Легкость. Это, наверное, первое, что ощутил Рук, после той бешенной гонки со временем в попытке помешать Соласу порвать Завесу, уничтожить ее. Честно говоря, он вообще удивлялся тому, что остался жив, поскольку сила той магии, что витала в воздухе — дикая, необузданная — грозила разорвать в клочья, при любом неосторожном движении. А последнее, что он запомнил, прежде чем ощутить самого себя цельным — кровь, контрастом выделявшаяся на бледной руке, казавшаяся черной в зеленоватом свете бущующей магии и трепещащей Завесы. А сейчас Рук ощущал себя вполне нормально, организм не испытывал такой дикий шок, и вообще, была странная легкость и мягкое приятное покалывание, словно он был где-то в очень знакомом месте.

Собственно, воспоминание о том, как Солас ударил Варрика кинжалом, а после из Завесы показались две фигуры, заставило эльфа резко распахнуть глаза и сдавленно охнуть. Мир вокруг был серым, но не бесцветным, просто блеклым. Повсюду летали разрушенные строения, части мостовых, где-то куски дороги просто вздыбились острыми краями в воздух, как после взрыва... Воздух словно не имел никакого запаха и в то же время пах певробытной дикостью, древностью, чем-то, что знакомо каждому магу, но чтобы столкнуться с ЭТИМ лично... Такое, пожалуй, не приснилось бы и в самых смелых грезах. Он был в Тени, в той самой, откуда приходила магия, та самая, полная разнообразных духов, что при неправильном призыве легко могли исказить свою суть и стать демонами, могли пожрать своего призывателя или же стать его частью. То место, где, по словам Варрика, оказалась сама леди Инквизитор во времена своей борьбы с обезумевшим магистром Корифеем.

Рук поднялся на ноги, отряхнул несуществующую пыль с колен и осмотрелся. Пространство было бесконечным, и первое, что он решил прояснить, физически ли находится в Тени или же это последствия сильного удара головой (спасибо, Солас), и ему это просто снится. Как ни странно, затылок не отдавал болью, что прошила его насквозь перед потерей сознания и следов крови не наблюдалось, значит, здесь он лишь во сне. Но все равно, Тень никто не знал лучше, чем древние сильнейшие маги, эванурисы, и кто знает, что могло случится с нелпытным в этом вопросе, магом, если он сделает неверный шаг.

Рассеянно ероша свои волосы, он сделал пару неуверенных шагов вперед и вдруг, позвоночник сковало ледяным чувством — за ним следят, он тут не один. Искренне жалея, что в этом сне-яви при нем нет посоха, Рук машинально напрягся, стискивая руки в кулаки и резко обернулся. Он не собирался так задешево расставаться со своей жизнью, пусть махать кулаками здесь бессмысленно, но, он хотя бы не продешевит в торговле со смертью.

То, что предстало его глазам, пробудило в эльфе самую настоящую ярость — Солас стоял на возвышении за его спиной, выглядя абсолютно безмятежно, словно для него пребывание в Тени скука смертная и такое же обычное дело, как просто дышать. Солас. Чертов ублюдок, из-за которого пострадал Варрик! Пусть с гномом они не были так долго и прочно знакомы, как герои Хоук или Лавеллан, все же Рук успел к ворчливому и острому на язык писателю прикепеть. Харизма, которую источал Тетрас, подкупала, а бесконечные байки заставляли думать, что они знают друг друга вот уже не одну тысячу лет, и очередное приключение просто станет нвой главой в его книге.

— Ты. — голос срывается в рычание, и желание задеть обидчика посильнее, приложить его глупой, самоуверенной лысой головой о ближайший проплывающий мимо кусок здания, только растет. Однак Рук не вчера родился и прекрасно понимает, что кидаться просто так на могущественного противника, для которого Тень — дом родной, чуть ли не буквально, как минимум опасно, а как максимум — бессмысленно. Что ж, очень интересно, это Солас его сюда затащил или...?

