Ода не помнил, что было в начале, в его памяти полно дыр, белых пятен, прячущих за собой эхо редких снов. Ярких картин, кровью запечатленных в сознании между многочисленными образами, отголосками тихого смеха и тепла, слабо похожего на привычный с детства холод. Он никогда не думал о себе, как о хорошем человеке, право здесь не о чем говорить, смерть это дело привычки, пистолет едва ли хоть раз дрожал в его руках, просто теперь ему было известно больше, и за тьмой мелькнул яркий свет, принесенный незаслуженным доверием агентства.

Чем руководствовался директор, предлагая убийце стать детективом, Ода не понимал и по сей день. Откуда взялась нерушимая уверенность в том, что будет достаточно предложить отступить, чтобы он согласился, ухватившись за шанс, которого, кажется, ждал. Что-то было там, за мутной пеленой, в пропавших до пробуждения годах, когда он открыл глаза посреди заброшенного бального зала с отчетливым ощущением, будто потерял нечто важное, скрытое за туманом в голове.

Потом хуже, ему часто снился огонь, выжигающий дотла изнутри, собственный хрип и отчаяние, свернувшееся в пустоте; понимание, ускользающее прочь на рассвете, чтобы истаять окончательно с первым глотком кофе или в горьком дыму выкуренной сигареты, поднимающемся к небу ранним утром. Это не ушло даже после того, как жизнь вновь стала размеренной, осталось не до конца осознанной тревогой где-то внутри, возвращающейся порой короткой дрожью при пробуждении, в послевкусии бесформенного кошмара, цепко вгрызающегося в разум, словно пытаясь разодрать его на части.

Ода сам себе напоминал мушку, застывшую в янтаре, ту, что до последнего пыталась найти выход, пока не проиграла в борьбе, глядя на мир сквозь искажающую восприятие призму. Вперед или назад, там нет никакого движения, только надежда выбраться, разбить изнутри твердость смолы, наконец отыскав потерянное.

Таким помнилось прошлое, пускай оно было нечетким, он все равно хотел оглянуться, залатать те дыры, о которых лишь подозревал, приняв другой путь, чуть менее темный, чем был, все еще сложный, но может более достойный, проторенный чужим беспокойством и верой.

Ночью в Йокогаме безветренно и тихо: ни людского шума, ни проезжающих машин, будто все разом замерло, предрекая скорую бурю. Ода ждал, не сомневаясь, — она произойдет. Зажжется единственная спичка и вспыхнет пожар, пожирая тех немногих, кто еще надеялся на хороший исход среди бесконечных конфликтов, поглотивших город. Он чувствовал на себе взгляды, ступая по опустевшим улицам, когда шел в офис вооруженного детективного агентства, не мог забыть угрозы, произнесенной забинтованным человеком как простое утверждение, закономерный итог, за которым ничего не было, кроме смутного ощущения неправильности.

Ода не боялся смерти, принимал её спокойно, но предпочитал не делать шага навстречу, всегда на шесть секунд опережая холодные объятия, смыкающиеся за спиной в тщетном стремлении добраться.  И потому, он не мог позволить кому-то задеть людей, приютивших его. Если дело было в одной жизни, лучше рискнуть ей, чем приводить на порог мафию. С тем, что происходило вокруг, это не стало бы очередной потасовкой, обернулось бы конфронтацией, а её нельзя было допускать сейчас, когда все более-менее успокоилось. Их слишком мало для серьезного противостояния, что, конечно, никого бы не остановило.

Незачем ставить на кон все, только не из-за чего-то столь незначительного.

По узкому переулку, мимо вывески бара, ярко горящей во тьме, вниз по лестнице, сворачивая в пролете, чтобы добраться до двери, откуда слышался высокий припев обычно играющей там песни. Люпин был обычным местом, особо непримечательным, однако почему-то приходя сюда Ода ощущал себя спокойнее, чем где-либо еще, со стаканом виски или без него, прикрыв глаза от окружающей суеты. Сегодня он нарушал то, что берег, преднамеренно остался один, молчаливо приглашая любого, кому по душе было бы устроить встречу, закончив начатое три дня назад.

Пистолеты были спрятаны под пальто, сдаваться он не собирался, не так быстро, но сначала, прежде чем использовать их, Ода хотел бы убедиться, что иного выбора действительно нет.

«Алое небо» — певица тянула куплет, и музыка играла в полутемном зале, напоминая о неизвестном, затертых воспоминаниях, отчетливо зудящих в глубине за сотнями неоконченных предложений. В баре не было посетителей или бармена, только он сам, опустившийся на ближайший из стульев с отчетливым желанием закурить.

Изобель крупно вздрогнула. Черепушка, хрупкая от времени, глупо уставилась на неё пустыми глазницами. Кем был её обладатель? Обладательница? Изобель захотелось спросить - коснуться трещины на лбу, попытаться понять, как пришла смерть - от меча, копья или стрелы, но вместо этого её ослабевшая ладонь обессиленно упала на пыльный пол едва-едва коснувшись костяной переносицы. 

Цк-к-к-к...

Она слышала их голоса. Они идут за ней. Идут, словно восставшие из мёртвых костяные гончие, рыщут, ищут, переворачивают и без того изуродованную землю вверх дном. Они не оставят и кирпича на кирпиче здесь, в Рейтвине, в том, что от него осталось. Не оставят ничего, пока не найдут её и не вернут её отцу. Она слышит: тяжёлые шаги на крыше. Когтистые лапы царапают пыльную черепицу. Они - чувствуют. Слышат запах крови, хищно стелящийся во мраке. Они все ищут её, потому что им приказано, потому что её деспотичный отец не может смириться с тем, что в её груди клокочет ненависть. Не думал ли Кетерик Торм, что жрицы Селунэ обязаны прощать всё? Не думал ли Кетерик Торм, что мудрость Селунэ учит подставлять под пощечину вторую щёку? Кто именно идёт за ней? Чудовище из кошмаров с телом паука? Верные гончие Кетерика Торма? Крылатые кошмары, кружащие коршунами над местом, что когда-то было её домом?

С силой разбилось стекло. Где-то. Здесь? Изобель не знала.

Её бледные ресницы задрожали. Слёзы забирали у неё силы, больше, чем Изобель готова была отдать. Её отчание, полное, такое, что его можно потрогать, было сильнее её, и её свет как будто бы... задрожал тоже. Заколебался, качнулся, сверкнул, как будто бы свечка на последнем вздохе. Она думала - ей не выбраться. А в её голове звучал голос.

