[indent]Они стройным неумолимым маршем шли по парадизской земле: через леса, ставшие новыми стенами, через устланные костьми дороги, через несчастную измученную Шиганшину, по улицам которой, опять и вновь, текли кровавые реки. Они ступили в море — и оно рвануло вверх разогретым паром, вскипело вокруг их раскалённых, похожих на колонны, ног, — и Микаса, в полной амуниции, набрав в лёгкие воздуха, бросилась в волны — ставшие кровью и плотью в солёной воде — с другого берега, прямо им навстречу, — чтобы остановить — и —
[indent] — Кася! — Радостно воскликнула маленькая Имир, вспугивая копошившуюся в белых ветвях сирени стайку воробьев, совсем круглых от распушенных во все стороны перьев, — и, слезая с чьих-то плеч — Аксель? не похож — выше, шире, острее, опаснее, — понеслась к задним воротам, чудом не путаясь в собственных ногах, мелькавших, казалось, быстрее, чем она могла их переставлять. Микаса вздрогнула, отмахиваясь от неясной тени липкого утреннего кошмара, и тотчас изменилась в лице — мягко рассмеялась, подбирая ворох измятых льняных юбок (не иначе как по-мужски, впрочем, — после стольких-то лет в армии — в седле она не держалась, и потому в тёплые дни сверкала вызывающе голыми коленками, чем всегда, и, особенно, в районах, бывших когда-то за Шиной, снискивала неодобрительные взгляды, пока не пускалась по мощёным улицам лёгким галопом — даже после стольких лет не привыкшая к тому, что на неё смотрели — и не видели) и резво, почти на ходу, спешилась, чтобы подхватить девочку на руки.
[indent]Он ей так не радовался — никогда — только злился — и уходил прочь, и, после всего, его злость была единственным, что ей — им — вообще осталось, — так она думала, а потом увидела Имир в перевязи на груди Хистории у яблони на холме — и поняла: нет, не единственным.
[indent]— Купаетесь, Ваше Высочество? — Полуудивленно, полуигриво — скрывая бившее в виски волнение — спросила Микаса, приподнимая брови, когда Имир ткнулась ей в разгорячённую шею холодным лбом — начавшие ещё два года назад темнеть было волосы облепили её мокрую голову чёрными водорослями, — и обеспокоенно прижалась губами к тонкой нежной коже: вдруг простудится, несмотря на неделями — климат меняется, — говорил Армин, — стоявшую в последнюю весеннюю пору жару?
[indent]Климат меняется, — говорил Армин, — будто Микаса не помнила первых месяцев: не помнила стоявшего в небе пара, закрывавшего собою свет солнца, не помнила раскалённого дрожащего воздуха, не помнила непрерывного, безнадёжно-ровного, глубокого зноя и солнца — солнца, что было так огромно, так огненно и страшно, — тоже не помнила.
[indent](о том, что за морем — то тут, то там — костры горели до сих пор, до этого самого дня, заливая обезумевшие земли вокруг недвижимым красным отсветом, ей не сказал даже Жан, рубивший правду, словно титаньи шеи, — не нашёл в себе смелости)
[indent]Имир — благословенное триединой богиней дитя, рождённое в день гибели мира, — притворно насупилась и, подняв к Микасе лицо, важно, явно подражая слышанному — подслушанному — при дворе, произнесла, сливая слоги, точно журчащие потоки воды:
[indent]— Микасяма!
[indent]«Микаса-сама» она была только для госпожи Киёми — и хизурийской свиты с нечитаемыми лицами, всё ещё говорившей о ней как о последней надежде империи, что она не знала, как о наследнице, которой она никогда не была. В королевстве рухнувших стен дела не было никому до её крови — и титула, — кроме, может, Имир, тоже принцессы, считавшей, что это обязательно делало её саму похожей на Микасу, сильную и взрослую, будто ей, плоти от его плоти (и с именем — именем — не той, Первой, что зачинала их, — а той, что носила его в чужой стране — по праву и вопреки), нужно было напоминать кого-то ещё. Ей хватило бы одних глаз — свежесть умытого росою утра, шелест молодой листвы, малахитовая зелень — и океанская глубь, из которой вышло всё на этом свете, — если бы она только знала — но Хистория молчала — и потому молчала Микаса.