[indent] Марго бессмысленно перебирает украшения в шкатулке, не уверенная, что стоит надеть. Она все еще удивляется тому, как внезапно в ее жизнь вторгаются литераторы, которых раньше она и не знала. Но простое приглашение на юбилей не оставляет в памяти даже имя юбиляра, не знает его и муж, просто легко целуя Марго в висок, он говорит "надо". Его шаги раздаются за стеной, мерные, спокойные, нарушаемые резкой трелью телефона, которая дает надежду на то, что сейчас его вызовут на службу, и тогда Марго не придется никуда идти. Она все еще сидит перед зеркалом в пеньюаре, храня надежду на свободу: тогда ей удастся ускользнуть по летним улицам Москвы в тихий подвальчик в окружении отцветающей белой сирени. Но увы, трубка ложится на аппарат, а за ним не следует ласковое "Дорогая, мне нужно на завод". Звучит совсем другое:
[indent] - Наташа, поторопите Маргариту Николаевну.
[indent] Наташа что-то отвечает, секундами позже закрывает дверь в комнату за собой. В руках у нее вечернее платье, на губах улыбка.
[indent] - Маргарита Николаевна, душенька, вы прекрасны. Дайте я вас поправлю вот здесь... - под ловкими пальцами завитые пряди ложатся аккуратно, послушно, фиксируются невидимками, создавая идеальное сочетание воздушной легкости и изысканности. Марго изучает себя то с одной стороны, то с другой, не в состоянии противиться признанию собственной красоты, но на самом дне солнечного сплетения лежит ледышка, которая никак не тает.
[indent] - Ты волшебница, - благодарит Маргарита Николаевна домработницу. Оттягивать сборы не имеет смысла, и нехотя женщина поднимается с пуфа, сбрасывая пеньюар. Платье обнимает фигуру тяжелым шелком глубокого зеленого цвета, лаская каждый изгиб тела. К этому платью подойдут изумруды, те самые, которые муж подарил на прошлую годовщину свадьбы - эта еще не наступила. Маргарита прикрывает глаза, ощущая легкий ветерок, врывающийся в открытое окно, ежится - погода сегодня на диво прохладная, мягко напоминает о прошедших дождях, которые уютно перестукивались по окну подвальчика, укутывая в тепло объятий, пахнущих чернилами. На миг Марго теряет связь с реальностью, исчезают звуки, визгливый голос соседки, отчитывающей своего супруга, Николая Ивановича, глохнет постепенно. Тоскливое чувство, что не тут ее место, преследует молодую женщину глухим беспокойством, в котором видятся кошмарные образы бездыханного Мастера. Маргарита пошатывается, ловя спинку кровати судорожно сжатыми пальцами, встряхивает головой. Морок проходит, страх только остается, почему же ей каждый раз так по-настоящему страшно вернуться к нему, но не найти его больше на том месте, не иметь возможности обнять его, поцеловать.
[indent] - Маргарита Николаевна, что с вами?
[indent] Наташин голос полон волнения, оно же читается на миловидном личике. Маргариту холод выпускает из своей цепкой хватки, краски возвращаются на ее лицо. Все показалось, все померещилось, все это глупости, нарисованные в сознании голодной тоской. Она Мастера не видела со вчерашнего вечера, не будучи возможным прийти к нему сегодня, вот и рисует воображение кошмары. Прожить этот вечер, полный улыбок чужих людей, чтобы завтра снова открыть дверь в прохладные комнаты ее собственного гения.
[indent] - Все нормально, Наташа, подай, пожалуйста, изумрудный гарнитур, он в ало-бархатном чехле.
[indent] К тому моменту, как терпение супруга сходит на нет, Маргарита Николаевна уже готова, встречает его улыбкой и руку подает ему.
[indent] Машина останавливается у ворот, за которыми в саду, не особо-то ухоженном, теряется здание ресторана. Муж подает Маргарите руку, помогая выбраться из душного салона, отпуская водителя до завтра - вернутся на такси. Женщина чуть неловко спотыкается, без тени любопытства, скорее машинально, рассматривая место, в которое попала волей случая. Дорожка бежит вперед туда, где под навесом уютно раскинулись столики со стульями, обращенные к сцене, на которой, видимо, концерт будет даваться. Мягкие летние сумерки в Москве долгие, томные, и хотя солнечные лучи сюда не попадают, все еще заметны алые блики заката, которые не дают шанса фонарям вдоль дорожки и по периметру открытой площадки. Гости уже начинают собираться, разношерстные, но все облаченные в свои фраки успеха именитых литераторов, ни один из которых не знаком Маргарите.
[indent] - Кто юбиляр? - Склоняется к мужу, чтобы тихо спросить. Он кивает на утолщенного сытого низкорослого мужчину с видом рязанским, вполне искренним. Странный облик для интеллигенции, с другой стороны, где только она не кроется. Маргарита опускает голову, скрывая улыбку. - Ты хоть помнишь, как его зовут?
[indent] Муж не помнил.
[indent] Ничего удивительного. Его с классикой в руках не часто увидишь, а все эти даже не писатели, а литературные критики его не интересовали, но, как водится, кто-то позвал, пришлось идти. И приходится ему выкручиваться на глазах у веселящейся супруги, приветствуя и поздравляя юбиляра. Ей же достается пара изысканных комплиментов, от которых становится скучно, стоит же спутнику отвлечься на беседы разного толка, как Маргарита, прихватив бокал с шампанским - советским, иного тут не держали - отправляется на поиски свободного столика. При всей важности мероприятия никто не озаботился рассадкой, что, впрочем, ничуть не огорчает гостью. Не задержавшись на открытой площадке, Маргарита заглядывает в помещение ресторана, тут тоже гости, пусть и в меньшем количестве. Медленно дрейфуя меж столиков, потягивая веселые пузырьки, она задумывается: Мастер ведь здесь наверняка бывал, какой столик он выбирал, с кем вел беседы, о чем. Мысли самовольно тянутся к нему, стоит только отвлечься, потеряться среди этих всех людей. Ей все время кажется, что она без него не может, не в состоянии дышать, но приходится. Ходить, улыбаться, ложиться в постель с нелюбимым мужем, думать о любовнике. Могла ли Маргарита Николаевна подумать, что однажды позволит себе изменять мужу, при том практически не ощущая никакого стыда зато.
[indent] Она так задумывается, что сквозь марево размышлений звучит тихое "Марго", такое знакомое, бархатистое и нежное. Женщина вздрагивает, бросая взгляды вокруг в поисках того, кто мог ее позвать. Мастера здесь нет, и хорошо. Не хватало еще, чтобы он ее с мужем увидел. Доселе было совершенно не важно, замужем она или нет, они с Мастером никогда этого не касались, но сейчас, в эту минуту, когда взгляд неожиданно цепляет среди сплетений чужого общения знакомую фигуру, она цепенеет от того, что произойдет дальше.
[indent] Не узнать Мастера невозможно, и сердце выстукивает оду радости, пока взгляд скользит, опознавая небрежно зачесанные рыжеватые пряди, взмах руки увлеченного беседой мужчины, легкую улыбку, покачивание головой, когда кто-то отвечает аргументами. И кажется, что дыхание сбивается, душа тянется к нему, но ноги врастают в пол. Рука мужа обнимает ее за талию, заставляя вздрогнуть.
[indent] Нет-нет-нет-нет.
[indent] - Пойдем на площадку, там нас ждут за одним из столиков...
[indent] Маргарита не сводит взгляда с Мастера, молясь, чтобы он не обернулся, но поздно молить, поздно думать, неизбежное происходит с неотвратимостью судьбы, каковую он в своей книге описывает.

