что-то внутри меня перевернулось с ног на голову после слов твоего неудавшегося отца: "через года два-три моего пацана продадут Зенинам, делай с этим, что хочешь." А хотел ли я? Анализируя потенциал Тодзи, я уже не испытывал к нему ненависти, вражда между кланами Годжо и Зенин - также не особенно трогала. Но пробудившийся интерес неустанно выгрызал в мозгу червоточину. К тому же, Зенины зачастую впустую просаживали редкостные таланты, что сама за себя подтверждает история Маки. но ты был ребенком... Видимо собственное слитое детство, неосознанно подталкивало меня к решению стать нянькой. Жалел ли я? Нет. Я плохо помню всё то, что находилось за той чертой - всегда забываю то, что для меня не важно. У меня была мечта, именно по этой причине я занял место, которому хреново соответствовал, но которое любил. Через несколько лет, Мегуми, ты и сам поймёшь что в токийском колледже, с их устаревшей системой образования, было бы чертовски скучно без меня. Я смотрел в глаза малолетнему пацанёнку, не видя и тени страха. Лишь самоотверженность, глубокую обиду [или затаившуюся злость] на отца. Твои родители постарались на славу, на этой благодатной почве можно было вырастить что-то куда большее, чем [за что мне всё это] идеологию Гето Сугуро. Ведь столько, сколько я себя помню, ты продолжал упорно делить мир на чёрное и белое, продолжал верить в то, что маги лишь орудие, должное защищать слабых. Разве мог я позволить тебе разделить его судьбу? Хватит с меня собственной потраченной молодости. Нашей верхушке плевать на то, кто мы, ты должен кое-что понять раз и навсегда " не важно сколько вокруг тебя союзников - после смерти ты всегда остаёшься один" Я учил тебя эгоизму, учил полагаться только на собственные силы, учил быть расчётливым и изворотливым - лучшей версией себя. Стань больше, чем клан Зенин, стань больше, чем собственный никчёмный отец - в ы ж и в и. Только так ты обретёшь могущество и утрёшь нос всем, кто тебя не достоин. Впрочем, Фушигуро, ты уже молодец. Осталось только стать сильнее меня. Вместо послесловия: › Очень прошу, бери персонажа только в том случае, если готов развивать его. Не из-за скуки/ ради разнообразия/ чтобы было для коллекции — именно сюжетное развитие, не зависимо от меня. Окончательные сюжетные повороты нами ещё до конца не обдуманы, но в перспективе сохранить мою жизнь уж точно. Сюжет координально менять не станем. Отношения между ними рассматриваю тёплые, ближе к отцовским, не зря же у него все сиротки. Мегуми лучший мальчик, потому любовь к нему строго обязательна, как и  к фандомке, а ещё взаимное уважения. Если вдруг случиться, что ты придёшь, попробуешь и поймёшь что не то — прошу честной обратной связи. Я приветствую дружественную атмосферу внутри фандома. › лс, если нужно тг

Та фраза ещё хрустит на зубах. Годжо тщательно перемалывает каждую букву, смакует на языке стальной привкус металла — вкус собственной смерти. Тишина пробирается под рёбра,  сгибает нескладную фигуру почти вдвое. Горло сжигает изнутри от недосказанности, надламывая горделивую осанку, соскребая спесь и ткнув зазнавшейся мордой в стекло.

он не справился. обещал и, чёрт подери, не справился.

Сидя на прохладном полу посреди пустой комнаты, Сатору, предаваясь недавним воспоминаниям,  отчаянно пытался ощутить хоть что-то. Грусть, раскаяние, ненависть, боль, а может вовсе счастье? Сугуру жив, он и сам умудрился выкарабкаться буквально с того света, вовсе не благодаря случайности. Собственная убийственная целеустремлённость, безграничные врождённые способности, бесконечная самоотдача — он победил в схватке с самой преисподней, обретя еще большее величие! Вот только какой ценой?

Его чуть не уничтожило собственное тщеславие, хотя, признаться честно, от обуявшего его телом безумия он получил несказанное удовольствие. Именно тогда стёрлись всё грани дозволенности, а техника бесконечности раскрылась с иной, не доступной ранее стороны. Липкий страх во взгляде Тодзи забавлял, хотя в то мгновение Сатору не испытывал к нему ненависти. Он ощущал всё и буквально ничего, словно собственная техника инверсии беспощадно пережёвывала мага изнутри. Он слился с пространством, каждая клетка тела пульсировала от наслаждения, сливаясь с ветром, гуляющим промеж листьев, или гомоном птиц, застилающих бескрайнюю небесную синеву.