- Моя звёздочка.

Кетерик Торм держит на руках свою новорождённую дочь. Мелодия смотрит на него, с любовью касается его руки. Она укутана в тёмно-синее полотно, расшитое луной и звёздами, уставшая, бледная, но из последних сил улыбающаяся. Кетерик Торм берёт свою драгоценную жену под руку, выходит с ней на широкий балкон, чтобы продемонстрировать всему Рейтвину свою наследницу. Мелодия без слов молится Селунэ. Лунный свет касается её светлых волос. "Наша звёздочка". У Изобель солёные от слёз щёки. Кетерик произносит торжественную, но скорбную речь. Они будут молча стоять у саркофага Мелодии в мавзолее Тормов, когда тяжёлая рука отца ляжет ей на плечо."Моя звёздочка". Звёздочка. Ты здесь? Ты вернулась ко мне? Моя милая, моя дорогая Изобель... Вернулась?... Но, если она вернулась, значит, она куда-то уходила? Она не помнит, когда всё стало таким тёмным, когда успел так осунуться её отец, когда тени стали живыми, когда они начали шептать её имя, голодно облизываясь.

Она не помнит, как вышло так, что в Лунные башни, оплот Серебряной богини, произведение архитектурного искусства, воздвинутое в её честь, превратилось... в кишащее чудовищами нечто. Гноллы тявкали. Гули хлопали крыльями и щелками зубами. А весь главный зал выглядел словно остатки омерзительного пиршества.

- Что ты сделал?.. Папа, что ты наделал?..

Папа. Если бы Кетерик Торм знал, что такое к себе обращение он слышит в последний раз, что бы он сделал? Он говорит - она слушает. Мы можем быть семьей снова, Изобель. Семьей? Здесь? Во мраке и холоде, отрешенные от лунного света? Ты должна быть мне благодарна, Изобель, ведь по моей воле ты снова ожила. Ожила. Что ты наделал, отец... Кетерик улыбается, но не так, не так, как Изобель запомнила - он будто бы рад. Будто бы рад тому, что натворил. Изобель жмёт ладонь к своей груди и чувствует, нечто, неописуемо темное, неясное, грязное, больное в ней. Кетерик говорит - будь благодарна, моя дорогая, помнишь, моя звёздочка, Мелодия так хотела... Он не успевает говорить, потому что тёмный осколок некромантии в Изобель взрывается пониманием и натуральной ненавистью.

- Как ты смееешь произносить её имя?! Я никогда не буду тебе благодарна за то, что ты сделал! Мой отец мёртв. Мёртв! - Изобель толкает Кетерика в грудь. Она вся вскидывается, впечатывается в него ладонями до боли, в костистый доспех на груди - он ловит её руки, а она рыдает злыми-злыми слезами, смотрит глазами матери, глазами несправедливо рано погибшей Мелодии Торм, она брыкается, вырывается и ненавидит, ненавидит так, как только умеет.

- Довольно! - голос Кетерика, грозный, громкий, пролетел эхом над залой, когда одним движением он оттолкнул от себя дочь - Изобель споткнулась и рухнула коленями на мраморный пол. Тормовские прихвостни столпились рядом с ней, барбер поднял её на ноги и скрутил руки сзади, - Уведите её с моих глаз. Кажется, моей дочери стоит вспомнить, каким тоном говорят с отцом.

Тёмные дорожки слёз пролегли по бледным щекам. Изобель не кричала - выла. Выгибалась в чужих руках и лапах, прогибалась, рвалась, как загнанная лошадь.

- Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя, ненавижу, Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ, КЕТЕРИК ТОРМ!

Её, вырывающуюся, лохматую, колотящую кулаками закрытую тяжёлую дверь, трясло. Её, уставшую, спрятавшуюся в Гильдии каменьщиков среди остывших камней - тоже.

Изобель Торм так и не узнала, с каким звуком разбивается уже неживое сердце отца, который отдал всё, чтобы вернуть себе семью. Может, именно тогда Кетерик Торм понял, что именно он натворил? Может, именно тогда Кетерик Торм, держа в руках ощутимо потяжелевший молот, понял, что пытаясь повернуть время вспять, он всё потерял.

...Лунная дева, не дай им забрать меня...

Изобель повторяла молитву, выученную наизусть, одними губами. Она даже не шептала - едва приоткрывала рот, глядя на то, как лунный свет, единственный луч света в окружающей её тьме, он приглашающе открывался ей, просил, ластился под уставшие руки - возьми меня, возьми меня себе, я помогу тебе. Изобель взяла. Коснулась его кончиками пальцев - они защипали снова, нога, болевшая, горящая, перестала болеть, но страх и ужас остались.

Что был тот свет, что несла в своих лапах многоногая тварь? Неужели они посмели, позволили себе украсть её свет? Заточить его в клетку? Почти так же, как саму Изобель, сломать, сломить, извратить, подчинить. Она не может позволить, чтобы так было, не может позволить, чтобы заточённый, словно бы волк на поводке, свет служил тьме. Слёзы на щеках Изобель высохли. Она не сдатся.

...Дай мне сил донести твой свет до безопасного места...

Хлопнули крылья. Балка, держащая крышу, скрипнула. С потолка посыпалась пыль. Изобель закашляла - лёгкие задрало от жгучей боли. Тяжеленная тварь - или две? - на крыше застрекотала, защёлкала зубами, а затем - показала огромные крылья.

Крылья.

Изобель нравится трогать её крылья губами. Нравится касаться кожи между лопатками щекой. Нравится ласково-ласково зачёсывать мятежную гриву золотых волос Эйлин за ухо. Нравится слушать, как бьётся в её груди отважное, сильное сердце, нравится осязать, чувствовать руками её ярость, её силу, её божественное естество. У Эйлин едва-едва дрожат крылья, когда Изобель нежно растирается кончиком носа у неё за лопаткой. Белые перья. Пушистые. Щекотно. Тепло. С любовью. Любовь?.. В ней есть любовь, и она - куда сильнее ненависти, куда сильнее страха, и оттого так шипят по углам все эти трусливые тени. Свет нужно искать в темноте.

Кожистые крылья закрыли ей луну. Без перьев. Повлажневшие пальцы сильнее сжали древко посоха.

...Ибо твой свет, Лунная дева, и есть любовь...