У Бутчера была одна проблема, на взгляд Хью: он тупо не слышал того, что ему говорили, когда ему не нравилось сказанное. То есть он мог громко распинаться о том о сём, учить жизни, наказывать за глупость, даже легко пиздеть о том, что делало ему больно (привет, тупой пиздёж о Робин), но стоило кому-то открыть рот и начать что-то излагать, что не нравилось внутреннему зверю Мясника, он словно тупел, глох и немел разом. Кэмпбелл успел привыкнуть к этой черте, потому что этот человек был по-своему ему дорог (мазохистки дорог, если уж нужно было говорить честно, ладно), но иногда хотелось взять сковородку и хорошенько приложить её о затылок Мясника. Конечно, ладно, он сам был не без изъяна, ладно? Он в целом был человеком-мудаком, который прятался за смертью любимой девушки, а сам крутил роман с врагом и пускал слюни на мужика, который стоил пинка под зад, а не сраной романтики.

Своё извращённое состояние Хьюи признал некоторое время назад, но не собирался с этим ничего делать. Даже учитывая эту приятную встречу в баре, куда Бутчер заявился с кислой миной и источал такую злость, что у Хью поджались яйца (причём вовсе не от возбуждения, а от ебаного страха, если уж быть совсем честным).
А потом Бутчер снова начал вести себя как гандон, и мурашки на теле Хьюи смешались: одни всё ещё были от восторга, а другие - от бешенства, слепого и тупого, каким был сам Кэмпбелл).

- Тебя ебать не должно, как у меня было с Робин, - окрысился он. Ляпнуть можно было про Бекку, но он не был таким уродом, каким был Бутч, поэтому проглотил эти слова (он небось и малафью его бы сглотнул, если бы отсосал, что уж там). - Я любил Робин.

Но Бутчеру не нужно было знать, насколько парадоксально было это чувство: оно давало ощущение защищённости, принадлежность, знания, что он был не один. Одиночество в его семье было стабильным состоянием, потому что отец... он никогда не был достаточно силён. чтобы переживать собственных демонов и подкармливать демонов сына.
Со временем сытые мрази сожрали отца, а Хьюи остался таким, каким был: ополовиненным. Робин полюбила его за то, кем он не был, потому что ей тоже нравилось ф а н т а з и р о в а т ь.
Если бы Хью выбирал, с кем ему рушить свою жизнь, он бы почти наверняка выбрал бы такого, как Билли Бутчер: мудила, за плечи которого можно было спрятаться.

А теперь у него не было никого. Звёздочка была милая, он даже испытывал к ней некоторые чувства, но это точно не было чем-то настоящим и сильным. Просто ему нравилось, что он мог сунуть язык к ней в рот и почувствовать себя мужиком, а не тряпкой. Бутч блядски рушил его самого, не оставлял ничего, пожирал без остатка, и это выматывало. Потому что иногда хотелось не ждать удара по щеке, а получить ласку. Трудно было ожидать, что, убив Мреющего, он будет чувствовать нужду в романтике, но так и было.

Бутчеру невозможно было ничего доказать: убедив себя однажды в одном, он топил до конца. Хью это и умиляло, и бесило до безобразия. Потому что Хьюи, возможно, хотелось, чтобы этот мудак слышал его тоже, чтобы он принимал его слова во внимание, но, увы, Мяснику были до пизды и мысли, и чувства Кэмпбелла.

- А я сказал тебе, что я тебя услышал, - огрызнулся он ещё злее, буквально чувствуя, как волосы на загривке встали дыбом. Чёртов кретин вообще не желал ничего слышать, снова и снова. - Я не тупой и не глухой, что бы ты там себе не думал, Билли.

Имя он произнёс тише, мягче, словно стараясь сгладить грубость своих первых слов, потому что Хьюи никогда не был злым - только отчаянным. И одиноким. И вечно влюблялся не в тех, в кого стоило бы. Грубость Бутчера не то чтобы отталкивала его, нет, но она тревожила, а быть тревожным - не то, что ему нравилось делать. Как бы это ни звучало, конечно.
Вздохнув, он отвернулся, чувствуя, как мерзко давило в груди. Господи, куда Бутчер привёз его? Он что, собирался прибить его на хер? Только не хватало, чтобы его тут на завалили... Причём не в том смысле, в котором он, вероятно, хотел. Блять.

Только собрался открыть рот, как ему приказали вылезти - и Хьюи вылез, потому что сидеть в машине было ещё хуже. Сложил руки на груди и хмуро глянул на Мясника.
- Хорошо, папочка, - раздражённо вздохнул он. Кэмпбелл прекрасно знал, что спрашивать его было бессмысленно: Бутчер только глянет на него и уйдёт, потому что имел на это право. А сам Хью только и мог, что хлебалом щёлкать. - Ужас, твой хозяин - мудак.

