У Алисы чувство прескверное, что отдает скрипом петель ржавых, да засова, который с грохотом защелкивается, в воображении, стоит скользнуть в приглашающем жесте разведенные руки, - ловушка схлопнулась, ограждая ее ржавыми прутьями по периметру. Рыжовой чудится, что еще немного и она услышит как затрещат собственные ребра, несомненно от братской любви, - проявятся россыпью, разной степери синего, отметин на коже; они возвращаются в точку отсчета их истории, где либо ты, либо тебя - блядская ирония, хочется смеяться надрывно, приходится улыбаться сладко сладко, тошно себе самой, не сводить светлых глаз, словно выискивая изменения за прошедшие годы, признавать - даже немного скучала. Лишь краем глаза мазать по букету, который, Алиса уверена, через мгновение заберут снующие по дому работницы, стоит им покинуть залу, чтобы поставить те в вазу - Алиса терпеть не может цветы - слишком много букетов в ее жизни. От кота это выглядит насмешкой, ее мысленным - подготовился. Но, на этот раз Рыжова совершенно не уверена в своем везении, том, что отделается так просто - ее взгляд холодный цепляет черты вычеркнутые из собственной жизни со щелчком старого дверного замка, в их квартирке, что заедал с приходом первых заморозков.

Алиса понимает, что такого тотального проеба от себя не ожидала, почти уверовала сама в свой спектакль, мысленно - как теперь будешь выпутываться? - губы поджимая в линию тонкую, чувствуя как напрягаются оголенные плечи, когда Макс в полушаге за спиной, а она как та наивная дура, ничем не лучше, чем те идиоты, которых ни раз разводили на пару - слишком расслабилась в своей Европе - позволила себе поверить, что вот теперь то заживет как того хочется именно ей, вот только дорогущее шампанское вмиг оседает горечью паленки на языке, вкус давно забытого прошлого, - тихим свистом приземляющим ее на грешную землю. Почти сорвавшимся с языка шипением - даже не думай что-то утащить, Котов. Настороженным взглядом брошенным через плечо, когда размеренный шаг в котором она "показывает дом" хочется прервать, резко вцепившись пальцами в его предплечье, чтобы затащить в ближайшую комнату, громко хлопнуть дверью - ей кажется, что собственные нервы звенят в подступившей тишине. Она шумно выдыхает призывая себя успокоиться.

Алиса пальцы тонкие сжимает на холодной ручке двери так и не смея щелкнуть дверным замком, а хочется, чтобы никто не мешал - разговор у них предстоял долгий, она чувствовала это вставшими дыбом волосками на шее, ведь не просто же Макс набрался наглости и заявился. Только Рыжова слишком хорошо знает работников и сколько вопросов вызовет факт того, что она заперлась с неизвестным им мужчиной в комнате. Хорошо, если никто не встанет окло двери, грея уши. Лиса непроизвольно усмехается себе под нос, словно и не знает, какие слухи курсируют по дому о ней. Что она может поделать там, где слишком хороша, а супруг кажется второй ногой перешагивает грань отправки в мир иной? Дай бог ему скорейшего перехода; пасынок смотрит как псина голодная, вот, только лиса не питает иллюзий, прекрасно знает, что стоит зазеваться и тот вцепится ей в горло - слишком сильна обида за расстроенный брак дражайших родителей - жаль, не был бы столь упертым - могли бы подружиться. Ей нравятся сложные.

В момент она бедром упирается в полированный стол, аккурат напротив дивана, не подходит близко, - не хочет давать коту поводов и возможностей сомкнуть пальцы на ее шее, здраво опасается там, где сама поступила бы именно так - никаких иллюзий насчет их старой дружбы. В конце концов для них, о к е й, для нее - продать за звонкую мать родную - не просто выражение.

Лиса понимает, что сглупила дважды, когда позволила себя уговорить вернуться в страну; повелась, чтобы не вызывать лишних вопросов, слишком успокоилась, дура наивная, где пасынок уговаривал отца взять ее с собой, ведь что она будет делать, бедняжка, одна в большом доме? Улыбался так премерзко, что хотелось вцепиться в бесстыжие глаза - Алиса была знакома с подобной манипуляцией и проворачивала ее уже тогда, когда парень о ней еще не знавал. Ох, сколько всего Алиса могла бы делать на солнечном берег; а приходилось не сводить глаза с прошлого, что до безобразия ясно ожило на пороге новой жизни, растягивая  ее новое имя, словно в лицо бросая - ты действительно думала, что тебя невозможно будет найти, Лиза? А ей все чудится хриплым выдохом - лиса, лиса, А л и с а. Ей давно не казалось свое  новехонькое имя таким чужеродным, фальшивым, как и все в ней, что было за эти долгие годы. А совсем недавно казалось что привыкла.

Ей до зуда в кончиках пальцев хочется выхватить этот чертов бокал, который, она уверена, разлетелся бы сверкающими осколками, да каплями янтаря о стену  - но позволить Котову узреть то, что вмиг скрылось еще там, в гостиной, за фальшивой улыбкой - своим появлением выбил из-под ног почву, пробрался куда-то под кожу - не могла. Да он и так это все знал, от того по-хозяйски разваливался на диване, а Алиса закипала от одного взгляда, фразы брошенной, что вызывала усмешку. За ресницами уже можно было не прятать сверкающих глаз, обнажать верхние зубы так не аристократично, еще мгновение и можно услышать тихое рычание спрятанное за пораженном, от чужой наглости, вдохом. Неприятно, когда на тебе используют твои же уловки.

- То, что полагается, - она задумчиво катает на языке фразу, что порождает глубоко внутри лишь раздражение. Хочется грязно сплюнуть, позабыв все манеры, напомнить, что собственно - нихрена ему здесь не полагается, потому что именно она всегда делала львиную часть работы, ему-то не приходилось кувыркаться со стариками, но она лишь склоняет голову на бок щурясь, и наконец-то отталкивается бедром от стола, делая медленный шаг вперед. Кто бы мог подумать, что они, снова, окажутся в ситуации, где лисица попытается обвести его вокруг пальца. Дуракам и отчаянным везет.

- Я и не думала, что ты такой злопамятный, к о т и к. - Она тянет милое прозвище как насмешку присаживаясь в полоборота на диван, опираясь рукой на спинку и смотрит прямо на него - еще скажи, милый, что не опрокинул бы меня, если бы появилась такая возможность. Не поверю.