Сперва загорелось два алых глаза. Затем - ощерилась хищная пасть. Сильные, мускулистые лапы крепко схватились за балку, потянулись вниз, мерзко захихикали - несколько ошметков густой слюны с бритвенно-острых клыков упали на пол, протянув за собой прозрачные нити. Тварь смотрела, не моргая, как смотрят хищники - вторая, поменьше, сунула голову в дыру на крыше тоже. Воздух потяжелел. Запахло гнилью.

- Кр-р-ров-в-вь... Хочется е-е-ес-с-сть... - застрекотало чудище, облизываясь, Он только попробует... Раз Госпожа не даёт мёртвой плоти, то он сорвёт её с живых костей! Жадная-жадная Госпожа...

- И мне... Только нож-ж-жку плоти... - поддакивал второй, тот, что поменьше.

Мёртвая тварь приблизила свою чудовищную морду к Изобель вплотную - зловонное дыхание коснулось её лица, остроконечный язык - оставил мерзкое и липкое чувство на щеке. Алые глаза столкнулись с серебром. Ужас был очень голоден. Он чувствовал отчание и страх. А это - только делало плоть вкуснее.

...Как не может луна существовать без ночи, так не может и мрак быть без света...

В мгновение полый яркий белый шар образовался в свободной руке жрицы, острый конец посоха засветился, и Изобель вскинула обе руки: шар ширился, проглатывая в себя обломки мрамора, обжигающе касался всего вокруг, загребая под себя сильными волчьими лапами клубящуюся тьму; острие посоха проткнуло ближайшую тварь в грудь с противным чавканьем пройдя насквозь. Крупный ужас завизжал, как будто бы свет ошпарил его. Его кожа задымилась, в мгновение ока он, открыв свою мерзкую пасть, засипел, свирепо своими же когтями раздирая камень вокруг, дыра в его груди вокруг посоха ширилась, он горел, превращаясь от света в нечто тлеющее, как уголь. Световая сфера, разрастаясь вокруг жрицы, погнала прочь вторую тварь - ужас завыл, обжигаясь об её края, заорал от кошмарной боли, и, не разбирая дороги, сиганул вниз, снося за собой стеллажи с пыльными чертежами. Тощий гуль захлопал крыльями, обожжёнными светом, на которых оставались тлеющие дыры от света, и, обезумев, загребая сильными лапами воздух рванул в единственное разбитое окно, ломая мощными лопатками раму. Его зубы бешено щелкали, его когти рвали воздух, озверевший, он, вылезя из здания, ухватился за первое попавшееся тело и утащил её, под её же вопли, во тьму.

Кажется, её звали Герда. Свет стих тогда же, когда и её вопли. Распался на миллиарды крошечных частиц, тая в темноте.

Ох, Белла, неужели ты думаешь, что Грейнджер так легко сдатся? Она ведь пришла сюда вовсе не за этим. И как только «переговоры» о ее дальнейшей судьбе закончились, она осела за задницу и попыталась отползти. Как они могут быть такими ловкими в таких платьях? Лестрейндж позади нее отпрыгнула назад и сверкнула гнилой улыбкой. Нотт сам шагнул к ней, хватая выше локтя и поднимая на ноги. Кто-то хотел шоу прямо здесь, но присутствие темного лорда, который поощрял, но не сказать что - любил наблюдать, поумерило их пыл. Ему нужно было держать ПСов на поводке. Давать им что-то, что считалось привилегией, благом. А-то неровен час - поднимут восстание, потому что жить как-то стало немного грустнее. Будто все краски отобрали у мира. У Нотта остались только два цвета - блеклый. И черно белый. Ах да. Еще красный, кроваво красный. Он окрашивал свои мир через убийства и пытки. И Гермиона Грейнджер не боялась его. Не станет же он ее уговаривать вести себя хорошо. Она и не будет.
Для него Гермиона Грейнджер все еще была той самой заучкой, которая прятала макушку за плотными стопками учебников. А во время войны не гнушалась и запрещённых проклятий. Авада Кедавра … говорят разрушает душу на части. Только не на те части, которые можно собрать. Поэтому даже пожиратели порой выбирали не менее смертельные заклятия, но именно Убивающее использовал далеко не каждый. Он снова чувствует легкий шелест в своей голове. Лорд проходится по возведенной в сознании стене как дементор. Мягко и устрашающе. Он дает последние инструкции. Не убивать. Не калечить. Он тут же рисует картинки покорности, которые ожидает. Нотт резко ведет головой, будто бы его укусила змея и жмурится, стирая плевок с лица. Ему не противно, разве может быть противна девчонка, которой он практически одержим.
— Я не доставлю тебе такого удовольствия, девочка. Смерть - это привилегия. Для остальных - только суровая реальность принцесса. он сильно ударяет ее по лицу. Разбивает губу и нос. Бедняжка оседает на пол и теряет координацию. Практически теряет сознание. Он снова тащит ее вверх, поднимает, роняет животом на круглый стол. Почти с нежностью художника вырисовывает заклинание связывания. Красиво, жестоко фиксируя. Затем режущее заклятие также медленно разрезает шов позади платья. Затем ту часть, которая крепится к корсету.
Темный Лорд хочет послушания, унижения. Он желает использовать ее в качестве наживки. Тео не удивится, если завтра в пророке напишут о том, что Грейнджер теперь живет у Ноттов в качестве домашней игрушки. Приходит в себя и дёргается, но руки надежно зафиксированы, грудь плотно лежит на столе. А позади - только задница и трусики, выставленные на обозрения.
Если бы они были в Хогвартсе. Он был бы обходительным  добрым мальчиком. Обратил бы на себя ее внимание. Но он больше не тот мальчик. Незаметный и спокойный Теодор Нотт, увлеченный темными искусствами, его больше нет. Есть охотник темного лорда. Его главная ищейка. Способный легилимент.
— Будь хорошей девочкой, и может быть я разрешу тебе умереть, когда в тебе не будет ценности.
Трусики долой, опустить ниже колен для пущего эффекта. Она дёргается, когда ощущает заклинание, которое сделало ее влажной. Трахать на сухую - такое себе удовольствие. А Нотт не сомневался, что между ног у нее минуту назад было как в пустыне.
– Скажи, спасибо за заботу, мой господин.
И усмехается от очередного протеста. У него не было проблем с тем, чтобы захотеть. Гребенный член рвался из штанов с того момента, как открылась ее личность.
Конечно он не разрешит ей умереть! Слишком милостиво! Слишком расходится с его желаниями. Расходится с приказом темного лорда. И пока она мечется от мысли, что ее вот-вот изнасилуют, он пользуется моментом и вонзает воображаемые кинжалы в ее самооборону. Ей больно. Когда сопротивляется проникновению в сознание - это всегда больно.
Нотт находит там интересные фрагменты. В островном это боль, боль и ничего, кроме боли. Возможно, он просто потерял вкус к жизни и не обращает внимания на надежду.
Вот труп Гарри Поттера гниет над входом в Хогвартс. Вот смерть рыжего Уизли. Их так много. Смертей больше, чем сражений. Ее сердце разбито. Он видел такое не раз и не два. Все они теряют надежду. И надо быть готовым, что Грейнджер будет совершать деяния, за которые ему захочется ее убить. Но нельзя. Приказ. Темный лорд не забудет о пленнице такого ранга. Он хочет видеть ее сломленной. А женщину довольно легко сломать. Они гнутся редко. А Теодору нужно второе.
— Надо было взглянуть, когда тебя трахали в последний раз. Видимо давненько.
Она поняла, что он шарит в ее голове. Была в таком ужасе, что не успела возвести стены.
Грейнджер замирает, будто бы не верит, что слышит, как расстёгивается прыжка ремня. Как слышится звук раскрываемой ширинки, шорох дорогих брюк. Член стоит колом. Не повезло малышке. Но он сжалился хотя бы на смазывающее заклинание. И все равно толкнуться сразу же на всю длинную не получается. И поэтому он мучительно медленно заполняет ее, раздвинув ботинками ее ноги еще шире. Возможно, сейчас ей стоит сказать спасибо за смазку.
— Да тебя будто и не трахали никогда…покричи для них, детка.
Зрители ждут. Он ведь не наложил никаких чар на дверь. Услада для ушей. Они будут представлять, что он делает это с ней каждый раз. Будут просить ее. На часик, на два. Героиню войны, известную грязнокровку А Нотт… он всего лишь выполняет приказ. Но все равно его пальцы вонзаются ей в ягодицы, и движения пока еще медленные, но резкие.
— громче, Грейнджер, тебя плохо слышно.
Сильный хлопок опускается на ягодицу, тут же оставляя красный след. Даже несмотря на худобу, смотрится потрясающе. Она дёргает руками до стертых запястий, мысленно наверняка проклиная его за боль и унижение. А он выпивает ее эмоции, наслаждается ими. В конце концов он заслужил! Поймал грязнокровку, пусть ему и помогли.