Но пёс, наверное, это и без Хьюи знал, поэтому жалоба улетела в пустоту, и доставать её оттуда было некому. Хью прошёлся, чтобы размять ноги, но чувствовал себя при этом крайне неспокойно.

Заун всегда был городом греха, пороков и смертей, даже к своим детям он относился с пренебрежением. Даже воздух тут был затхлый, трупный, неприятный. Виктор к этому привык, он и не открывал от него. Идя медленно по грязным улочкам нижнего города, он не взял с собой респиратор, как обычный это делают полицейские. Он вырос среди этого смрада, здесь и умрет. Хотя о последнем пункте стоит задуматься и взвесить все за и против.

Прошло несколько дней после того, как изобретатель вошел в тесный контакт с хэкстековым ядром. Контакт был такой тесный, что теперь он даже не знает как ему быть: с одной стороны, мужчина был в полном восторге от своей новой ноги, она не приносила ему былого дискомфорта и двигаться теперь было намного проще. Его кисть руки, до этого была слабой и вялой, теперь могла сжимать металл. Ему это нравилось, от этого он впадал в экстаз. Но то, что ради таких экспериментов приходилось жертвовать дорогими ему людьми было отвратительным и страшным поступком. Виктор еще долго оплакивал свою подругу и ассистента Скай, с которой они вместе выросли и достигли немалых высот. Он никогда не забудет, как собирал остаток ее праха в вазу, частичка за частичкой, горько проливаю туда свои слезы. Вечно погруженный в исследования, он забыл какого это — испытывать эмоции, хотеть кому-то смерти, любить или просто ненавидеть. На жизнь ученый смотрел спокойным и рациональным взглядом. И стоило свершиться его первой научной ошибке как жизнь стала для него важна.

А что есть жизнь? Совокупность молекулярных формул, из которых потом вышел человек и другие ему подобные. Одни выходят прекрасным образцами — живыми, настоящими, идеальными — такие, как Джейс Таллис. А некоторые наоборот — с дефектами. Виктор всегда приравнивал себя к дефективным особям и чем взрослее он становился, тем больше он в этом убеждался. Но он никогда не был одинок, его так же окружали дефективные люди. И к одной такой особи он и решил направиться, после нескольких дней заточения в собственной квартире и размышлений.

Когда он познакомился с этой девушкой, его хрупкий мир логики и фактов рухнул, как карточный домик, который с трепетом и любовью собирали годами. Она была будто ураганом, необузданным и сильным. Но в этом был свой шарм, хотя порой он и доставал ему дискомфорт.

Но Джинкс не была плохой, она была своеобразной и по своему странной, умной и беззаботной. Она была отличным компаньоном, которая ни слова не понимала, о чем говорил Виктор, но делала то, что подсказывает ей чутье. Не обладая того багажа знаний, который был у него, девушка все равно выдавала феноменальные результаты. Порой она напоминала ему Джейса, того Джейса, которого ему так не хватало. И сейчас, бродя по грязным линиям Зауна, ученый шел показать плоды своих трудов не другу, с которым он смог продвинуть прогресс в магии, а девчонке, чье странное желание все взрывать было необъятным.

Они не общались уже месяц, даже агенты ее босса не выходили с ним на связь и это беспокоило. Возникало ощущение, будто господин Силком забыл про свое обещание и больше не желает сотрудничать со вторым номером в науке Пилтовера. Виктор не хотел верить в это, и поэтому, помимо того что ему следовало обсудить все с Джинкс, он хотел услышать от нее то, что их сотрудничество все еще продолжается.

Шатен по привычке заходит в "последнюю каплю" и не видит ни одного упоминания безбашенной хулиганки. В баре стоит умиротворенная тишина, табачный дым и отвратительные алкогольные пары, которые туманят рассудок. И ничто не говорит в баре о том, что тут есть или побывала девушка. Было слишком тихо, слишком непривычно.

Он спрашивает у бармена о хозяине и его подопечной, но тот лишь пожимает плечами.

Виктор не понимает таких перемен.

Выходя из бара, он снова покрывает голову капюшоном старого пальто и не спеша идет вглубь, в самое сердце подземного города. И его сердце бешено стучит каждый раз, когда он заглядывает в каждый уголок, в каждую щель в надежде увидеть синий вихрь кос и громкий смех. Но он слышит лишь вонь улиц, крики и стоны. Другого тут не бывает.

И когда же его него привели его к старому заброшенному игровому центру, мужчина остановился и внимательно вглядывался в вывеску, пытаясь понять — может ли старая, заплесневелая деревянная доска дать ему ответ. Он всматривается внутрь небольшой комнаты. Окна разбиты, пыль лежит толстым слоем и только табло с застывшими именами изредка мерцает в темноте. Шатен отчетливо может прочитать два имени, которые там фигурируют — вай и пау...

Пау... пау... Паудер?

Он не может вспомнить откуда знает это имя, и вообще когда-либо мог его услышать, как сзади он слышит неспешные шаги, которые потом перерастаю в бег и в мужнину врезается человек, обвивая его тело руками.

Он не видит кто это, но стоит ему опустить взгляд, как яркий лак для ногтей и татуировки облаков выдают свою хозяйку целиком и полностью.