Цепкие пальцы вытягивают бокал из чужих рук, смотря как играют блики на содержимом - ахринеть каком дорогом, между прочим - жидкость опаляет горло, заставляя Рыжову, как в первый раз, морщиться, передернув плечами и возвращая бокал в чужие руки - крепкие напитки все же не ее.

- Ты мне лучше скажи Макс, что если я откажусь от твоего, несомненно, заманчивого предложения? Легкая усмешка не сходит с ее лица, когда она вглядывается в глаза напротив, пытается понять насколько глубоко в той яме, которую он для нее выкопал. Ну же, котик, мы же взрослые ребятишки, у тебя должен быть запасной план, на любой случай. Покажи мне его.

Их отношения были бурей: Ханно огрызался и выцарапывал своё право на личное пространство и жизнь, Хоакин бесконечно ставил его на место. У них были хорошие дни, была музыка на многочисленных пластинках, были уроки живописи, беседы на немецком и какие-то совершенно дурацкие планы. Но всё это было ничем рядом с тем сумасшествием, которое иногда плескалось на дне синих глаз мистера Ланге.

Человек с жестоким лицом часто приходит к нему во сне. В красном свете проклятой неоновой лампы снова и снова он говорит ему ласковые вещи, никак не вяжущиеся с острой болью. Он требует невозможного, заставляет перешагивать через себя ради призрачной надежды на прощение и похвалу.

- Что нужно сказать, Ханно?

- Простите меня, сэр.

Воспитание Ханно безукоризненно.

Он не спорил с ним никогда. Послушно терпел все пытки и молча зализывал раны, незаживающие долгое время: только теперь Ханно понял, что регенерация не помогала ему неслучайно. У Хоакина Ланге вообще не существовало поправки на какое-то там «случайно». Ханно был дурачком. Он не чертыхался и не скулил, когда старый мудак оставил его на дыбе на целый день. Без еды и воды, наслаждаясь чужими страданиями. Мистер Ланге периодически заходил проверить его, но нечасто: он любил смаковать удовольствие порционно. Чтобы не приедалось.

Даже сейчас при воспоминании об этом в груди Ханно закипает бессильная злость.

Вереница снов проносится в его голове уже после рассвета. Дни накануне полнолуния - самые сложные для него. Тревожные, гнетущие предстоящей болью и бесконтрольностью ситуации. И больше некому приковать маленького глупого волчонка к стене в подвале крепкими цепями.

Больше никто не наслаждается его болью.

Он просыпается внезапно, с чувством накатывающей волнами паники, рискуя утонуть в ней бесповоротно. Он взял себе три отгула, чтобы спокойно пережить обращение, но оставшись наедине со своими мыслями, лишь сильнее провалился в тёмную бездну переживаний.

Настенные часы показывают без четверти восемь. Он выталкивает себя из постели, и болезненный озноб подсказывает, что отгулы были решением абсолютно верным. Он морщится, отдирая от спины прилипшие простыни.

Его раны всё ещё не заживают.

Чистит зубы как-то механически безразлично, плещет в лицо холодной водой и падает на хлипкую табуретку - созерцать собственное отражение в чашке с кофе. Стук в дверь вырывает его из утреннего оцепенения, заставляя вздрогнуть, разлив при этом обжигающе-горячий кофе.

У Ханно не бывает гостей. Он не ждет никого и никогда, к нему никто не приходит. Разве что местный почтальон - мистер Барлоу, в очередной раз по ошибке пытается вручить ему посылку, на которой красноречиво красуется номер соседней квартиры. Мистер Барлоу путает и письма, и счета, и прочую корреспонденцию, закидывая в почтовый ящик Ханно по две-три газеты, оставляя тем самым других жильцов без ценной информации об утренних новостях Вулиджа. Ханно всегда исправлял эту несправедливость, перекладывая лишние газеты в пустые ящики. Такой акт хаотичной доброты стал чем-то привычным. Ханно бы скорее удивился, если бы мистер Барлоу хоть раз сделал всё правильно.

Поэтому он неспешно вытирает кофейную лужицу и со вздохом идет открывать, стараясь напустить на себя самый безмятежный вид. Мистер Барлоу - человек рассеянный, притом явно хронически. Злиться на него не имеет никакого смысла. Ханно даже не спрашивает, кто там, прекрасная зная, кого встретит за дверью.

Но утро подкидывает ему сюрприз.

- Джек Кросби, «Ежедневный пророк». Со мной офицер Андреас Костас, отдел магического правопорядка. Мы хотели бы задать вам пару вопросов.

Ханно впускает их без уточнений. Ситуация, выходящая за рамки привычного, вгоняет его в беспросветный ступор, и всё, что он может им предложить - это кофе. Они ютятся на его крошечной кухне, и Ханно остается только стоять, облокотившись о кухонный гарнитур.

В его квартире идеальный порядок. У него, по правде говоря, почти нет вещей и минимум мебели - сложно устроить бардак. В таких условиях ему абсолютно комфортно, есть ощущение, что всегда можно сбежать. Не засиживаться на одном месте. У него даже чашек всего четыре, просто потому, что продавались они в наборе. Его квартира выглядит абсолютно безликой, если не обращать внимания на стены, за которые Ханно тут же становится стыдно.

Первое: они исполосованы следами когтей. Арендодателю это не придется по вкусу, но до своего переезда Ханно не собирался их исправлять, оставив в качестве ежедневного напоминания о том, кто он есть. Зверь, ярость которого может причинить боль другим.

Поэтому у Ханно не бывает гостей. Поэтому на кухне всего четыре чёртовых чашки и две табуретки - ему больше не нужно. Ему одному вообще ничего не нужно.

Второе - колдографии. Раскрытая нараспашку душа, не предназначенная для созерцания чужими глазами. Там самые счастливые моменты из его жизни. Мистер и миссис Грейвз, такие уютные в своем доме. Она жарит скрэмбл на завтрак, он - читает утреннюю газету и явно на что-то жалуется. Эти дельцы опять дают объявления, обещая высокий заработок, но честному человеку в их рядах делать нечего. Смотря на беззвучно открывающийся рот отца, Ханно всё ещё слышит его сварливую речь.

На другой карточке Элис - его чудесная младшая сестра, показывающая языком жестов «ты меня бесишь». В ответ он обычно встряхивал ее за ногу вниз головой, но в тот раз успел лишь запечатлеть часть монолога. Её голоса Ханно никогда не услышит.