Несмотря на то, что он успел частично утолить голод волками, близкое соседство с Шэдоухарт снова пробудило его аппетит, и он едва дождался, пока все разойдутся по палаткам и уснут.
Но едва он оказался один на один с такими родными и привычными тенями и мыслями об аппетитном... хотя бы кабане, как отовсюду зазвучал его голос.

Первое — ты не будешь пить кровь мыслящих созданий.
Астарион похолодел и замер. Нет-нет-нет! Он не должен был его найти!
Страх захватил его, не давая сдвинуться с места. Он чувствовал себя маленькой ничтожной букашкой.

Второе — ты будешь подчиняться мне во всем.
Голос звучал набатом, заставляя все тело вибрировать. Казадор заставлял их повторять эти правила сотни и сотни раз. Они въелись в его мысли так же глубоко, как шрамы — в кожу.
[indent]  — Абсолютно, — Астарион покорно склонил голову, даже не видя его. Он просто чувствовал его присутствие. — Это все потому, что меня похитили эти щупальцеголовые...

Третье — ты не оставишь меня, если не приказано.
Он не слушал его. Объяснения бесполезны. Приговор уже вынесен.
Астарион с трудом удерживал на лице нервную улыбку, зная, что за нахмуренные брови истязать его будут дольше.

Четвертое — ты будешь знать, что ты мой.
Все его существо противилось этому. Этого не могло, не должно было быть. Он... Он же сбежал, освободился.

Освободился? Ври себе, мой мальчик, но не мне. Ты — мой. Навечно.
Алые глаза, казалось, поглощали его. Он не мог не смотреть на них. Весь мир сфокусировался на двух ярких светящихся точках, а после — взорвался удушающей болью.

Астарион резко сел на одеяле, тяжело дыша. Он... не в лесу. Это... был сон? Такой явственный, такой детальный. Он все еще помнил ощущение тотальной беспомощности перед взглядом Казадора.
Ему нужно вернуться в замок и быстро. За опоздание он сдерет с него кожу. Снова.

Но его здесь нет. А его любимая игрушка может ходить под солнцем, пока он — нет. Что, если он свободен не только в этом? Что, если он свободен и от его дурацких правил?

Астарион тихо выбрался из палатки и подошел к соседней.
«Не пить кровь мыслящих созданий».
Он может попробовать! И Казадор ничего ему не сделает.
Но... Если Тав проснется... Проклятье. Ему было необходимо остаться в этой компании, чтобы решить проблему с паразитом. И желательно — без кола между ребер.

Так же тихо развернувшись, он ушел в лес искать кого-нибудь другого, у кого есть пульс.

***

Несмотря на удачную охоту, после он еще долго не мог выбросить из головы дурацкий сон. Ворочался, сгребал плащ под себя, впивался в пропахшую кровью ткань зубами и тихонько, чтобы никто не услышал, скулил. Он придет за ним. Он не оставит его. Он найдет его где угодно, как бы Астарион ни прятался. Он снова подарил ему осколок надежды только для того, чтобы ее потеря обжигала мучительнее раскаленного ножа.
Нет, нет, нет!
«Я найду тебя первым. И убью».

После этой мысли стало как будто полегче. Перебирая в голове различные сценарии того, как именно это произойдет, Астарион наконец смог отключиться. На этот раз без тревожных снов.

Но на утро голова все равно гудела, а глаза не желали приветствовать теперь уже безболезненный солнечный свет. Когда Тав обеспокоенно отдернул с головы не реагирующего на оклики Астариона плащ, тот даже зашипел и поспешил укрыться обратно.
[indent]  — Что, плохо спалось? — усмехнулся мужчина. — Там Гейл заварил какой-то волшебный чай, обещает, что взбодрит.
[indent]  — Какой этот Гейл... волшебный, — Астарион нахмурился, но все же сел, протирая лицо. — А чего-нибудь от синяков после сна на твердой земле у него нет?
[indent]  — Что, ни разу не ночевал в лесу? — Тав звучал искренне и мягко. Простое любопытство, не допрос. Астарион замялся, подбирая слова:
  [indent] — Да, я привык к наполненным улицам и шумным тавернам. А не этому... сворачиванию калачиком в грязи, — он недовольно покосился на одеяло, но потом заставил себя улыбнуться и снова повернуться к Таву:
[indent]  — Но я не жалуюсь. Будем считать это... новым опытом.
  [indent] — Пойдем, — мужчина протянул ему руку, и Астарион, чуть поколебавшись, принял ее, поднимаясь.