— Испугала меня, Джинкс...

В сложившихся обстоятельствах у Амалы даже был выбран термин для подобного, заранее подготовленный, выверенный и подогнанный под размеры врастающего во внутренности чувства вины, что норовило поломать реберную клетку, пускало  метостазы отчаяния, как неизлечимая болезнь, которая поражала все внутри слишком быстро, заставляя тонкие пальцы сильнее сжимать подол дорогого сари, что так и не сняла прибыв в выделенные для нее покои, в доме Дубеев; тот самый термин, что оправдывал каждый ее последующий шаг в густой тиши ночного коридора, в котором не проседали половицы, как в доме четы Чаухан, но уши и глаза в этом доме имели даже стены, и каждый звук, кажется, был оглушающе громким, а стук своего собственного сердца можно было бы услышать на другом конце Калькутты.

Это оправдание крутилось на ее языке, горьким привкусом лечебных настоев бабули Индиры, резонировало в мыслях сухим голосом Габриэля Гранта, что еще сегодня с утра сидел напротив нее, на первом этаже посольства, пока Киллиан готовил на всех кофе и как-то безразлично, словно вещал о совершенно отвратительной нынче погоде в Британии, как положено по всем нормам этикета в светском обществе, если бы хоть кто-то из них к этому самому обществу принадлежал, или сводке не интересных ему Калькуттских новостей, что были прочитаны парой минут ранее, говорил о вводе на территорию Индии британских военных, резко замолкая, когда в маленькое помещение заходила секретарша, сетуя, что тот навел шуму по самым верхам - Амала слишком сильно хмурилась, пытаясь вразумить британца там, где столкновение с местными не принесло бы очков в пользу англичан, где и без того к ним относились с плохо скрываемых раздражением, а где и с плохо прикрытой ненавистью.

Габриэль кривил губы и щурил янтарные глаза, будто бы только сейчас осознавал, кто сидит перед ним сокрытый узорами мехенди на руках и дорогой тканью сари - не отыскать англичанку, что заставили прибыть на индийскую землю для помощи в понятии дикой и варварской культуры местных. Резко замолкал, словно Амала не меньше местных была виновата во всех приключившихся напастях, а то и больше - памятуя подробные отчеты Эммета Роуза относительно прибывшего в ним индолога. Пожалуй, единственные отчеты, которые действительно были полны информацией, что достались Гранту от предшественника, касались именно сидящей напротив девушки - и никак не расследуемого ими дела. Он обрывал совершенно бесполезный, по его мнению, разговор сухо, почти официально, где у самой Амалы закрадывалось нехорошее предчувствие, что впредь ей дорога в посольство британии, как члена следственной группы, пускай и бывшего, - закрыта, даже если сидящая рядом Лима плотно сжимала пальцами кофейную чашку, недовольно хмурясь, лучше других осознавая этот не терпящий возражения тон. Габриэль Грань четко давал понять - он не покинет Индию оставив Дубеев безнаказанными; сама Амала была совершенно точно уверена, что Грант делает самую огромную ошибку, по сравнению с которой все, что успела натворить следственная группа, включая незаконное проникновение в полицейский участок, - детская забава. Габриэль Грант норовил поджечь весь этот Калькуттский "лес", что охранял местного тигра, будь он трижды проклят. Надеяться, что этот самый хищник останется в стороне - не приходилось, как и верить в то, что все может обойтись малой кровью. Амала бы назвала эту ошибку не иначе как фатальной.

В иных обстоятельствах для подобного даже существовал термин - профессиональная деформация. Об этом когда-то говорила Лима, цепляяся пальцами за ее руку, бросая натянутое - не люблю жестокости над животными, с людьми казалось такой проблемы не было. Сама Мала считая удары собственно сердца, в тихой полутьме комнаты, которую разбавлял лишь серебристый серп луны, что поглядывал сквозь не плотно задернутые шторы, не могла понять, когда все так кардинально поменялось для нее. Куда из ее лексикона пропало словосочетание "звериная жестокость", когда она смотрела на самое первое тело, что довелось лицезреть на узких улочках Калькутты, которое казалось навсегда отпечатается в сознании, иссохшейся изуродованной куклой, что брошена наигравшимся хозяином, а точнее хозяйкой; куда из ее тела пропал этот дикий, первобытный страх, что заставлял деревенеть конечности и  зверем, что боялся быть загнанным в угол, скрываться в проулках, петляя все дальше и дальше, пока не окажется в логове хищника покрупнее. Того, кто может защитить.

Амала не могла сказать даже тогда, когда с тихим щелчком прикрывала дверь покоев старшего наследника семьи Дубей, когда в ее лексиконе появилось это неприятно колющее кончики пальцев - вынужденная жертва. Она была уверена, что похоже оправдывалось каждое ритуальное жертвоприношение, что творилось руками главного жреца; озвучивалось на подобных сегодняшнему собраниях, где словно очередную тантру возносили почести богине и просьбы о ее благосклонности. Осознавала с какой-то кристальной ясностью, что они были похожи даже больше, чем готова признаться самой себе и дело было не в общих чертах, которых у Амрита с ее младшим братом и того было больше, а с холодным блеском, что селился на самом дне глаз.