Оставшиеся восемь колдографий - отголоски счастливого прошлого с мистером Ланге. Сделанные в те дни, когда у него было хорошее настроение, достаточное для того, чтобы они жили нормальной жизнью. Хоакин с картинки обнимает Ханно очень собственнически, только теперь ему хватило ума понять это. Так держат вещь, трофей, так престарелые министерские деды обнимают своих молоденьких секретарш. Хоакин пьёт свой виски, подпевая песне с пластинки. Ханно помнит тот вечер: и пластинку, и песню, и мерное потрескивание камина, под которое засыпал. Он помнит каждый из тех чудесных, замечательных дней, которые можно по пальцам пересчитать.

Даже оборвав с мистером Ланге все связи, он оставил фотокарточки: все, что были. Чтобы не забывать, что иногда самый страшный зверь - человек. Даже если он очень красив.

Гости занимают услужливо предложенные табуретки, а Ханно мимоходом думает, что ему так-то достаточно только одной, но крепление светильника на потолке очень старое и его, конечно, не выдержит. «Старый жилищный фонд - лучшая профилактика суицида» - хоть сейчас в утреннюю газету.

Он бы подкинул эту идею мистеру Кросби, но тот задаёт абсолютно не те вопросы. Он знает, откуда-то знает о Ханно, о его тайнах и самой главной проблеме, и горечь остается у Ханно на языке, смешиваясь со сладостью кофе. Сочетание получается тошнотворным, и его едва не выворачивает от него, от этого журналиста, от желания выгнать незваных гостей. Хоакин напоследок решил оставить ему шрам пострашнее следов от кнута.

Кросби не вызывает ничего, кроме отторжения, с ним Ханно всё, в общем-то, ясно. Со вторым - не ясно вообще ничего.

Офицер Костас красив. С таким лицом нужно не в отдел правопорядка идти, а быть каким-нибудь политиком или духовным лидером. По спине Ханно бежит неприятный холодок. От людей с красивыми лицами он привык не ждать ничего хорошего.

Он утыкается взглядом в стену напротив и натягивает рукава свитера как можно ниже, стараясь спрятать искусанные запястья. Отсечки его страданий, доказательство самому себе, что он всё ещё может контролировать хоть что-то в собственной жизни.

- Нам известно, что мистер Ланге намеренно причинял вам боль. Это было обоюдное желание или же, скорее, насилие?
- Что?.. Ничего он не причинял мне…

Жалкая попытка оправдаться. Жалкий, маленький, глупый Ханно. Он ещё не понимает, что Кросби для себя уже всё решил, и каждое слово лишь добавляет очередную щепотку перца в и без того пикантную историю Ханно Грейвза. Доблестного сотрудника министерства, пострадавшего при исполнении своих рабочих обязанностей. Вытерпевшего все издевательства, прошедшего через ад. В блокноте журналиста тут же расцветает обличающее: «как мы видим, в отрицании насилия явственно просматривается стокгольмский синдром».

Ханно переводит взгляд на того, другого, и на мгновение даже забывает дышать.

Он может поклясться: у монстра из его кошмаров теперь будет красивое лицо офицера Андреаса Костаса.

луговые цветы у нее всегда некий трепет в груди вызывали; птиц щебетание, легкий перезвон колокольчиков, потревоженных дуновением весеннего ветра. персефона словно расцветала, вдыхая свежий аромат полной грудью, да в лучах теплого солнца нежась.

арес был ее весной. он вызывал в ней чувства схожие; трепет, благоговение, желание, что зарождалось в глубине ее естества, и расползалось по всему телу. арес одним своим прикосновением к ее запястью взрывает в ней тактильную бомбу, растекаясь мурашками да дрожью по всему телу.

она вздыхает рвано, хватку крепкую на своем запястье чувствуя, и мысленно сгорая от желания расстояние меж ними сократить столь ненужное. если бы все сложилось иначе, была бы она счастлива с аресом? если бы… окажись она его невестой, был бы он верен и предан ей так, как она того желала? персефона в лицо его всматривается, словно ответы на вопросы свои ищет, но не находит. мойры пишут их судьбу, и в ее судьбе ей роль царицы мертвых отведена. аресу не место в ее жизни, но персефона упрямая. она о муже своем не думает, - разве что немного, - мысли об аиде в то время, когда она к аресу так близко – лишь собьют с толку. и пока вино в ее крови плещется, она о последствиях думать отказывается.

пока вино ее устами говорит, все порочные желания наружу вытягивая, она не думает о том, что будет завтра.

[завтра может не наступить, если аид о ее неверности узнает]

она смотрит на него, брови чуть хмуря в непонимании. он упрекает ее в безразличии, но она точно помнит, что его среди всех прочих всегда выделала; о нем ее мысли все были и желания, и взгляд его она в толпе всегда искала. но могло ли оказаться так, что персефона заблуждалась? и поведение ее могло ареса на совсем иные мысли наталкивать? она была юна и невинна, - она юна и невинна сейчас, во взглядах своих, - но тогда ей казалось, что аресу в силу опыта видит, каким влюбленным взглядом она на него смотрит; тогда ей казалось, что нежные гиацинты на месте его сражений красноречивее всех прочих намеков.

но персефона заблуждалась тогда; сейчас же с ума сходила от близости, от пьянящего ощущения тепла через тонкую ткань их одежд. сейчас ей хотелось как никогда еще ближе к нему стать, шаг в пропасть сделать, не думая о том, что ждет ее на другом берегу стикса. или, точнее, кто.

она вздыхает рвано, к груди ареса прижатая, и от неистового сердцебиения кровь стучит в ушах. она взглядом по его лицу скользит, изучает, и паника легкой волной поднимается внутри нее. она в вопросе его слишком очевидно нетерпение улавливает, но боится признаться в желаниях собственных.

боится признать не только ему, но и себе тоже.

— я… — персефона снова губы облизывает и вздыхает, уставшая от собственной нерешительности и ревности; уставшая от того, что за нее всегда кто-то другой решал, и она лишь слепо следовала чужому пути, не имея возможности сделать собственный выбор. но персефона – трусиха. могла ли она открыто высказать о чувствах собственных? могла ли сказать, что думала о нем каждую ночь в царстве мертвых? думала о нем в те моменты, когда аид пытался его и ее мыслей вытрахать, выманить подарками и ласками, заменить воспоминания прошлого будущим. но персефона всегда об аресе думала; и его руки на теле своем представляла, его губы на коже своей рисовала воображением. и когда ей возможность представилась ему обо всем поведать, могла ли она набраться смелости и открыться?