  [indent] — Тебе как будто стало лучше, — Гейл лучился дружелюбием, протягивая ему чашку. — Вчера у вас обоих вид был — в гроб краше кладут.
Астарион поморщился. Тав, видя его нерешительность, сам взял чашку, отпил и благодарно улыбнулся Гейлу. Маг аж просиял. Астарион раздраженно выдернул у него из рук следующую чашку и уселся на бревно рядом с Тавом, стараясь особенно не принюхиваться к чаю. Горячая трава — она везде горячая трава.

Rang n Bone Man - Human

- Мы можем что-нибудь сделать? - говорит он, нервно переступая босыми ногами по багряному ковру с длинным ворсом, зарываясь в него пальцами - по привычке - в потребности тактильным успокоить нервную дрожь.
Он задает вопрос, спустя долгие сутки, не в силах выпустить Бродягу из виду больше, чем на несколько минут; Сириус изломан, разбить вдребезги, у Джеймса нет лекарства и рецепта, как склеить все обратно, из Джеймса вообще целитель - так себе, но он верит, что может хотя бы - быть, беззаветно принимать, делить полпачки сигарет на двоих (дым все равно не выветрится наутро из комнаты, но Юфимия - впервые за все это время - сделает вид, что ничего не видит). У Джеймса нет готового рецепта; у Джеймса есть кровать - одна на двоих в те дни, - дом на границе двух миров, яблони под окошком, метлы на заднем дворе; у Джеймса есть родители - самые лучшие на свете - и он беззаветно готов поделиться всем до последнего с названным братом. Он поделился бы с любым из Мародеров, случись таковое; он поделился бы даже с Регулусом, если уж говорить о них, - но.

Отец задумчиво перебирает бумаги на столе, мама отрешенно барабанит пальцами по подлокотнику глубоко кресла, в котором практически утопает.
- Боюсь, нет, - Флимонт тяжело вздыхает, и вздох отражается эхом у Джеймса в грудной клетке.
- Мы не отдадим им Сириуса, - тихо вмешивается мама, успокаивающе укладывая узкую ладонь Джеймсу на сгиб локтя, - не переживай.
Джеймс зарывается пальцами во всклокоченные волосы - нервно - и перекатывается с пятки на носок.
- А Реджи?.. Регулуса - быстро поправляется он.
Отец тяжело вздыхает, откладывая какие-то письма в сторону.
- Это сложно, Джейми. Мы не можем вмешаться в дела другого рода и принудительно забрать кого-то себе.
- Но они же мучают их! Вы же видели Сириуса! - в сердцах выпаливает он, нервно прохаживаясь перед столом отца. - Неужели нет никакого закона - даже у магглов был, мне рассказывали! - про жестокое обращение или что-то в этом роде...
Юфимия печально качает головой.
- Древние рода имеют право воспитывать наследников так, как посчитают нужным, и их методы часто не могут осуждаться. А вмешательство министерства в дела двадцати восьми...
- ...сложное и часто проигрышное, - кивает Флимонт, и у Джеймса сердце падает куда-то к полу, к длинному мягкому ворсу, за который он сейчас отчаянно цепляется пальцами ног.
- Мы не отдадим им Сириуса, - повторяется отец, - а в Хогвартсе он будет под школьной защитой, но с Регулусом сложнее.
Джеймс вскидывает отчаянный взгляд на отца, и тот тяжело вздыхает.
- Они оба несовершеннолетние, Джейми. Пока им не исполнится семнадцать, родители имеют определенные права.
- Определенную власть ты хотел сказать, - больше от отчаяния и бессильной злости огрызается он, и Юфимия бросает на него укоризненный взгляд. Джеймс извиняется.
- Мы подумаем, что можно сделать, - обещает отец, - но придется быть осторожными. Второго наследника Вальбурга так просто не отдаст.

И это становится самым сложным - ждать известий, то и дело заглядывая вечером к отцу в кабинет и ловить его горестные вздохи; Джеймс не торопит, нет, он способен понимать, насколько все сложно, спутано, сплетено в змеиный клубок; и в этот момент как никогда неистово жалеет, что все - именно так. Что в их мордредовом магическом мире нельзя просто взять и забрать куда-то кого-то просто потому, что дома - хуже маггловского ада; пусть Сириус не говорил - дурака кусок, будто Джеймс слепой вовсе - Джеймс видел, мог догадаться по слишком громкому смеху, натянутой улыбке, непривычно затянутым рукавам. Джеймс мог догадаться ровно в тот момент, как Сириус предложил гениальную идею, после которой пришлось в срочной панике лететь в больничное крыло и нервно выхаживать за дверью, выгораживая потом перед деканом друга, толком не дав и слова сказать.
Джеймс делится - всем: кроватью, родителями, городком, сигаретами, любовью - всей, которой может отдать лучшему другу; Джеймс предлагает позвать ребят, и что либо делает только после внимательного взгляда сквозь круглые очки.
Джеймс вообще - становится внимательнее; то ли от времени с Регулусом привычку перенимает читать внимательно любые изменения - прежде чем настигнет перегруз, то ли просто становится взрослее, но за широкими улыбками и жестами, громким смехом и мнимой дурашливастью начинает проступать что-то более глубокое, острое, настоящее.

В конце концов он говорит Сириусу - про Сируиса и про то, что родители как-то решили этот вопрос (про едва не состоявшуюся дуэль между главами родов в Косом он, правда, молчит все же); про Регулуса - сказать ничего не может, как не могут его родители, и только нервно затягивается сигаретой, скуривая разом чуть ли не треть и тут же заходясь неистовым кашлем.
- Мы что-нибудь придумаем, - хрипло говорит он после того, как легкие перестает раздирать и слезы перестают выжигать глаза, - даю тебе слово Мародера.
Сириус ему - брат, и он не может его бросить, никогда и ни за что; и если Джеймс дает слово - он обязан его сдержать.
Он бы сдержал в любом случае, но Регулус вообще стоит любых обещаний - сам по себе - и об этом Джеймс предпочитает умалчивать, толком не зная, что делать теперь с этим всем. Он вообще не понимает, как это произошло и перешло из в категории "я присмотрю за твоим младшем", в категорию "я, кажется, на него запал", - но.