Амрит Дубей был ее вынужденной жертвой, которая должна была быть принесена во благо; даже если в какой-то момент  казалось, что заходящееся в ужасе, от подобной мысли, сердце проломит остов ребер, а кожу бедра весь вечер жгло тонкое лезвие ножа - Мала была уверена, что ни один из ее новых знакомых в посольстве не оценил бы подобной выходки.

Даже если взгляд ясных глаз и это нахальное выражение лица, с улыбкой на уголок губ, что всегда сопровождали каждое их общение, все меньше раздражали, по прошествии времени, - заставляя тянуться ближе к источнику столь противоречивых эмоций - будет ее каждодневным кошмаром на протяжении доставшихся ей лет жизни. Амала понимала, что должна что-то предпринять - находила самый легкий и самый трудный, в один момент, путь, что скользнувшей в подсознание мыслью укрепился в самом темном уголке ее души  - если покончить с главным наследником семьи Дубей, все решится само.

В какой-то момент ей даже казалось, что это будет просто. Именно так ей нашептывало подсознание, всего лишь один уверенный росчерк рукой - это ведь не может быть сложно. Весь этот кошмар затеянный Грантом перестанет маячить на горизонте, обещая утопить город в реках крови.

Это не могло быть еще труднее, чем уже было. Когда глаза давно привыкшие к полутьме помещения цепляли ставшие привычными черты, похожие, но в тоже время столь кардинально отличающиеся от того, что не раз украдкой разглядывала, одновременно боясь и нахально надеясь быть пойманной.

Спящий Амрит мог показаться даже беззащитным, расслабленным и спокойным, совершенно не подозревающим и не ожидающим того, что должно было произойти. Мала думала о том, стоит ли просить прощения у того, кто мысленной мольбы понять уже больше никогда не услышит; боролась с навязчивым желанием нежно коснуться в последний раз смоляной пряди волос, - потому что, казалось, не добрала того, что им было положено, пока еще ощущала как кончики пальцев опаляет горячее дыхание, а сильное сердце гулко качает кровь, кажется в ее собственной груди. Пока еще был жив человек, что напрасно доверился и впустил в дом, что подставил спину под удар, обнажил незащищенную кожу горла, совершенно не ожидая, что чужие тонкие пальцы сомкнуться на рукояти ножа, немея о напряжения - невозможности сильнее надавить, даже если зажмурить глаза, неосознанно опираясь коленом в кровать, чтобы было удобнее. Запоздало понимать, что с закрытыми глазами еще хуже, потому что сердце готово разорваться на части, а дыхание сбивает подступающая истерика, но так и не убрать холодное лезвие, потому что альтернатива - реки крови, что впитает проклятая земля; а она не может допустить второй Клифаграми там, где первый оказался такой же ее виной, даже если неосознанной.

Пожалуй, каждый из них в этой истории был виноватый по умолчанию. Вот, только, к ужасу Амалы - выживал, казалось, только один; и она упускала свой шанс.

Годжо никогда до этого не видел столь древнюю силу. Рёмен Сукуна был поистине не таким, как… кто-либо или что-либо живущее на земле в данный момент. Хотя тут можно подискутировать о том, считать ли Сукуну живым или та форма, в которой он пребывает – это где-то за гранью смерти? С проклятьями всё просто, перешёл черту – ты уже не считаешься живым и подлежишь уничтожению. Но Рёмен Сукуна изначально сам был магом, не так ли? Даже если он сам давным-давно забыл об этом и был проклят уже не одну сотню раз. Интересно было бы увидеть, какие у него есть техники.

— Ох, признание от Короля Проклятий? Ты вгоняешь меня в краску, — Годжо машет рукой в классическом жесте «ой, ну, прекрати, хотя нет, продолжай, мне нравится». Ладно, это похвалу он добавит в свою копилку в особой рамочке. Здание под ним вздрагивает и надсадно начинает обваливаться, что Годжо не особо беспокоит – до него не достают ни пыль, ни камни, а он попросту зависает в воздухе, видя каждую пытающую уползти тварь и, при этом, не переставая внимательно следить за Королём Проклятий. Улыбка становится шире. Он уверен в своих силах. Даже больше – он хочет их испытать! И если не сейчас прекрасный момент, то когда он ещё настанет? Сколько пройдёт времени, прежде чем в этом мире появится кто-то сильнее его? И появится ли вообще?

Парочку копошащихся среди руин проклятий, напоминающих гигантских склизких сороконожек с лицами на спине, напоминающими человеческие, неожиданно скручивает с хрустом лопающегося попкорна, а затем выворачивает наизнанку, как раздавленный виноград. Он тоже умеет демонстрировать свою силу.

Телепортировавшись вниз, Сатору делает шаг навстречу Сукуне.

— Тело мне пока пригодится, а вот развлечься я не против, — он радостно делает ещё один шаг, но резко замирает, будто прошибленный током, — А… погоди… Завеса, — он поднимает голову вверх и ждёт, пока с неба опустится чёрная пелена, — Извини, я тут подал документы, чтобы стать учителем. Я теперь вроде как должен быть примером для своих будущих учеников!

Завеса оставляет их наедине, суетящиеся проклятья, которые так и не поняли, что им делать, он даже не учитывает. Парочка из них, кстати, видимо, самых тупых и примитивных, решает, что напасть на него, пока он повернулся к ним спиной – отличный вариант. Но невидимая сила ещё за несколько метров до цели вдавливает их в землю и расплющивает, оставляя сплошное месиво.