н е т

— отпусти. — персефона дергается, из хватки его запястья вырывая и шаг назад делая. ее всю лихорадит от желания, сомнений, и собственной тупости. а еще от страха быть отвергнутой; от страха, что кто-то из богов их увидит и все донесет.

персефону лихорадит от отвращения к себе, и она ладони сжимает до боли, да прочь от ареса разворачивается, обратно в сторону торжества общего шаги делая.

могла ли она позволить себе хоть немного искренности? оставляя позади собственное сердце и все мысли лишь с ним одним, могла ли она набраться храбрости, чтобы страхам своим в глаза заглянуть? чтобы впервые в жизни сделать хоть что-то, о чем желает лишь она, а не все остальные?

персефона останавливается, преодолев всего пару шагов да ладонями лицо закрывая.
могла ли она преступить через все принципы и клятвы, данные аиду в день свадьбы, ради желания глупого сердца? могла ли она обречь себя на вечные страдания в царстве мертвых ради одной лишь ночи с тем, кого так неистово любит? персефоне стоило быть более искренней в своих желаниях; а еще – более открытой и бесстрашной. персефоне стоило бы поучиться у своих сестер, и особенно у афродиты, и возможно тогда ее жизнь стала бы чуточку лучше.

персефоне пора бы перестать так загоняться о том, чего еще не было и возможно не будет, если никто не узнает. так может стоит послушать сердце, охмеленное вином пряным, и шаг вперед сделать? могла ли она...?

д а

она разворачивается и в пару шагов преодолевает расстояние до ареса, беря его за руку и утягивая дальше по коридору, до ближайшей колонны. персефона чувствует, как сердце в ее груди колотится, подгоняемое страхом, адреналином и ощущением прыжка в неизвестность. даже если он оттолкнет ее, она хотя бы попробует. даже если он рассмеётся ей в лицо, она хотя бы узнает, какими его губы могут быть на вкус, и правду ли говорят богини.

персефона ареса за колонну ближайшую утягивает, спиной к ней поворачивается, да не думает, мысли напрочь отключая, чтобы не успеть сомнения в разум допустить, чтобы не замешкаться. она его за шею ладонями обхватывает да на мыски привстает, чтобы выше стать; к губам его ближе.

и целует его несмело. к губам его приникает своими, мягкость и пряный аромат ощущая, и буквально задыхаясь от разрядов молний, что ее тело пронзают от этой новой близости; от поцелуя их первого, который кружит ее голову и мысли все прочие окончательно из головы выветривает.

пусть он подумает, что она не в себе, но сейчас персефона слишком отчетливо поняла, чего именно хочет. кого.

Деймон и то и дело покидает Красный замок по вечерам: куда он уходит, доподлинно неизвестно никому, кроме него самого. Рейнира ловит взглядом его удаляющуюся в темноту фигуру и сильно сжимает зубы. Ей должно быть все равно, но добиться этого равнодушия почему-то отчаянно не получается.

Со времени их недосвидания на пляже проходит около двух недель, и все это время сталкиваются друг с другом они всего пару раз, наедине — не остаются ни разу. Заслуга ли в том Деймона, почти не появляющегося на семейных ужинах, или просто совпадение, Рейнира не знает. Всякий раз, когда видит дядю, она бросает на него лишь пару надменных взглядов, прикрывающих обиду, что поселилась у нее внутри. Когда Деймон отворачивается, взгляды девушки становятся жаднее: они следуют за ним по пятам, пока мужчина остается в поле ее зрения.

Все те две недели Рейнира балансирует на хрупкой границе между яростью и болью. Раз за разом она задается вопросом, что случилось тогда, почему Деймон остановился. Что она сделала не так? Ответа найти она не может. Дядя же ей, конечно, ничего не говорит.

После всего случившегося Рейнира чувствует себя неправильной. Не потому, что оказалась в интимной обстановке с дядей, и даже не потому, что после того, как он ее отверг, использовала Кристона Коля, чтобы забыться. Она просто думает обо всех женщинах, с которыми был Деймон, — а их было немало, она уверена, — и не понимает, чем она хуже их.

Как она, принцесса, может быть хуже их…

Эти мысли захлестывают Рейниру с головой, когда она в очередной раз подмечает Деймона, покидающего свои покои. У него на плечах какая-то бесформенная накидка, на голове — капюшон, скрывающий белоснежные волосы и часть лица: но девушка и без того знает, что это он. Узнает по движениям и походке.

Идея отправиться следом за ним появляется у нее молниеносно. Ей вдруг хочется понять, что за женщины обласкивают его любовью; увидеть воочию каждую из них и, может быть, понять, чего конкретно ей не достает. Поэтому она быстро находит просторную рубаху, прячет собственные волосы под шапку и выдвигается к выходу из замка.

Рейнира не следует прямо за Деймоном: он идет слишком быстро, да и она сама боится, что он ее может заметить. Тогда уж ее план точно пойдет прахом. Но она знает точно, — или отчаянно надеется, — куда он направляется, поэтому не боится потерять его из виду.

Когда она достигает дверей борделя, они не закрыты, и на входе никто не стоит. В это время дня здесь, кажется, рады любому путнику. Девушка осторожно просачивается внутрь, стараясь не привлекать лишнего внимания, и осматривается по сторонам. То, что она видит вокруг себя, десятки обнаженных и извивающихся тел, приводит ее в какой-то трепет. Рейнира вглядывается в лица и постепенно проходит все дальше внутрь.

Деймона она замечает не сразу, а когда видит, чувствует, как сердце пробивает навылет. Мужчина рядом в объятиях какой-то темноволосой шлюхи, а его руки крепко держат ее за бедра — Рейнире кажется, что она почти ощущает их на самой себе. Вот только это всего лишь иллюзия. Не она, принцесса, чувствует горячее дыхание Деймона на своей коже; не она наклоняется к небу поближе, оставляет буквально миллиметры и спрашивает, чего он хочет этой ночью.

Рейнира стоит чуть в отдалении, неподвижно и безмолвно. Смотрит на пару перед собой жадно, напрямик: стоит кому-то из них отвлечься, и они, кажется, заметят ее тотчас. И чувствует, что не в состоянии отвести взгляд.

Даже если дыра в сердце вдруг начинает кровоточить.