[indent]— Да, да, — Микаса устроила малышку у себя на бедре, не обращая внимания на то, как она, изворачиваясь, засучила босыми в пыли ногами по верхней юбке, по выбившимся было во время езды полам лёгкой просторной блузки, мокро обнявшей её спину, — воздух был густой и липкий, сладкий как патока, щедро напитанный послеполуденным солнцем, — и спросила: — А где мама?
[indent]— Митла! — Конечно, Митра, — кивнула Микаса, позволяя Имир потянуть на себя длинную прядь волос: в столицу привычно отбыл Армин — должно быть, рано утром, — она только сомкнула глаза, проваливаясь в мутное марево сна, — как Жан и говорил, тогда…
[indent]«Кто с тобою?» — Застыло у неё на губах, стоило ей поднять взгляд на Райнера Брауна: она должна была узнать его издалека, едва он обернулся, и лицо его пересекла тень, разделив пополам — зола и червонное золото, — но не узнала — позволила себе расслабиться, дурёха, — прозвучало в её голове упрёком капитана — и когда-то это могло стоить им жизни —
[indent]но не теперь, больше нет.
[indent]Имир, слишком беспокойная, чтобы замереть дольше, чем на пару минут, выскальзывая из рук Микасы, потянулась было ко взмокшей гриве Ханы: кобыла, аккуратно ступая по разбитой колее — они привычно пронеслись сквозь медно-золотые поля, минуя главную дорогу, — подошла к чуть покосившейся коновязи и недовольно повела головой, стараясь избежать незнакомой руки, запрядала ушами — жарко. Микаса, крепче прижав к себе ёрзавшую Имир, похлопала Хану по круглому шёлковому крупу: «знаю, девочка, знаю, потерпи», — на что лошадь нетерпеливо фыркнула — и отвернула морду. Капризной она не была — их, выносливых и упрямых, десятилетиями разводили для легионеров, мчавшихся в багровые титаньи глотки, — но, подобно Микасе, имела характер, — и, из раза в раз, не преминула его демонстрировать.
[indent]— Пойдёшь со мной на реку? — Спросила Микаса, спуская Имир на землю, и склонила голову к плечу — вопросительно и, как бы изучая, прищурилась — врагом он ей не был, больше нет — время и горе, как ливни, вымыли значение из всего, что произошло, оставив только безразличную память, и иногда ей казалось, что она испытывала по отношению к ним что-то, похожее на благодарность. В самые тёмные дни Микасе, кроме неё, ничего не было нужно, но сейчас...
[indent]Имир счастливо завизжала, вцепилась ей в юбки — купаться!: лес за бесконечными полями вокруг королевской фермы был старый, большой, река шла, огибая маленький поросший соснами островок в ста метрах от берега, и образовывала неглубокую заводь, куда они с Имир уходили на целый день каждый раз, когда Микаса приезжала в гости — с новой куклой, для которой она, искалывая пальцы, шила пышные, в оборках, платьица, или с мешком тонких сушёных яблок, золотисто-белых на просвет, — что она, полюбившая их ещё с первых экспедиций к морю (Жан из увольнительных привозил их килограммами — для Саши — и для неё, Микасы, самой), забирала в Тросте у госпожи Кирштайн.
[indent]Имир бросилась обратно к дому — что-то забыла? — и Микаса, видевшая это сотни раз — как он оставлял их, — скоро заправив стремена, вдруг обернулась к Райнеру через плечо, не найдя в себе, впрочем, ни ревности, ни бессильной злобы — как по отношению к Имир — к каждой из них — не находила никогда:
[indent]— Она так похожа на него, правда?
