Завидовать здесь нечему, — каждый её шаг вторит верный, до тошноты, спутник — одиночество. За спиной она будто чувствует его невидимое присутствие, и холодящее дыхание в затылок. Завидовать здесь в самом деле нечему. В оранжерее стоит могильная тишина, куда более устойчивая, нежели в рабочем кабинете. Не слышит ни стука каблуков о мрамор, ни шуршанья подола, ни биения собственного сердца; в голове какофония из разнообразных голосов и звуков, словом, музыкальное, шумящее сопровождение её жизни. В тишине только громче, только нестерпимее, превращая одиночество в самую жестокую пытку. Она останавливается около розового куста, какой давно пора высадить в садовую землю да под солнце — солнце, впрочем, явление не столь частое в столице. Порою она иронично _ злобно хохочет, говоря, что мрачные своды Петербурга ей под стать. А розы-то чем провинились? Складывает руки на юбке, чуть склоняя голову к плечу. Куст пышный, стебли тонкие, прямые и опасно колючие. Садовник сетует на то, что «сия бестия самая коварная, Ваше Величество»; Катя снова иронично подсмеивается, одними губами добавляя «прямо как я», чего никто, никогда не услышит. Вечно об эту розу ранятся чужие руки, зато цвет — яркий, глубокий, алый, иногда даже кровавый. Лепестки наощупь бархатно-нежные. Розе т е с н о, а Кате — плевать.
— Умеет Григорий Григорьевич подарки делать, — произносит по обыкновению негромко, однако достаточно, чтобы быть услышанной. Матвей Иванович хотел было ускользнуть, прежде чем быть замеченным, да только, разве можно ускользнуть от неё? — Не так ли? — усмехается, оборачиваясь. Матвей Иванович отвешивает неуклюжий поклон, держа в руках внушительный инструмент — садовый нож. Её пространные рассуждения остаются не отвеченными с постоянством завидным, быть может потому, что пускаться в дискуссии с персоной столь высокой несподручно. Она свыклась — так и должно быть, так правильно.
— Ваше величество… — нерешительно начинает Матвей Иванович, между делом присматривающий за зимней оранжереей.
— Нет, даже не начинайте, — прерывает заведомо зная, о чём речь пойдёт, и поспешно от куста «раздора» отворачивается. — Она останется здесь, — категорично, словно бы подразумевает вовсе не розу, а нечто значительнее. Катя знает, чувствует в глубине души тревогу, а Екатерина Алексеевна упрямится. Екатерина Алексеевна боится потонуть в одиночестве. «Да кто ж с вами станет спорить», — слышится простодушное возмущение Матвея Ивановича, махнувшего рукой. У него сердце болит за растение, у неё — за человека.
есть любовь, похожая на дым \\ если тесно ей — она одурманит
дать ей волю — и ее не станет...
| — О делах думать надо, а я что? Только о нём, неспокойно мне. Зачем только отпустила, — в её голосе сквозит отчаянье, перебиваемое напускным раздражением, недовольством. Зачем, зачем, зачем? У неё двор и двадцать миллионов подданных, а мысли тревожные вьются вокруг одной персоны, решившей былое вспомнить, — каково снова биться на саблях и совершать подвиги во имя Отечества. — Смелость у него от глупости, — слова истинно обиженной женщины, вынужденной вновь просыпаться в пустой, холодной постели. Снова в половину пятого и собственноручно сваренный кофе как никогда горчит, — ей нравится. Софья Степановна лукаво улыбается, помогая уложить влажные после принятия ванной, волосы. Запах лепестков чайной розы нежно обволакивает и будто бы успокаивает.
— Зачем это всё? Для кого? Как вернётся — не отпущу больше, — уверяя других, уверяет и саму себя, в чём необходимости быть не должно. Нужно ли уверять себя в том, что любишь? Катя упрямо поджимает губы, позволяя себе расслабиться в кресле, а тело всё одно точно камнем схвачено.
— Я убеждена, этого он и сам желает, — лукавая улыбка Софьи отражается в зеркале трюмо. Катя замирает на предательское мгновенье, вспоминая последние беседы до его отъезда. «Обвенчаемся», — звучит собственный голос женщины мечтательной, какою быть не должна, не положено. Приближённые лица всерьёз намерение её не воспринимают. Ползут слухи по двору, переливы голосов и смешинок молоденьких фрейлин по дворцовым залам — глупые пташки. «Правильно ли это? Правильно, потому что ты так решила».
Гриша этого хочет. | |
— Олеандр, ваше величество. Крайне не рекомендуется держать в комнатах, — знакомый голос садовника вызволяет из омута сомнений и страхов, которые увлекают, стоит только остаться в одиночестве. Лучше говорить о цветах, нежели сомневаться, то бишь грешить. Грехами душа и без того полнится. Катя осторожно берёт белоснежный кувшин фарфоровый и пальцами нащупывает сухую землю в горшках. В бытность великой княгини оранжерея являлась пристанищем, даже святилищем, а цветы — единственные существа, которым она могла довериться; да и нынче доверять более широкому кругу не приходится. Душевные разговоры — роскошь. Никто душевных бесед от неё не ждёт, и не приемлет. Некоторые сомневаются в том, что она — человек, по меньшей мере такой же смертный. Поблизости красуется олеандровое деревце с пурпурными цветами.
— Отчего же? Цвет красивый.
— Как же, красивый! А головные боли? Запах-то, понюхайте. Сок данного экземпляра ядовит. До конца не изучен. Опасное растение. Из Турции привезли, между прочим.