— Эй ты, мальчишка! — вдруг слышит Рейнира недовольный голос у себя за спиной. — Поглазеть зашел? — она оборачивается и видит дородную женщину с обнаженной грудью, которая обращается именно к ней. — Плати или выметайся.

Обезопасить.

Милдред открыла глаза только тогда, когда настойчивый звонок будильника пошёл на десятый круг.
-Help! I need somebody! - Надрывался Леннон из динамика сотового телефона, пытаясь достучаться до сонного сознания мисс Янг.
Отработанным движением, на автомате, Милдред отключила будильник, и перевернулась на другой бок, надеясь досмотреть сон, но всё же, что-то заставило её обратить внимание на экран. Время приближалось к десяти утра. Осознание того, что она безбожно опаздывала и двенадцать пропущенных звонков напрочь отбило желание спать.
-Меня понизят до сотрудника класса D если я ещё задержусь хоть на час!
Янг в панике бегала по квартире, пытаясь побыстрее собраться, пока не наступила босой ногой в чью-то блевотину. У нарушителя спокойствия было имя Джаггер, и являлся он соседским котом. Большая рыжая туша развалилась недалеко от входной двери и лениво вылизывалась, показывая всем своим видом, что его ни капельки не волнует происходящее. Хозяйка кота явно настолько сильно любила своего питомца, что не отказывала ему ни в чём, а особенно в съестном.
-Хорошо, что сейчас я тебя сплавлю!
Специфика работы не позволяла Янг завести себе животное, - даже рыбок, - так как каждый день мог стать для неё последним.
В принципе, на этом неприятности не закончились, зеркало, которое висело в прихожей уже пять лет с грохотом свалилось на пол, разлетевшись на тонну маленьких осколков. Потом разберусь. Подхватив жирную наглую морду под мышку, Милдред пулей выскочила из квартиры. Передав хозяйке её неразумное животное, Милдред ответила на очередной телефонный звонок. На той стороне провода оказалась хозяйка квартиры:
-Я собираюсь продать квартиру, поэтому до конца недели вы должны будете съехать и заплатить за проживание.
Я уже хочу, чтобы этот паршивый день закончился!
Весь мир настойчиво кричал, чтобы она не ходила сегодня на работу, но Янг считала всё это лишь бабкиными сказками.

Удержать

-Вас ждут в камере содержания SCP-191, Милдред.
Милдред кивнула, и вошла в камеру содержания ребёнка - киборга. У данного SCP объекта Янг ещё не была. Объектом оказалась девочка, которая сидела на кровати и болтала ногами.
-Привет! Как ты себя чувствуешь? Как тебя зовут?
Девочка повернулась в её сторону, и механическим голосом ответила:
-Вы здесь не для того, чтобы узнать как меня зовут. Воспроизвожу запись.
По экрану, висевшему на противоположной стене прошла рябь, и появилось лицо одного из старших сотрудников международного фонда.
-Здравствуйте, мисс Янг. Я знал, что Вы опоздаете, Вы всегда опаздываете,  поэтому не смогу передать все инструкции лично, поэтому попросил объект SCP-191 передать для Вас всю необходимую информацию. Слушайте внимательно, не разглашайте полученную Вами информацию. На этом я с Вами прощаюсь. И... берегите себя, мисс Янг, такого исполнительного сотрудника при нынешних обстоятельствах Фонду будет очень сложно найти.

Сохранить.

Впрочем, информации было катастрофически мало - начальные инструкции были получены и приняты к сведению.
Внешность пилота абсолютно не смущало - в Фонде и не на такое насмотришься.
Получив очередные инструкции Янг задумалась, и молчала практически весь полёт.
Мельком глянула на то, что осталось после пилота - всего лишь мера безопасности, но, видимо, обратно ей придётся добираться своим ходом. Хотя предчувствие было, что никакого пути обратно не будет. И возможно, Фонд решил таким образом избавиться от непунктуального сотрудника.
В Зоне 3 стояла оглушающая и звонкая тишина - ни единой живой души. Милдред невольно поёжилась, словно её обдало холодным потоком воздуха.
Надо было остаться дома в тёплой постели
Цокая каблуками мисс Янг добралась до области хранения и остановилась около пресловутой тридцатой ячейки. Замешкавшись лишь на долю секунды, дёрнула дверцу на себя, абсолютно не представляя какой объект SCP подсунул ей Фонд.
За сейфовой ячейкой лежало обычное ожерелье, но работа в Фонде закалило Янг, и по вводной информации она знала, что за "обычным" скрывается что-то иное. Поковырявшись в сумке, она достала щипцы, и на расстоянии вытянутой руки подцепила ими ожерелье. Интуиция подсказывала ей, что какое бы прекрасное оно ни было - надевать лучше не стоило.