Годжо стал — Богом.

Благоговение слишком быстро сменилось пустотой. Годжо словно вытряхнуло наружу, заставляя глотать жадно воздух пересохшими губами. Он прижимал к груди бездыханное тело четырнадцатилетней девочки, которая толком и пожить то не успела. Слышал несмолкающий гомон людских голосов, трепет их сердец и канонаду из бесконечных аплодисментов, глупых верующих людишек. Смотря в глаза Гето, он не проронил улыбки, обжигая равнодушием как потухшего взгляда, так и стальных нот его голоса. Мысли прорезало не желание отомстить, лишь любопытство: что он ощутит, если убьёт всех этих людей? Тупых, слабых, мерзких человеческих обезьян, которых ему так осточертело спасать? Сатору не ждал от них благодарности, знал что если бы не люди,  с их невозможностью держать себя в руках, в мире давно наступила бы гармония.

— Что, если мне просто взять и убить их? В таком состоянии я точно ничего не почувствую.
— В этом нет никакого смысла. Маги, что были к этому причастны, давно уже покинули эти стены. Здесь остались лишь простые верующие.

Тело Аманаи нещадно остывало в его собственных ладонях, он ощущал леденящий аромат смерти, которым пропиталась окровавленная простыня. Невесомая рука выскользнула из-под ткани, безвольно свесилась книзу. Голоса вокруг нарастали, давили, на какую-то долю секунды, Годжо страстно захотелось воспылать к ним ненавистью. Расписать стены этой «святыни» кровавыми разводами, приправить хрустом костей и жалостливыми криками. Быть может тогда он испытает хоть что-то, помимо молчаливо плетущейся черноты внутри? Потупленный взгляд прогулялся вдоль смятой посеревшей ткани. Годжо каждый день сам себе противоречил, играя эту нескончаемую роль няньки. На минуту ему показалось, что он даже проникся теплотой к этой дерзкой девчонке с огромным сердцем и широко распахнутыми синими глазами, и, кстати, крепким хуком справа. Те вынужденные выходные на Окинаве были важны не только для Рико. Он остался там не из жалости, просто самому захотелось немного повалять дурака, пускай и вышло местами паршиво.

— Разве для такого нужен смысл?
— Нам, магам, всегда нужен смысл, Сатору.

Годжо слышал лишь свои шаги, сердце размеренно стучало в груди. Он замер на мгновение, пытаясь отыскать в потаённых уголках души хоть глоток сочувствия. Стянул край простыни, чтобы в  последний раз взглянуть на её бледное круглое личико, девчачье и слишком детское, но ему было абсолютно наплевать на то, что Рико умерла.

***

спустя несколько часов, глубокой ночью, общежитие токийского колледжа.

Бессонница путала мысли, искажала восприятие.  В такие моменты он жалел о том, что не пристрастился к сигаретам — всегда было чем убить время. Но Годжо, несмотря на обстоятельства близкой дружбы с Гето и Сёко, не любил не вкус, не запах никотина. Гарью напрочь пропитывалась форма и волосы, даже эстетическое удовольствие, которое он получал любуясь курящими ребятами, не могло перевесить его недовольство. Он потянулся до хруста, в-первые за день распрямил плечи, стянув солнцезащитные очки. Темнота смягчала яркость, что обычно беспощадно давила на глаза. Сатору уже лавным давно свыкся со своей особенностью, таковой была плата за столь необыкновенную силу, но иногда свободы всё же хотелось.

Оставалось лишь сделать пару неуверенных шагов, ощущая едкий запах горечи на языке. Гето стоял на улице, опираясь о деревянную перекладину, волосы, еще влажные после душа, беспокойно распались по его крепким плечам. В свободной футболке и пижамных штанах, Гето всегда выглядел как-то уязвимо и даже малость нелепо. Грань между всесильным мастером проклятий и обычным парнем, становилась еле различимой. Разве что он так и оставался угрюмым, зачастую бубнящим сам себе что-то под нос. Годжо даже не заметил, как улыбнулся.

— Какие люди и без охраны, — в своей насмешливой манере, голубоглазый навалился на чужое плечо. — Опять эту дрянь дымишь?