Джеймс пытается отправить ему письма; сжигает их правда, так и не дописав, не понимая - так, на расстоянии, - что сказать. Джеймс перебирает разные варианты, точно твердые карточки книг в библиотеке, но ни один не кажется удовлетворительным или приемлемым. Не спросить, как проходит его лето - очевидно, ужасно; не поговорить о чем-то отвлеченном - в гробу он видел все эти светские пустые обмены любезностями; не спросить, в какому Рег состоянии - едва ли лучше Сириуса.
Джеймсу отчего-то хочется извиняться - практически бесконечно, - что не может прямо сейчас прийти за младшим и обоих теперь украсть к себе; что не может их обоих укутать любовью и теплом, что не может залечить все раны - душевные и телесные; что его руки в целом - скованы, что будь его воля и возможность - он бы прилетел на метлах в тот же вечер, чтобы вырвать Регулуса из цепких лап их безумной - Джеймс уверен в этом - Вальбурги Блэк.
Ему ничего не остается, кроме как просто быть здесь, и он остается; недописанное - сгорает в отцовском камине.

Джеймс не замечает, как неуловимо меняется за лето, вытягивается разве что только - приходится новую одежду покупать, - но замечают, кажется, остальные. Над ним по-другому подшучивает Мэри, тихо хмыкает Лунатик, удивленно приподнимает бровь даже Лилс.
Джеймс пожимает плечами, не размениваясь на ворох шуток, и хлопает друзей по плечам, все еще широко улыбаясь - им.
Они даже как-то умудряются добраться до Хогсмида в одном купе с девчонками, впервые не переругавшись с Лили в пух и прах. И когда он подает руку выходящей из поезда Эванс - ловит на себе тяжелый взгляд и слышит шепотки за спиной.
Джеймс оборачивается спешно, но не успевает уловить ни намека на его присутствие.
Джеймс пожимает плечами, тянется, сбрасывая с себя образ примерного аристократа, и зовет компанию к каретам. В конце концов, у них еще есть время доиграть последнюю партию подкидного дурака.

Сириус просит его не лезть, говорит, он сам, и Джеймс - смотря на него пронзительным взглядом - соглашается. Джеймс верит и дает время; Джеймс подхватывает названного брата по вечерам на выходе из гостиной, Джеймс курит с ним, когда совсем становится плохо, летает над Запретным лесом и гоняет на тренировках по квиддичу. Джеймс видит, душой чувствует, как Сириусу погано, и всеми силами старается помочь.
И чувствует отчаяние, когда понимает, что ничего не может сразу.
Юфимия любит говорить, что любому цветку нужно свое время; и Джеймс понимает. что есть вещи, прорасти которым необходимо, где нужно подождать, выразить терпение, но терпение - не самая сильная его сторона; и Джеймс просто изнывает, молча прося помощи от Ремуса, более спокойного в этих вопросах, как кажется ему.

В конце концов, он пробует сам подойти к Регулусу: подгадывает время, заглядывает в карту и дожидается его за выходом из библиотеке, но даже - не может приблизиться; друзья младшего Блэка очень наглядно объясняют, куда и как он может отправиться, а от младшего Блэка ему достается разве что холодный, как бритва, взгляд.

Джеймс теряется в событиях и эмоциях, переставая понимать что либо; Джеймс уходит с головой в тренировки, в продвинутую трансфигурацию, которая, оказывается, ему до безумия нравится. Джеймс сбегает время от времени в одиночестве в лес, все сильнее оттачивая мастерство анимагии и иногда возвращаясь в Хогвартс только под самое утро. Мэри только загадочно хмыкает при виде его сонного лица, вваливающегося в гостиную к утру, а по гриффиндору начинают ползти слухи.
На озадаченный вопрос Питера "где ты был?" Джеймс отвечает честно.
- Бегал, - говорит. И пожимает плечами; потому что иногда им всем надо побыть наедине с собой и у всех свои способы снимать напряжение.

Что и как идет не так - он сам понять не может. Он даже не соображает тем утром, какой сегодня день недели, или месяца, или вообще какой сегодня год. Он просто задумчиво смотрит на материнское письмо за завтраком и не может сложить слова в осмысленное предложение.
"Флимонт в святого Мунго" - пишет она, и дальше Джеймс не может прочитать.
Его, кажется, трясут за плечо, а у него - трясутся руки, и он рывком скрывает их под столом вместе с письмом, слишком громко смеясь в ответ.
Он говорит, что там мама спрашивает, как у них дела, выдумывает зачем-то о каком-то намеке на какую-то француженку, которая тоже интересовалась его - Джеймса - делами, говорит, что о таком прилюдно не говорят, улыбается загадочно, а у самого - на сердце неспокойно.
Он едва пересиживает чары, чтобы скрыться от друзей и прочитать чернильную вязь до конца.
И мама пишет, что с отцом что-то произошло на работе, и что он временно в Мунго, и чтобы Джеймс не волновался, и чтобы не вздумал сейчас прилетать домой - с него станется; и чтобы заботился о Сириусе, и что они непременно справятся и все будет хорошо.
У Джеймса думать о хорошем - отчего-то не получается.

Джеймс опаздывает на зелья, вляпываясь в снятие баллов; Джеймс умудряется поцапаться с членами команды по квиддичу буквально с ничего; Джеймс даже ругается с Лили - громко, феерично, искренне заступившись за нее впервые с учебного года и едва не получив в лицо боевой заклинание с палочки разъяренной волшебницы. Он умудряется поймать ворчание Ремуса, которому до полнолуния остается совсем немного; идиотски задеть Питера - и не успеть извиниться; не успевает поймать Сириуса, когда тот в очередной раз увиливает куда-то; и все из рук словно валится, валится, валится.
Джеймс не хочет никому показывать письмо, не хочет признаваться в собственных проблемах, в собственном волнении - это у него все должно быть хорошо, у всех ребят в чем-то хуже, ему ли жаловаться - в самом деле! Но Джеймс - не выдерживает.
Сгребая прогулочную мантию - даже не невидимку - он вылетает из гостиной ближе к вечеру, мрачно буркнув на пороге Лунатику "я проветриться", и буквально сбегает из замка.

Джеймса настолько огревает раздраем, что даже когда он пересекает большой двор, и сталкивается с очередной колкостью Снейпа, его хватает разве что на ответное,
- Не сейчас, Северус, - и это звучит больше опустошенно, нежели раздраженно.
Взглядов, брошенных ему вслед, он не замечает.