В следующий миг вспыхивает желание цветок бросить в пламя, каким выжигаются русские приграничные земли. Катя желание подавляет, вместе с тем и тревогу, терзающую душу слишком часто. Он где-то на южных окраинах, где-то на Диких полях, а она с цветами разговаривает. Турки совершают набеги, оставляя после себя разграбленные деревни; стране меж тем голод грозит. Григорий Григорьевич будто убедиться в том желая, сообщил что собирается на юг и теперь она едва ли знает, жив ли он. Тяжко совладать с теми, кто отказывается признавать границы и чужую собственность, как и с мужчинами, впрочем. Катя ловит себя на мысли неприглядной: тревожится за него в большей мере, чем за итоги этого похода, хотелось думать, обошедшегося без потерь. Беда лишь в том, что непредсказуемы как турки вкупе с крымцами, так и Орлов вкупе со своими офицерами. Каких новостей ждать? О том, что нет его больше иль о том, что война распалится раньше, чем предполагалось? Она замечает запоздало, сколь крепко сжимает пальцами ручку кувшина, а рука-то опасно трясётся.
— Головных болей мне достаточно. Избавьтесь от него, — вырывается с приказной интонацией, будто избавление от цветка избавит от надвигающихся бед. Успокоение она находит с орхидеями, совершенно нежными, изящными и отчего-то, изрядно измученными от недостатка воды. Матвей Иванович исполняет указ немедленно, в одиночку перетаскивая деревце, вытянувшееся в два с лишним аршина. Было бы столь же просто прочь погнать разбойничьи отряды? Ополчается тишина, а вместе с ней и тоска смертная, от какой бежать хочется, да бежать некуда. Она ещё некоторое время проводит среди растений, наслаждаясь ароматом свежести и влажной земли, пока не приходит время уходить; возвращаться в тот привычный мир, где за твоим подолом то шествуют, то несутся фрейлины, превратившись скорее в предмет интерьера. В этом мире не должно быть ни сомнений, ни одинокой женщины, которой кажется, что любовь её фальшива. Страсть ей нужна была в прошлом, чтобы её средствами выкупить собственное спасение. А теперь?
Катя пытается оттереть землю с рук, что тщетно, остаются на ладонях чёрные разводы. Моментами самой себе похожа на девчонку неизменно растрёпанную и чумазую, которой большее удовольствие доставляла поездка верхом в лес и стрельба из арбалета, чем скучные нравоучения матушки. Попытки привить манерность и повадки особы, достойной войти в высшее общество. Никто тогда не знал, разумеется, что Фике однажды станет растирать землю по ладоням после посещения оранжереи, будучи императрицей и самодержицей всероссийской. Ей бы оставаться девчонкой. И мужчин (прекрасных принцев, которые вызволяют из снежных ураганов в лесах) не встречать никогда. Ей бы вечно скакать верхом. Руки пусть будут грязными, и камин растапливать она упорно будет самостоятельно, чтобы горничные заставали с утра её испачканный в саже императорский нос. Несётся по коридору вовсе не по-королевски, не изящно, но пташкой которая беззаботно и легко порхает, как умеют придворные дамы и фрейлины из её штаба. Дворцовым повадкам Екатерине Алексеевне учиться всё ещё не помешало бы, в чём непременно согласен Григорий Васильевич, возникающий вдруг перед дверьми рабочего кабинета. Он роста невысокого, потому вынужден вытягиваться струной, чтобы казаться выше, важнее. А внимание привлекает деликатным кашлем.
— Ваше величество, — и этого достаточно, ведь голос секретаря всё одно что голос разума. Горничная ожидает с графином и медным тазом, за чем наблюдает Григорий Васильевич с удовлетворением. В кабинет с грязными руками он, разумеется, никого не запустит.
— И правда голова разболелась. Знаете ли вы о том, что запах олеандра вызывает головные боли? Точно, как несуществующий мир с Турцией. От графа Орлова никаких вестей? — вопрос пожалуй, наиболее задаваемый, который Козицкий мог предвидеть. Несмотря на данную возможность, он остаётся самим собой — сдержанным, неторопливым и нерасторопным до раздражения. Лишь дождавшись пока окажется перед ним, вскидывает подбородок, будто собирается сообщить нечто государственно важное. Что, впрочем, соответствует истине.
— Ваше величество, должен сообщить, что вас ожидает посланник от Григория Григорьевича с депешей.
— Почему не доложили сразу?! Где он? Не говорите, я знаю, — негодование вспыхивает в лазурном взгляде, в голосе становящимся властным — голос, который ей пришлось приобрести ценой огромной. Она, разумеется злится перестанет как только получит послание, а пока швыряет в своего же секретаря платок для вытирания рук и направляется в приёмную.
Она снова несётся, снова едва походя на женщину высшего света. Широкий, спешный шаг, словно бы Гриша вернулся самолично, а не отправил посыльного с письмом. Что за глупости? Что за игры? «Мог бы вернуться, мог бы не изводить душу. Мог бы!» — снова вопит внутренний голос, принадлежащей простой женщине, а не императрице, долг которой о благе народа печься. Долг исполнять непросто, когда его рядом н е т. А быть может, она выдумала эдакую глупость, попросту не желая быть в одиночестве. Врывается в маленькую бирюзовую гостиную вихрем с ароматом кёльнской воды, представая перед посыльным во всей чуть растрёпанной красе, — мелкие прядки успели выбиваться из причёски. Слишком спешила. Торопилась. Сама не знала, что навстречу судьбе. Окидывает невнимательным взглядом мужскую фигуру, спешно отмечая лишь то, что офицер. Остальное после, после, ей необходимо получить письмо. Необходимо.
Настолько ли необходимо, Катенька?