— Прошу, не сдерживайся, мне хочется, чтобы наша встреча стала одной из тех, которую сложно забыть, — да-да, он помнит, у Сукуны всё ещё лишь часть от той силы, которой он обладает на самом деле. Но оттого предвкушение не меньше.

Годжо атакует первым. Он испытывает определённое уважение к Королю Проклятий, и поэтому не прочь развеять его скуку. Исчезнув из поля зрения, Сатору появляется с боку от него и метит локтем в затылок. Естественно, его удар мгновенно блокируется. Рука Короля хватает его за плечо, чтобы в ответ швырнуть со всей силы в сторону, сопроводив это ударом кулака. Удара Годжо не чувствует благодаря бесконечной технике и в воздухе вновь телепортируется, оказывается прямо перед лицом Короля и, пригнувшись, бьёт в солнечное сплетение – очередной блок. Удар в ответ так же не достигает цели, потому что Сатору с лёгкостью уклоняется. После боя с Тоджи любая другая скорость кажется уже не такой эффектной. Но Король Проклятий ведь не этим был знаменит, верно? Всё происходит слишком быстро: серия провальных ударов, блоков, уворотов. Очередь Годжо схватить Сукуну за запястье, чтобы швырнуть через себя, но тот разворачивается в воздухе и почти сразу Сатору видит, как линии прорезают воздух рядом с ним. Техника не пропускает ни один из порезов. Всё, что остаётся – это борозды на земле возле него. Для следующего удара он подставляет лавку, выдрав из земли с основанием, и та разлетается в щепки. Не то, чтобы он любил жульничать или ему это нужно было, но такой сладкий момент для дополнительного удара пропустить сложно.

— Ух, а ты быстрый, — его удар ловит чужая рука, но так и не может коснуться его. Сила сопротивления увеличивается настолько, что отталкивает обоих.

Взмахнув рукой и вытянув ладонь вперёд, Сатору сжимает пальцы, чтобы при помощи бесконечного притяжения придавить Сукуну к земле. Это кажется легко. Слишком легко. Но его улыбка становится шире – вот оно! Временное тело пытается адаптироваться к проклятой энергии Короля. Сосуд кажется хрупким и совсем не походящим, но он так старается выжить и подстроиться, позволяя новой силе преобразовываться в нём! Его глаза видят, как от изначального человека в теле остаётся лишь едва заметная тень. Сатору увеличивает давление, но Рёмен Сукуна продолжает стоять на ногах – он не какое-то посредственное проклятье, это точно.

— Твой черёд. Как насчёт теперь показать, что ты можешь? И тогда я развлеку тебя ещё немного!

Ему чертовски хочется использовать технику расширения территории, чтобы опробовать её. Ему довелось её улучшить в прошлый раз, и теперь безумно интересно, какой эффект это окажет на того, кто попадёт в неё. Мало кто доживал до этого момента. А если и доживали, то только потому, что Годжо было слишком уж скучно. Или он был не в настроении, например, если в магазине заканчивался его любимый десерт. Но сначала он хочет чуть-чуть покрасоваться.

В спокойной жизни за завесой солнце окончательно заваливается за горизонт, блеснув яркими лучами в последний раз. И всё-таки даже там чувствуется, как земля вздрагивает, откликаясь на всплески силы.

Алкашку Кисе не продадут? Не продали бы, если бы не зиплок пакетики, которые Киса регулярно скидывает местному персоналу. Бизнес, ничего кроме — употреблять тут любят. Больше, конечно, танцовщицы, но им обычно покупают через клиентов, а посредник бармен. Система сложная, Кисе все равно. Берут и бог с ними.

Наркота. Всё ли в жизни Ваньки она испортила? Если бы не наркота, был бы дуэльный клуб? Висело бы и на его совести несколько убийств? Сейчас Кисе не до философских рассуждений и раскаяния — голова пустая и туманная, вертится только Генкино "поокучивай". Киса и картошку никогда не окучивал, что уж про богатых мужиков. Да и, бля, не просто ведь это папик какой-нибудь — это Стас, блять, Кудинов.

Ваня отпивает совсем немножко, на языке оседает травянистый вкус джина, щедро разбавленный тоником. Вещества с наркотой дают убойную смесь, а ему надо лишь чуть-чуть, для настроения. И чтобы меньше ощущать чужое напряжение. Стас злится? Злится. Пусть даже если и пытается запутать Ваню другими реакциями — чувствует коктейль из тревоги и неприязни.

— Тут девочки такие, у-у-у, улет просто, часами могут... — деликатности Кисе не занимать. — А, сорри. Не интересует, наверное?

Сконфуженно затылок чешет, а потом и вовсе подпирает голову, облокачиваясь на барную стойку.

— А может че-нибудь другое, господин мэр? — таинственно шепчет, склоняясь чуть ближе. — Вы когда-нибудь, ну... курили там? Цветочки.

***

Киса на веществах чувствительный и чуткий. И менее нервный. Накрыть может, что Кислова в агрессию переключит, но не сегодня. Не сейчас. Сегодня на спокойном, ведомый благой целью.

От шепота у Кисы мурашки, а от ответа — широкая улыбка. Не Киса, а кот, тот, что Чеширский. Щерится довольно, в голове уже прокручивая моменты, где Кудинову аккуратную дорожку делает. Гена сказал "надо прорекламить, чтобы в лучшем виде". Вот Киса и заделался в промоушн.