В конечном счете он забирается окольными тропами все дальше и дальше в Запретный лес, в какой-то момент не выдерживая и оборачиваясь оленем. Запоминает - примерное - место, и долгое время просто несется вдоль реки, зло и тревожно отбивая копытами ритм. Он почти успокаивается, возвращаясь обратно, только одну из колдобин приходится огибать, и Джеймс - неудачно проваливается ногой в капкан.
И - ей Мерлину, Джеймс любит Хагрида (он славный малый) - но в этот момент ему хочется только его обматерить.
Железные зубья больно впиваются в правую переднюю ногу ниже локтя, не позволяя сдвинуться с места.
Джеймс дергает ногой раз, другой, но - капкан держит слишком плотно. И весь абсурд ситуации состоит в том, что даже если он сейчас обернется человеком обратно - без палочки, оставленной под заветным камнем, он ничего сделать не сможет, еще и с защемленной правой рукой.

"Да твою мать!!!!" - хочется отчаянно, во всю глотку в сердцах заорать ему, дернув еще сильнее пойманной ногой.
Но выходит только исступленный и болезненный олений рёв.

— Адам. Не скажу, что твоя идея... Истребления грешников хороша, — произнесла главный Серафим — Сера, усталым взглядом смотря на мужчину в золотой маске, что стоял перед ней. Его лицо было скрыто, но женщина точно знала, что тот ухмыляется. — Но раз другого пути нет, то мы отобрали несколько десятков девушек. И ты будешь их тренировать. Оружием и масками обеспечим.

Адам, тот самый первый человек на Земле, и самая первая попавшая на Небеса душа, естественно ухмыльнулся, слушая начальство. Он давно предлагал создать отряд из ангелов, которые будут истреблять жалких, ничтожных демонишек. И вот наконец-то, до верхушки дошло это, и его слова были услышаны.

— Неужели, сучки? До вас наконец-то дошло? — Адам довольно хохотнул. — Я могу делать с ним всё, что захочу, верно?

Сера лишь вздохнула и кивнула, предоставляя Адаму полный карт-бланш.

***

— Итак, сучки. Вы теперь принадлежите мне. Я ваш босс, хозяин и господин. — Адам прошёлся перед стоящими перед ним по стойке «смирно» девушками с копьями в руках.

— Ух, да вы все такие секси, так бы и разложил вас прямо здесь. Всё-таки, я, мать вашу, Адам, первый человек! Весь мир почти произошёл из моих шаров!

Девушки, облаченные в чёрные (ещё одна прихоть Адама) костюмы (чёрный цвет очень сексуален!) стояли молча и покорно выслушивали его. Кроме двоих из них.

Эти две особы, смотрели на Адама не так, как остальные, а с неким вызовом в глазах. Это весьма впечатлило его.

— Ну чё, как вас зовут, сучки? — обратился Адам к ним, подходя ближе и внимательно, изучающим взглядом, пробега по их вполне красивым телам и аппетитным формам, которые весьма подчёркивали чёрные одеяния. Это ещё одна из причин, почему Адам настаивал именно на девушках в своём отряде.

— Меня зовут Лют, сэр. — ответила первая, а вторая промолчала, и Лют ответила за неё. — Она не помнит своего имени, сэр.

— Хм? Тогда властью данной мне... Мной, нарекаю тебя Вагиной. — увидев злобный огонёк в глазах девушки, Адам хохотнул, — В честь лучшей вещи на свете! Ну или коротко, Вэгги.

—... Спасибо, сэр. — фыркнула обладательница нового имени. На что Адам довольно кивнул.

— Думаю, мы с вами поладим, сучки. Я сделаю из вас охрененных истребителей! — Адам протянул им руку для пожатия, которую девушки пожали.

— Остальные... Ну, вы, короче, на подхвате. Для фона, окей? Я ставлю больше на Вагину и сисястую. — вторым прозвищем прародитель людей уже успел окрестить Лют.

— А теперь, схватили свои копья, и в стойку. Папочка вас всему научит, yeah!

Вили запрыгнул на борт предпоследним, Эйвор - последней. Пробежавшись широкими, но легкими шагами по бортику драккара, едва-едва балансируя, чтобы не свалиться в воду, она добежала до самого носа и приняла из рук Сигурда рог. Она десятки раз слышала, как в этот рог трубил его отец и он сам - всякий раз, когда драккар уходит в набег, и знала, что однажды наступит и её очередь.
Отсюда хорошо видно весь Форнбург. Эйвор висит на краю драккара, зацепившись одной рукой о резную голову ворона, бросает короткий взгляд на дружину, глядит на Вили. Он подмигивает ей, будто никто их не видит, а она ухмыляется широко, прежде чем набрать воздуха в грудь и изо всех сил дунуть в рог.

- Ты убивала когда-нибудь? - Вили лежит на боку, подперев голову рукой, пока другая играет с растрепавшейся прядкой её волос.
- Курам головы рубила, - Эйвор сморщилась. - Лезвие моего топора ничего не знает, кроме кур да тренировочных чучел.
- Не страшно?
Она приоткрыла один глаз и посмотрела на него испытующе.
- У тебя женщины были до меня?
Ей не нужен ответ на этот вопрос - всё и так очевидно. Простодушный Вили укола не уловил, только лишь головой покачал.
- И как? Не страшно?
- Да ну тебя, - он отбросил её волосы и резко сел, оглядываясь в поисках своих штанов. Эйвор тихо рассмеялась себе под нос. Сравнивать ей не с чем, но собственная интуиция подсказывала, что всё должно было пройти как-то... Бодрее. Веселее. Более захватывающе. Трепет предвкушения оказался вкуснее, чем их первый раз. Полторы минуты каких-то неловких толчков, его пыхтение, всё как-то липко, потно, под спиной шкура неудобная, никакого восторга. Только-только Эйвор показалось, что она поняла, в чём вся соль, как Вили на ней чуть не уснул. После они искупались в горной речке и вернулись в Форнбург похватать кусков с праздничного стола, и к вечеру разошлись по домам как всегда; после Вили пробирался к ней в комнату поутру, чтобы снова вытащить её в их укромное место. Она желанием не горела, но отказываться не хотелось: решила, что если долго мучиться, что-нибудь получится. Пара-тройка таких вылазок - и выйдет из него толк.
Но сегодня день особенный. Может быть, поэтому Вили был не так уж и плох.