Ночь давно опустилась на город. Хотя по настоящему Ньюпорт живет именно ночью. Часто можно услышать, что большие города никогда не спят, но это ложь. Даже громадине Нью-Йорка иногда нужно отдыхать, а вот в таких местах как Ньюпорт есть своя особая ночная жизнь. Или точнее смерть, если смотреть правде и своему страху в глаза. Тьма сгущается, становится почти осязаемой, словно до нее можно дотронуться пальцами, взять в охапку и расфасовать по банкам. И этой тьме вершились судьбы.
- Кинг, жетон 12-57, – произнес Мейсон в рацию внутри машины, ожидая ответа ночного сержанта. Помощник шерифа сегодня не спал, совсем недавно он заступил на смену, объезжая дозором свои владения. Хотя, причина, по которой он работал сегодня в ночную смену, была очень даже конкретной – дом на пересечение Эвергрин и 25-ой. На самом отшибе, хотя район был тихий и очень спокойный.
- Слушаю вас, сэр, – произнес с той стороны усталый женский голос.
- Эвергин роуд, 351. Направьте сюда патруль номер 17, будьте добры.
На улице падали крупные хлопья снега, покрывая собой все вокруг. Если бы не работающая в машине печка, то холод давно бы проник внутрь салона. Новый год прошел не так давно, но казалось, что зима вступила в свою власть только на этой неделе. Сейчас городок был больше похож на игрушку в стеклянном шаре, который постоянно трясут. Красиво, хотя за красотой всегда кроется что-то жуткое.
Кинг постучал пальцами по рулю, смотря на нужный ему дом. Вроде бы тихо, но наводку надо было проверить. Рядом с домом стояла ещё одна полицейская машина, и скоро должен был приехать коронер – совсем недавно тут произошло убийство. А вызвали его, потому что было оно не совсем обычным. И многие знали, что если происходит что-то из ряда вон, то все бумаги забирал либо сам шериф, либо его помощник. Впрочем, многих это даже устраивало по той простой причине, что с бумагами не нужно было возиться. Да и задаешь меньше вопросов – крепче спишь.
Он сам прибыл на место буквально минут двадцать назад и успел оценить обстановку. Вполне возможно, что это очередная зацепка, и она может привести их к «гнезду» или как там эти твари называют свои жилища. Хотя, выжигая одно, они находили ещё с десяток, словно жилища вампиров были чертовой опухолью на теле города, что дает множество метастаз и поражает весь организм.
Но сейчас цель была совсем другая. Он все искал повод показать Оливеру, как они работают «в поле». С ним было тяжелее всего, разговор с самого начала не заладился. С другими «рекрутами» у него все прошло относительно гладко, были просто разговоры в кабинете шерифа и никаких эксцессов в виде показательной казни заключенного. Надо признать, тогда он перегнул палку, да так, что она едва не треснула. Но может быть совместная работа сегодня поможет все исправить.
На дорогу выехала нужна ему патрульная машина и остановилась у дома. Мейсон проверил пистолет в кабуре, застегнул куртку и вышел из машины прямиком в холодную зимнюю ночь. Снег хрустел под ногами, разгоняя гнетущую тишину.
- Офицеры, – он кивнул двум патрульным, по лицам которых было понятно, что они весьма удивлены тем, что их маршрут изменили. Он перевел взгляд на Батлера и кивнул в сторону дома – Ты должен это увидеть. Это по поводу…нашего дела.
Второй патрульный лишь пожал плечами, показывая, что это ему стало совсем не интересно. Не дожидаясь друга, Мейсон направился в сторону дома. Он перелез через полицейскую ленту и зашел в дом. Какое-то гнетущее чувство нахлынуло на него вновь – такое же он испытал, когда зашел сюда в первый раз. И дело было даже не в наличие тела и не в огромном количестве пыли на закрытой тряпками мебели. Словно тут кто-то ещё был, спрятался, когда запахло жареным.
Они вышли на середину комнаты, где крутился фотограф. Посередине комнаты лежало тело молодой девушки с распоротой шеей. Жуткое зрелище. Рядом лежало орудие убийства – большой кухонный нож. Так картинно, словно хотели все обставить как в дешевых детективах.
- Соседи слышали крики, вызвали полицию. Владельцы давно покинули дом и выставили его на продажу. Осмотрись пока, хочу, чтобы ты сам заметил что тут не так, – он кивнул фотографу, тот посмотрел на Кинга, но все же вышел, оставив их вдвоем.

Ветер широко обдувал Гудзон, обходя его по краю и щедро задувая прилегающие районы. Даже в самом сердце Адской Кухни, что едва граничила с Мидтауном, было прохладно. Звуки едва доносились до Мэтта, но среди них — он старательно вылавливал важное. Чужие разговоры, шум машин, телевизора, ночных улиц — все это было не так важно и создавало многослойную текстуру. Ветер искажал звук, иногда делая его громче. Мэтт прислушался, с трудом отделив нужное.

Мидтаун сегодня был громче обычного. Приглушенный разговор усилился, сменился на крик помощи и потом — резко оборвался приглушенным выстрелом. Тот было едва слышно. Мэтт попытался продвинуться ближе, но при всем желании он едва бы успел что-то сделать. Когда он подобрался поближе, разговор в конкретной квартире сменился тишиной. Сирена скорой помощи и милиции прервали тишину, что ранее нарушилась криком и просьбой соседей позвонить на помощь. Мэтт сглотнул наступающий ком в горле. Он мог слышать звук электричества от вывесок, что принадлежали магазинам ниже. Его не было видно, но он мог наблюдать происходящее те пару минут, пока улицу не заняла полиция. Мэтту не нужно было лишнее внимание, но произошедшее — оставило его в непонимании.

Возможно, если бы он раньше прислушался к этой части города, он бы смог что-то сделать. Возможно, он бы даже поймал убийцу и успел бы поручить его полиции. Все это ворушилось в его голове с одним конкретным выводом — ему нужно что-то сделать. Мэтт тяжело вздохнул, неосознанно сжав ручку сильнее. Все это время, разговор с Фогги воспринимался как в тумане — он не услышал ни одного слова, прежде чем сморгнуть и переспросить.

Он положил ручку на стол.

— Извини, я отвлекся, так что там за дело? — он не хотел представлять лицо Фогги, который точно выглядел слегка растерянно, и застыл в полувыражении. Он, наверное, думал, во что же влип Мэтт в этот раз и пытался распознать по нему, что происходит на самом деле. Мэтт прислушался, но чужие слова проходили мимо него. Он попросту не мог слушать Фогги, все нарушалось этой тишиной в телеэфире, когда все сливалось в один ультразвук и телевизионный шум. Мэтт сморгнул. Наверное, сейчас о нем подумают, что он плохой друг. Или что опять для него дела всего города важнее дел их фирмы. Мэтт прервал мысли, встав из-за стола. Лучше всего он сейчас решения не придумает. Он начал собираться, чувствуя, как увеличивается ком в горле от наращивающейся тишины.

— Извини, я... — Мэтт попытался придумать какое-то оправдание, сжав ладонь и преодолевая барьер. — Мне нужно быть в другом месте, я потом позвоню тебе, — внутри него — все как будто окаменело. Этим он все испортил.

Ему хотелось думать о лучшем, пока он перекидывал ногу через пожарную лестницу, подходя к окну и задевая его, впуская в квартиру ветер. Дверь была опечатана, со всех сторон окруженная полицейской лентой. Да и сквозь соседей ему бы не удалось пройти незамеченным. Мэтт поддел окно: рама поддалась, уезжая наверх. Пригнувшись, он наконец забрался в квартиру. После произошедшего —  в квартире было тихо. Мэтт только слышал сдавленный разговор соседей, осматриваясь в помещении.

Было пусто.

Он прислушался, едва различая звук часов и отделяя запахи. Кровь была едва приглушена — Мэтт мог слышать запах чужого одеколона поверх. По опыту знал, что такой носит начальник отдела полиции. Запах пороха, чего-то другого — Мэтт пытался различить что-то, что бы дало ему зацепку и идею об убийце. Что ему ждать в следующий раз и с кем он имеет дело.