От фантазии о белой дороге отвлекает только шлепок по шее. И шепот. Схватился только Кудинов так, что аж холодок по позвоночнику. Киса морщится, взгляд на чужом лице фокусирует, но собственную ладонь со стакана не убирает.

Чужое "Вань" особенно слух режет.

— Да чё вы эт самое-то, — отмахивается невозмутимо, головой дергает слегка, чтобы отодвинуться. — Да и у вас всё хорошо будет, четёнько, гспдн Кудинов... — уверенно кивает, улыбаясь так же открыто, только более взволнованно. — Там вам ща такую рекламную кампанию забабахают, все сразу про всё забудут!

Киса, может, и мастер нести хрень, только вот не наступать на мозоли он нихрена не умеет. Сам себя поправляет, несколько раз ладонью по плечу ударяя.

— Вы вон какой статный! Видный. Веселый. А хотите, чтобы совсем хорошо стало?

Обладание Каза почти сверхъестественным чутьём давно перестало удивлять Инеж, равно как и Каз давно воспринимал бесшумные передвижения Инеж чем-то само собой разумеющимся. Но это — одна из протянувшихся тонких нитей их безмолвного общения, которым Инеж дорожила... Признается ли она когда-нибудь в ещё одной своей тихой слабости? Адресованная ей гостеприимная улыбка Каза и смягчившиеся в тусклом освещении свечей острые черты лица незамеченными не остались. Коснувшийся её плеч и выхвативший из косы пряди волос порыв ветра напомнил о просьбе хозяина дома. Было и правда холодно. Защищая боязливо дрожащие огоньки от сквозняка, Инеж тенью скользнула к окну и опустила его вниз.

Медленно развернувшись в сторону отдыхающего за своим рабочим «столом» Каза, Инеж вдруг застыла под леденящим, как этот ветер, осознанием: наступил тот день, когда она пришла к нему не с добытыми сведениями.

Она пришла к Казу.

При осознании этого сердце Инеж сжалось так, что сулийка сделала судорожный вдох — испугавшись того, что Каз мог услышать и разобрать всю силу её волнения на составляющие. Но Инеж надеялась на то, что Каз всё же так с ней не поступит. Хотя бы из немногих крупиц вежливости. Казалось, воздух вязко застывал вокруг Инеж и погружал во вневременную неизвестность, пока собственное дыхание казалось таким далёким и странным, а мысли кружили вихрем, унося на дни, недели, месяцы обратно.

К самому началу их общей истории.

Первые несколько дней работы на печально известного Каза Бреккера были похожи на падение в глубокую реку без надлежащей подготовки, на смертельные прятки с мишенью на спине, на бег по битому стеклу. Ей пришлось быстро приспосабливаться к новым правилам и совершенно новому образу жизни: не было места для колебаний, не было времени на раздумья. Сокрушительная тяжесть неопределённости ушла. Улицы Кеттердама не были незнакомы Инеж — при попытках побега ей удалось запомнить достаточно много, чтобы она могла проявить свои обнаружившиеся таланты шпионки перед Казом. Каз должен был понимать, что Инеж шпионила и за ним тоже, чтобы знать, с кем она имела дело.

Разум Инеж был в смятении, воспоминания нахлынули на нее, как разбивающиеся волны...

Был прохладный, как и сегодня, весенний день, когда Инеж вызвали в логово Каза для её первого задания в качестве его шпиона. Ветер хлестал Инеж по лицу, заправленные в низкий пучок волосы рассыпались под шелестящим капюшоном; её дыхание туманилось в воздухе, когда она прижималась к стенам узкого переулка.

И ждала.

Здесь было пугающе тихо, но располагающе к мрачному предвкушению, очень свойственному этой стороне Кеттердама, о которой в приличном обществе не принято говорить. Случайный отблеск лунного света просачивался сквозь щели крыш, но в остальном всё было погружено во тьму. Казалось, сулийка плыла в пустоте теней. Она изо всех сил старалась оставаться настороже и контролировать своё поверхностное дыхание, но мысли Инеж постоянно возвращались к словам Каза... К его леденящему душу приказу.

Это был безобразный и жестокий человек, который, казалось, наслаждался ее страданиями в «Зверинце». Один из первых клиентов. Когда она приблизилась к зданию, её сердце то горело гневно, то замирало в животном страхе. Вооружённая до зубов, но снова — перепуганная девочка, Рысь. Она чувствовала, как у неё на шее бился пульс и тревожно скручивался её желудок; чем ближе Инеж подкрадывалась, тем громче становился глумливый смех, вскрывая старые раны...

Руки Инеж не переставали дрожать, когда она возносила молитвы своим Святым и, зажимая рот себе ладонями, тихо плакала в своей маленькой комнатке в Клёпке. Ту ночь самого первого убийства собственными руками Инеж Гафа не забудет никогда. Все помнят свой первый раз, как сказал бы Каз.

А каким был твой первый раз, Каз Бреккер?

Инеж сделала несколько шагов в его сторону: мягких, но решительных — и как много невысказанного в этих шагах.

— Ты хотел видеть меня, Каз.

У Инеж щемило и наполнялось тяжестью сердце в чувстве вины за причинённую родителям боль, но бесконечной благодарности этому парню за освобождение от долгов и воссоединение с родителями.

Я сказала бы, что ты был милосердно послан мне судьбой и Святыми; я бы молилась о тебе каждый вечер, каждую ночь, но ты рассмеялся бы мне в лицо.