Между пальцами Гето сигарета порхала, дополняя его взъерошенный образ уютностью, так что Годжо ворчал скорее для галочки. Улыбка рисовалась паршиво, в душе скрежетали кошки, но этот разговор был нужен обоим. Просто жизненно необходим. За спиной послышались торопливые шаги, Годжо даже оборачиваться не понадобилось, чтобы понять кто это был. Они трое здесь единственные, кто любит страдать херней по ночам.

— И чего не спим? — Сёко резко обняла обоих, повиснув на крепких плечах парней.— Ну раз бессонница выиграла сразу у трёх сильнейших магов колледжа, значит у меня предложение не предполагающее отказа: в моей спальне немного еды и несколько банок пива. Яги нет в общежитии, всем дали завтра выходной, так что нам необходимо выговориться. С ума можно сойти от этого напряжения, а если ты,— она ткнула указательным пальцем в щёку Сугуру,— сейчас же не зайдёшь внутрь и простудишься, то лечить  я тебя не стану!

— А она так то права, челкастый паренёк, — с лёгким подтруниванием произнёс Годжо, зная как заклинателя смущает эта дурацкая кличка. — В мои планы не входил алкоголь. Слишком уж занижает мозговую активность, но раз уж завтра можно дрыхнуть до обеда — я с вами.

Внутри снова что-то щёлкнуло, будто кто-то забавляясь переключал один тумблер за другим, пытаясь выкрутить его эмоции на полную мощность. Сатору злило
состояние ущемлённости, но может хотя бы злость станет пусковым механизмом в этой бессмысленной войне с головой. Он тщательно старался придавать своей походке развязности, а голосу издёвки и искромётности, отвешивая глупые и неуместные шутки, притворяясь и выглядя со стороны до тошноты наигранным. Сёко с трудом скрывала волнение, Сугуру посмурнел ещё сильнее, приземляясь прямо на пол в окружении небольшого столика, забитого провиантом.

— Если вы и дальше продолжите давить эти кислые мины, меня стошнит,— громко выдохнул Сатору, развалившись поперёк чужой постели. — Давай уже, повествуй, мастер проклятий. Слушаю внематочно.

так все и кончилось: в стихнувшем голосе, в схлынувших мыслях; в замирании целой вселенной на выдохе; увязнув в одной бесконечной минуте, заставившей смолкнуть часы, притупив само ощущение времени, мешая яркость заката с уходом во мрак. 

что-то в нем умерло, отслоилось от сердца шелухой старой кожи, и под ней обнаружилась мякоть уязвимой приязненности, приукрашающей прошлое до безупречного штиля, что изгладило в памяти любые неровности, точно что-то случилось между ним и Сугуру с необъяснимой внезапностью, посеяв смятение в душе виноватым вопросом. Что было не так? Что он упустил, пытавшись угнаться за всем одновременно, будто бы выстрел, настигнувший голову Рико, разбил их беспечную юность как вазу и, раня руки осколками, он не заметил, что склеивать уже было нечего?

с тех пор он словно очнулся совсем в другой жизни. Он, может, действительно умер, воскреснув в каком-то ином варианте вселенной, где Сугуру был дальше, чем Сатору бы смог дотянуться, и больше не было мягкости во взгляде напротив, и было теперь не нащупать плеча, а теплота дружелюбия остывала от холода, и все отмирало, неспешно сходя слой за слоем, пока от него не осталась фантомная боль.

Сугуру ведь умер отнюдь не сегодня. Прощание только внесло окончательность в то, что когда-то и так решилось без слов, и годы были отсрочкой, мучительно долгим срыванием пластыря, но Сатору соврал бы, сказав, что на что-то надеялся.

он просто хотел избежать своей роли... Всего лишь не быть палачом, позволив казни свершиться иначе, чужими руками, оставив нетронутой легкость хранимого в памяти, где юность исполнена светлых тонов. Сохранить там Сугуру, как будто навечно пленяя того в фотографии, удаляя последние годы в зачеркнутости, как если бы жизнь его оборвалась, порвавшись как нить, когда тот внезапно решил потянуть ее в сторону... Как будто тот умер тогда, поглощенный толпой, укрывающей гибель в потери из виду или же, может, как если бы тот растворился в годах, и Сатору узнал бы о смерти Сугуру впоследствии, случившейся где-то, куда он не мог заглянуть, а потому отзвучавшей в расплывчатой близости к сну, где еще бы могло исцелить пробуждение.