В квартире было чисто — кроме следов пребывания полиции — Мэтт не мог различить ничего другого. Он имел дело с кем, кто не привык оставлять следов, работая чисто и четко.

Мэтт подумал, что такие — самые худшие: их приходится ловить в процессе. Ему было сложно понять, сколько это у него займет времени. Одну ночь, неделю? Сколько ему стоит оставаться настороже? Нужно ли ему будет работать ночью или потребуется захватить еще день? Как ему объяснить происходящее Фогги и стоит ли выдумать оправдание получше?

В первый раз — Мэтт сбросил его звонок. Тогда ему и правда было неудобно отвечать, но потом — его резко ошпарило чувство стыда, что заставило плюнуть на все и ответить. Мэтт едва сочинил правдоподобное оправдание, чувствуя, как усиливается ком в горле и тишина с другого края трубки. Дать другу хоть что-то или сказать правду — он пока не мог.

И Мэтт не был уверен, что вообще когда-нибудь сможет.

Наверное, эти пару дней для него были и правда худшими. Он выстраивал стену между ними обратно, решив замалчивать все и вариться в этом самостоятельно. Мэтт сам выбрал такой путь, и он был готов нести за него ответственность.

Лишь бы потом за это не ответил кто-то другой.

Мэтт старался оставаться настороже, прислушиваясь сильнее. Звуки, запахи: если сосредотачиваться — все било по органам восприятия. Но это и дало ему выловить тонкий запах. Мэтт не успел и сейчас — зайдя с пожарной лестницы, он спустился на этаж.

Другой работал аккуратно и быстро. Он точно знал, что делает и не сомневался, — в отличие от Мэтта. Он не поморщился, когда запах огня и дыма забил ему ноздри. Спасать уже было нечего — пепел и треск горящей бумаги был красноречивее любых наблюдений. Но из дымки — он уловил запах крови. Тогда — он избежал его, оставшись в стороне. Но сегодня — он обволакивал его. Соленый и с явным металлическим привкусом — крови было не так много, чтобы назвать это «резней», но больше, чем в прошлый раз.

Возможно, пострадавший сопротивлялся. Мэтт не слышал рядом биения чужого сердца, и присел рядом. Ему хватило пары минут рядом с умершим и пары слов, чтобы злость смешалась с горечью. Он услышал еще запах крови в отдалении.

Ему срочно нужно было собраться.

Мэтт медленно поднялся, прислушиваясь к обстановке. Тишина, на первый взгляд, нарушилась едва слышным треском офисных ламп.

Мэтт знал, что тут был кто-то еще. Чужое биение сердца и дыхание смешались. Еще несколько минут назад — они были едва заметными. Убийце было далеко до якудзы и «Руки», но Мэтт все равно мог ему позавидовать. Его собственное сердце — заходилось, а дыхание было прерывистым.

Но сейчас — чужое сердце тоже ускорилось, пульсируя стойкой вибрацией. Мэтт был уверен, что злится он тут не один.

Но в нем было больше жалости и скорби, что с каждым мгновением усиливалась, замедляя движения и давя на плечи. Концентрация внимания уходила в грусть.

Ему срочно нужно было сосредоточиться. Он завидовал противнику, потому что злость сейчас — лучше. Злость дает стимул на движение и силы для действия. Сейчас они были ему как никогда нужнее.

HEAVENLY FATHER, I AM IN NEED.

Слова пришли сами, пока Мэтт прислушивался. Чужое сердце стало спокойнее, биение — выровнялось. Тот, с кем он имел дело, явно умел контролировать себя. Мерное тиканье часов нарушало тишину.

Успешно распознать чужой паттерн — половина успеха, и Мэтт усмехнулся, узнавая чужое сердцебиение.

Он действовал аккуратно, отодвигая стул уже в самой комнате.

— А ты наоборот набираешь обороты, — он позволил себе взять паузу, продумывая дальнейшую стратегию. — Зачем ты пришел? Что было в бумагах? — Мэтта не пугало сокращение дистанции. Его смерть — не самый плохой расклад, хуже — что может произойти дальше.

Он подозревал, что Пойндекстер мог действовать не один. Один раз — это был Кингпин, но кто стоял за этим сейчас и стоял ли кто-то вообще? Может, он действовал сам? Тогда что ему нужно было? У Мэтта было больше вопросов, чем ответов. Зачем Пойндекстер пришел сегодня и зачем убил раньше? Какой это имело смысл в глобальной перспективе и что за этим последует? Был ли тут вообще глобальный план?

Возможно, Мэтт был не готов к этой встрече и конфронтации. Чужие движения не выдавали ничего, на что он мог бы опереться и из чего бы мог получить какую-либо информацию. Но пока — он старался выйти на диалог, лишь наблюдая, пытаясь уловить малейшие изменения.

Над Норт-Форком поднимается солнце. Озаряет верхушки тсуги и едва проходится по ветвям клена. Как анаперо, что пролетает мимо,  разрезая облака диагональным надрезом, отражаясь в зелено-голубых переливах. Майе нравился лес. Садиться и слышать, как едва вибрирует дорога, изможденная туристическими тропами и полосами внедорожника. Наблюдать над ящерицей, чья кожа блестела, сквозь листья кустарников. Ступать вглубь, чтобы аккуратно поднять ботинок, замечая черную кожу полоза. Майя видит язык и то, как извивается змея, прежде чем окончательно скрыться в зелене, мокрой после дождя.

Майе никогда не был страшен лес. Всегда страшнее — люди.

Говорят, что в лесах Норт-Форка на туристических тропах начали исчезать люди. Майя и сама замечает — брошенную жестянку — что заставляет ее нахмуриться, касается ладонью тента и проводит пальцем по изрезанной ткани. Находит следы и поднимает взгляд, смотря, как отпечатки мажутся с грязью и травой. Уже ничего не разобрать. Говорят, что туристов уже вторую неделю терзают волки.

Говорят — Майя морщится — она не может прочитать по губам, что говорят ей навахо.

Послушай, девочка — губы сжимаются, и Майя не понимает ничего.

— Я не читаю по навахо, — Майя видит, как чужое лицо кривится, прежде чем женщина переходит окончательно с ней на английский. Майя едва удержалась, чтобы не ответить ей. Она понимает жестовой язык индейцев, она не чужая.

Когда Майя путешествовала, таким с ней разговаривали люди кайова. Женщина морщится и говорит медленно и слегка небрежно кривя губы.