Сегодня Эйвор отплывает в свой первый набег. Она волнуется, но это приятное волнение - Сигурд берет её с собой на христиан. Не каждый день воина, чей топор не знал крови, берут в набег на иноверцев, и она сочла это за большую честь. Брат решил, что она готова - значит, так и есть. Волноваться не о чем. Он сам был на две зимы младше, когда впервые побывал в набеге и впервые убил, и Эйвор уже давно не терпелось.
Она никому не говорит об этом и скромно молчит, когда её приятели, тоже в ожидании своего первого набега, в красках фантазируют вслух о том, как впервые вспорят живот какому-нибудь христианину или славянину, заберут все его пожитки и потащат в койку его безликую вдову. Топор Эйвор жаждет крови только одного конкретного человека, а грезы об убийстве безымянных и незнакомых ей людей не завлекают её ум. Её собственная фантазия настолько подробная, яркая и живая, что её вполне можно принять за реальное воспоминание - вот, сколько раз она мечтала о крови Кьётви Жестокого. Так часто, что могла бы одними грезами воплотить это в явь. Осталось всего-ничего - попасть по его шее топором.
Но прежде, чем этот день настанет, Эйвор нужно пройти долгую дорогу, застланную трупами иноверцев и врагов Стюрбьерна. Не может четырнадцатилетняя девка, пусть и такая ловкая, убить такого, как Кьётви. Нет, это под силу только деве щита, такой, которая наравне с мужчинами способна отстоять родную землю и не боится окровить топор - в её интересах стать этой девой щита как можно скорее.
Так она представляла себе всю оставшуюся жизнь - даже после того, как Кьётви отправится к Хель, Эйвор останется частью дружины Сигурда. Драккар станет её вторым домом. Звон оружия - музыкой, топор - возлюбленным, и виться нити её судьбы до тех пор, пока жив её конунг.

Путешествие по морю оказалось самой скучной частью всего праздника. Плечи Эйвор заныли от вёсла уже спустя двадцать минут гребли, но она не давала слабины. Стискивала зубы, заставляла мышцы работать, не позволяла себе остановиться ни на мгновение, чтобы не выбиться из общего ритма. Когда запел Браги, она обнаружила, что подпевает ему и другим, сама того не заметив - так было проще заглушить боль в мышцах и забыть об изнеможении. Перед ней без тени усталости грёб Сигурд, позади неё - Вили. Она не сводила глаз со спины брата и говорила себе: если ему просто, значит и мне должно быть просто.
Потом штиль закончился, и подняли парус - Эйвор позволила себе мгновение отдыха и отпустила весло, просто сидя на месте и глядя на волны.
Так и плыли до самых берегов Фризии. Ели сушеное мясо, спали сидя, по очереди, без конца слушая друг друга, чтобы скоротать время. Браги рассказывал о Гисли, об Амлете, о Хальфдане Чёрном и о йомсвикингах. О двенадцатилетнем Вагне Окенссоне, который победил в честной схватке вождя братства и тем самым заслужил себе там место.
- Сложишь сагу про Сигурда, ушедшего в набег в двенадцать лет? - Эйвор присвистнула Браги с другого конца драккара, развалившись полулежа и прикрывая лицо рукой от слабого солнца. Головой она лежала у Вили на коленях, а в зубах держала кусок сушеного мяса, который лениво жевала уже минут пятнадцать. - Такой же подвиг, достойный саги.
- Бывали в набегах воины и помоложе, - Браги улыбнулся, поправляя кожу на своем барабане. -  Пока что для саги маловато.
- Кто, например? - спросила Эйвор, просто чтобы поддержать разговор.
- Кьётви Жестокий, - отозвался иным тоном Даг. - В девять лет. Убил двоих.

он находит нелепым слово “сестра”. итэру оно отдаётся скукой; отчуждением, здравомыслием, ханжеством. он выражено в вытянутой руке, в стыдливом отворачивании взгляда. в неумении выражать себя и в детской ревности тоже. какое-то заклятие, которое лишает первичных половых признаков. тейватец, наверное, хуй отличит сестру от ясеня, берёзу от сестры. дуб от сосны. тут оно всё такое —  боящееся встречного движения. любое соприкосновение тел призывает священный огонь. убийства чести. убийство плоти. убийство желания. убийство животного или божественного. смотря, какой бог правит.
второе слово, которое он также находит нелепым — “кровосмешение”.
люди тут — огниво. их сближение означает катастрофу.
для них слово “сестра” способ подчинения любви иерархии. дураку ясно, что в тейвате пенис был первым наскальным рисунком.

итэр ненавидит то, как смотрит аято на аяку, лини — на линетт. на своих сестёр.
нет. он смотрит на люмин иначе.

итэру нравится думать, что он создан был для обслуживания её эго — дополнительная пара глаз, которая может восполнить слепое пятно. он видит нежную кожу за ухом, целует местечко под лопатками, касается мягко голого бедра чуть ниже ягодиц. он видит и любит то, что не может увидеть в себе люмин. ей нужно избавиться от позвоночника, чтобы рассмотреть вблизи всё, что итэр жадно обгладывает в её теле.

он чистое знание её великолепия. он свидетельство её совершенства.
люмин вещь-в-себе. итэр вещь-для-неё.

— а знаешь, есть такое место в мире, где первая женщина была создана из плоти первого мужчины. они стали прародителями отвратительной цивилизации прямоходящего говна. но не суть.
итэр много раз об этом говорил, но ему хочется повторять вслух снова.
— а знаешь, что это означает? они кровные родственники.
представляешь, целая планета, населённая братьями и сёстрами. их таких миллиарды. они ебутся, разъёбываются, выёбываются, объявляют войны, заключают мир, изобретают оружие, развивают медицину, пытаются заслужить любовь родителя — находят его в любом небесном светиле. в любом движущемся по кривой траектории объекте. они готовы молиться на упавший с твоей головы волос.
я готов уничтожить вселенную за упавший с твоей головы волос. если тебе будет достаточно этого.

мы не были там. мы можем ещё к ним поспеть.
как думаешь, они одинаковые на лицо, как мы?

итэру нравится думать, что и люмин создана для него. для его эго. механизм самопознания — что-то лучше зеркала.

— во мне говорит пустота, во мне говорит опухоль человечности. чем я дольше тут остаюсь, тем больше я похож на них. посмотри, что со мной стало без тебя. я бесцельный, я услужливый. преклоняюсь к любому, кто мог знать тебя.

он гладит люмин по голове, ведёт пальцем по мягкой коже за ушком. место, которое, как он надеется, никто не видел, кроме него.