но, конечно же, нет. Он одарен многократно, только не правом отказа, и сила на грани с божественностью была припирающим к стенке проклятием, не дававшем хоть раз отказаться, сойти, отведя глаза в сторону в пусть уже неизбежном для Гето лезвийном взмахе... Нет, ему полагалось прожить этот миг, глотнуть как вину, пройдя от заглавной до точки, точно не только Сугуру, а также он сам должен нести наказание за сделанное.

темнота уплотняется медленно, проседая в стихавших тонах, и снег зависает над ним звездной россыпью, стираясь в толщи бесконечности как сгорает космический сор в слоях атмосферы земли.   

он идет, не чувствуя веса ни мира, ни времени. Дорога стелется словно бескрайним движением вперед, простертой где-то в изнанке запущенной техники, и Сатору болезненно тянет домой, но притом возвращаться ему совершенно не хочется, поскольку еще слишком рано, чтобы пристроиться рядом с Мегуми в постели и спасти себя от блуждания в мыслях недвижимым сном, смывая им же с лица выражение печали, дабы вновь облачиться в улыбку к утру.

веселиться сегодня кажется Годжо взятием новых высок лицемерия... и до чего отвратительным ощущается несенное вместе с цветами намерение, два расставленных пальца эмоджи, и неопределенно-конечное «кажется, я слегка опоздаю!», когда он не здесь, вернее, от него остается лишь тело, испускавшее речь отголоском инерции, тогда как в глубинном, осознанном, Сатору практически опустел до безмолвия. Он не хочет сейчас ни стоять, ни идти; его влечет тишина, но подмывает наполнить пространство бессмысленным шумом, он мечтает забыться, желает осесть в темноте, но понимает, насколько нуждается в ласке Мегуми... В его касаниях пальцев, в объятиях рук. В его прозорливом молчании, а также умении чувствовать, а еще в аккуратном движении глаз, способных отмерить за маской беспечности искренность в граммах. Он просто нуждается в нем: и тогда, и сейчас. В нем как в живом существе, в каком бы смог раствориться, затмив его жизнью свершенную смерть, как уже врачевало присутствие Мегуми отсутствие Сугуру до этого... 

всего лишь пару секунд. Сатору платит ими за выдох и вздох, пока собирается с силами, встретившись с дверью квартиры, и ищет перебором в уме подходящую реплику - нужный настрой, в который готовиться сразу же влиться с разгона.

[indent] - Я дома!

улыбка в уровень носа, восклицание как песня, с подпрыгнувшей «о», и букет распускается в узком проеме, спеша впереди, отсчитав еще немного мгновений восторженной слепости, прежде чем взгляд обнаружит Мегуми... под ним.

[indent] - А?...

удивление глупое, и нотка страха в нем – уголом иглы, что пронзает рассудочность с выводом техник, принудив его тут же, не думая, бросить цветы, и спуститься к нему в суетливом волнении...

[indent] - Мегуми?

...притронуться бегло ко лбу, отвести темноту волос в сторону; найти безмятежную плавность лица, что смягчил собой сон, посетив того раньше, чем он, как будто украв в наказание за проигрыш взметнувшимся стрелкам часов, что уже отправляли законченный день в новый праздник. В его руках он обмякший – доверительным то ли к нему, то ли к дому, - и принимает форму податливо, разрешая распутать свернутый в дреме клубок, приcпособляясь к объятиям с гибкостью кошки. Сатору пытается взять его, но чувствует тяжесть, что ждет наверху, и понимает, что жаждет остаться вот так, в этой паузе; зависнуть в узком пролете соседних друг другу секунд, в которых еще не окончилось действие, и сесть в безопасном низовье стены.

он держит Мегуми без полноты осознания, какая из мыслей влекла к нему страх.

что все повторится? Что каждая жизнь, какой бы он не коснулся, утечет как песок, пренебрегший усилием сомкнутых пальцев? О чем он подумал, заняв рот бездумным выпалом звуков, и почему метнулся так резко, хотя земные глаза разделяли спокойствие тех, что сотканы техникой?

[indent] «Старею, должно быть...» - Сатору шутит безмолвно и снова смотрит в лицо, в котором нет бледности кровяного оттока, как нет начертанной метки проклятия, что предвещала бы участь, пленившей Цумики... Привычка гнет губы, но выходит чуть ломано, ведь сверху также спускается запах готовки, разбавлявший спектр чувств досадой об ужине, давно остывавшем в приглушенном свете, и, ускользнув от внимания, срывается на пол букет, образуя лежанием образность веера.

улыбка со всей удрученностью канет во вздох.

[indent] «Какой же ты все-таки жестокий человек, Сугуру»