— Говорят, что в лесах завелись волки. Это глупость — волки не атакуют людей.

Она закуривает, откидывая зажигалку, после чего — затягивается и отбрасывает ее на кресло. Серебро сверкает на солнце.

«Говорят, что в лесах завелись волки. Но в лесах завелись вендиго. Если мы найдем его, мы решим это сами», — Майя морщится, опираясь спиной о балку дома. Ей в спину — дует ветер, Майя чувствует его спиной. Она слышит вибрацию — один из местных детей ударяет по мячу. Мяч пролетает, катится по земле, прежде чем не подлететь — подбитый другой ногой. Мгновение — он бьет о ворота.

— Ясно, что сказала полиция? — женщина повернулась, чтобы едва взглянуть на Майю, делая затяжку.

— BIA может только объезжать город с патрулем, — Майя и по себе знала, какой уровень доверия к полиции. От полиции, даже в Нью-Йорке, было много вреда. Полиции надо сделать немного, чтобы стать героем. BIA были скорее щитом, необходимостью от государства. Ненужное — людям, но нужное — государству. Местные жители давно привыкли к ним, практически не реагируя. Как на необходимый вред или небольшой побочный эффект развившийся параллельно цивилизации. Ощущалось странно, когда рядом с зеленым лесом в городе стояла обветшалая школа.

Но это не помешало Майе подумать зайти к ним, чтобы провести свое расследование. Может, местные люди что-нибудь ей скажут.
Майя — спрашивала других, внимательно отлавливая каждое слово. Кто погиб, что думают про это навахо. У нее не уходило ощущение, что навахо — знают, что сделают с волком.

В городе — контраст. Процветающий лесопарк, везде — указатели — река и ухоженные тропы — и потрепанные здания, плохая инфраструктура, и Майя уже вторые сутки спала в доме с мигающей лампочкой. Делила свой ужин с семьей — из десяти человек. Очутилась — на полу, в заранее заготовленном спальном мешке. Майя знает, как это бывает.

Майя узнала, что ни она одна задает вопросы. Она ищет, но думает вернуться в лес. Ее тянет туда больше, чем в город, где люди ютятся в небольших зданиях и на фоне гор — возвышается церковь с крестом.

На следующий день все становится ясно: «тут ходит один... hastiin. Ты его знаешь?»

Майя едва удерживается, но улыбается, спрашивая: «нет, кто он?»

По описанию — Майя понимает, что знает, но вместо этого — улыбается еще раз и благодарит. В воздухе — стоит тишина. Она — некоторое время идет, поднимаясь в гору, пока на горизонте не появляется одинокое здание. Единственное — бежевое в городе, перед ним — полупустая парковка с припаркованным джипом. На дороге — дыра.

Майя замечает, что ни она одна здесь успела побывать.

— Джек, — Майя касается чужого плеча. Смотрит, теперь сама сощуриваясь. Она сама — аутсайдер. В ней сразу понимают 'éyónį́ — по тому, как она держится. Джек — тоже как будто не отсюда, вырезанная фигура.

— Что ты знаешь, Джек? — она стоит, но думает, что надо бы сесть. В любом случае, может, он расскажет ей больше, чем местная полиция. Может, сегодня ей улыбнется удача.

В чужом голосе чувствовалась пустота, острые грани безразличия перед судьбой. Он слышал её раньше, в полутемном зале бара, когда шутовство неуловимо ускользало, сменяясь пугающе серьезными словами, за которыми не стояло ничего, кроме желания наконец исчезнуть.

Такого тона не должно было быть ни у кого, не только у Дазая.

Ода молчал, смотрел внимательно и неотрывно, ощущая, как внутри расползается усталое смирение. Бледное под бинтами лицо, взгляд к потолку и ответ, почти вынуждающий вздрогнуть. От этого никуда не деться, он и не пытался. Невыносимо хотел, но соглашался, принимал также, как и окровавленные запястья, с надеждой, что в следующий раз снова успеет; что Дазай наберет его номер, а не будет в одиночестве дожидаться, пока вытечет из ровных порезов вся жизнь до капли.

Собственное прозвище, прозвучавшее в тишине палаты, отозвалось тяжелым едва ли слышным вздохом в предчувствии такого же тяжелого разговора.

Слишком хорошо Ода понимал, бессильно сжимая руки, что однажды может быть — будет — поздно, когда-то не хватит времени или сил, звонок оборвется и он не узнает до самого конца, что проиграл очередную гонку со смертью.

— Затем что мне есть для кого жить.

Между мафией и прошлым, у него осталось совсем мало: старая картина, пылящаяся годами, книга с истертой обложкой и пятеро детей, ведающих о мире больше, чем должны были в своем возрасте. Не так и много поводов для жизни, однако ему хватало. Ода держался за каждый, смотря, как постепенно исчезает с детских лиц потаенный страх вновь оказаться под перекрестным огнем, а прошлые потери истончаются в их памяти, сменяясь чем-то несомненно важным и ребячливо простым.

— Я не могу… — он умолк ненадолго, слегка покачав головой, — не хочу их оставлять.

У Оды была цель, место похожее на дом, громкий смех поздним вечером и яркие улыбки перед уходом из ресторанчика, где на попечении жили дети.

Что было у Дазая?

На это, пожалуй, он никогда бы не ответил сам, зная лишь малую часть, ту, которая сидела в Люпине с наполненным стаканом и ту, что лежала в крови, захлебываясь своим существованием. Две противоположности, не охватывающие всего, в конечном счете оказывающиеся одним и тем же.

— Почему ты бежишь от жизни, Дазай? — когда молчание затянулось, вернул он вопрос.

Мог ли кто-то целиком объять необъятное и осознать, что, помимо привычной в такие моменты пустоты, скрывалось за многочисленными шрамами и темными провалами глаз? Ода — нет. Пытался, несомненно, но словно бился о стену, кропотливо возведенную вокруг.

На его рубашке отчетливо виднелись следы крови, ржавые разводы по краям манжет, крепко въевшиеся в ткань после долгих часов в больнице, он только сейчас заметил их, одергивая рукава. Тревожное напоминание о попытке самоубийства, сколько их таких уже скопилось? Ода отвел взгляд, не желая больше смотреть на кровавые пятна, сгорбился еще сильнее, будто одно лишь это лишило его последних сил.

— Неужели здесь нет совсем ничего важного для тебя?