- здравствуй, посвященная.
- здравствуй, маг.
наслышана…
- наслышан…
- о тебе (с)

Чародей из Глубоководья. Лучший из лучших.
Избранный Мистры. ( Что, уже нет? Да как так-то?! )
Я столько слышал о вас… Хорошо, хорошо, о тебе, рано или поздно я привыкну, но все равно не перестану называть тебя “мастер Гейл”, и пусть от этого веселится весь наш ( мой? ) маленький отряд обреченных, кто про себя, кто вслух. Не могу с собой ничего поделать - я все еще не верю, что это правда ты, и что ты действительно здесь, в каком-то, боги прости, лесу и по уши в грязи. Да еще и со всем нашим ( моим? ) передвижным блядским цирком.
Это же просто невозможно!
Но в последнее время произошло слишком много невозможного, да?
С ума можно сойти от такого количества чудес.
( Эльминстер еще этот… )

В отравленном черно-зеленом мраке я знаю одно - что не дам тебе умереть даже во имя великой цели. Клянусь, я что-нибудь придумаю.
( Будь оно проклято, это меньшее зло, будь оно проклято, это общее благо. )

Я всем вам говорю - все будет хорошо, мы справимся, мы найдем другой путь.
И будь проклят я, если…
( Если не найду. )
( Это же мое слово. )

я выкрикнул - ты откликнулась, я имя рек - ты отозвалась,
ты себя назвала спасителем - так спасай, если вызвалась… (с)

Да, на темную сторону из ранней версии тоже можно. Будет... интересно.

Заявка не в пару. Или в пару. Или нет. Или в танец на краю пропасти. Или в пару, но не ко мне. Или дьявол его знает (нет, Мизора, это не вопрос!), я запутался.
О подробностях поговорим под авророй бореалис, иф ю фоллоу ми.

а еще я могу разговаривать с тобой вот так - это у меня получается лучше

алый закат тревожит — и портит вид. море волнуется. сердце лежит на дне. надо ли говорить о большой любви? надо ли — вообще говорить о ней?

( шаг — и сорвешься. еще — и сойдешь с ума.
каждый охотник знает, где скрыта тьма. )

ждать ли ответа, желать ли иной судьбы? день обернется ночью, а зло — добром. небо расцвечено белым и голубым, зеленью, золотом, сталью и серебром.

( слышу, как дышит холодный, голодный мрак -
прямо под кожей — и шепчет: пора, пора. )

море волнуется. тихо шуршит прибой, перебирая осколки большой игры. темные звезды склоняются над тобой. лики победы насмешливы и остры.

( в шаге от горних высей и адских бездн
вспомни, прошу, только вспомни, кто я — тебе. )

и, может быть, вот так

склоняться над книгой,
смотреть, прикасаться, не спорить
и только под утро уснуть — голова к голове.
за окнами сонно вздыхает бескрайнее море.
прохладный туман, золотисто-румяный рассвет,

и ясное небо, и ветер —
такая зима.
озябшее солнце молчит и кивает — держитесь.
за окнами — пропасть, обрыв и голодная тьма,
и пара часов — как всегда — остается от жизни.

где старая боль обжигает больнее костра,
где сердце ложится в ладони, дрожит у предела,
так просто делить на двоих фиолетовый страх —
и глупые радости смертного жалкого тела.

последние радости смертного жаркого тела.

Но все это сомнительное счастье, конечно, необязательно. Я вообще ни на чем не настаиваю, “ты только приходи” (котикиздеревни.жпг).

А еще тут у нас есть неканонная девочка с рогами, которая отдаст тебе последний артефакт, лишь бы был жив.

даю ей слово, а то лицо откусит

/отпихивает его локтем/ Мастер! Учитель! у тебя звезды в волосах! так, это не сюда.

…В жизни Адэйры, девочки-тифлинга с городского дна Врат Балдура (и магички, которую никто никогда не учил) было мало яркого, красивого и необычного. Ну, не считая ее друга, которого все потом знали под именем “Тав” - но он был как золотая монетка, которая крутится в чужих руках. Красивая, ценная, далеко. И когда наутилоид подхватил ее и унес с грязной улицы, она ни о чем не жалела так, как о пустоте своей бывшей жизни - той, в которой не было никакой радости и счастья.
А потом… потом в ее жизни появились вы. Красивый, вежливый, образованный, тот, кто с вечно грустными глазами травит веселые байки. Тот, о ком аж даже Тав говорит “ну ты чего, это же САМ!..” В общем, много ли надо для восемнадцати-то лет.

Когда однажды Адэйра узнает о “маленькой проблеме” своего обожаемого мастера - она сделает что угодно, чтобы ему помочь. Что угодно - это буквально что угодно (ну, не считая убийства нескольких разумных, которые ей дороги). Надо жрать личинки - значит, будем жрать личинки, исследовать сомнительный артефакт - давайте артефакт, ну в общем понятно. Она и так-то отличается отбитостью нереальным любопытством, жадностью до знаний и некоторой безбашенностью, а тут и вовсе…

Обещаю бегать следом, заглядывать в глаза, учиться изо всех сил (если, конечно, вы возьметесь учить такое “сокровище”! если нет, то она постарается переубедить Х)), таскать кофе по утрам и с придыханием обращаться на “ВЫ”.

Персонаж сейчас играется под маской, но если будет интересно выстраивать эту линию - могу взять как полноценного персонажа Впрочем, как всегда, ничего не обязательно, главное - приходите

---

дополнительно:

уже понятно, что...

Вообще мы нормальные, честно. Остальной каст так и вообще, один я не уродился. Пишем активно, болтаем много, грызем лор, шутим шутеечки, показываем котиков. Будет весело, обещаю! А потом страшно. А потом снова весело.

P.S. Заявка выкуплена, но исключительно потому, что мне критично совпасть эээ по вайбу, а так-то я не придирчивый.

Да, это заявка на ту самую дроу, ну эти, знаешь, близнецы в борделе, и что вы мне сделаете. Но кто сказал, что просто дроу просто в борделе? Кто сказал, что это просто роль со словами? В примечаниях к вики-статье есть пара интересных моментов…

In traditional Drow names, "Nym" means "lost", "skeleton", or "skull".

A glitch sometimes occurs if Scratch is summoned when your character and Shadowheart approach Nym and Sorn in the Drow Private Room to initiate the sex scene, in which Nym and Sorn roll for initiative and combat begins. Dismissing Scratch solves this problem.

"Красивое имя, правда? Что оно значит? Ничего особенного? А почему ты не любишь собак? Почему ты говоришь, наморщив носик: “Уберите эту шавку?” Почему псы боятся тебя?
Что с тобой случилось, Ним? Нет, не то, не так, подожди.

"Как ты умерла?

Может быть, с тобой случилось что-то страшное. Может быть, госпожа Вечерняя Слава подарила тебе хрустальную нездешнюю красоту, хрупкую вечность и тоску до луны и обратно. Может быть…

Кто знает.

---

дополнительно:

♥ Ужас какая сумбурная заявка - но я увидел одну строчку в вики, а там все как в тумане. В Фаэруне в целом и в нашем касте в частности как-то маловато нежити, надо еще. Вайбов Эмили - мне совсем не больно поднести к руке огонь, и не больно уколоть ножом ладонь - тоже не хватает!

♥ Тав - то есть Айнар, золотой мальчик из Верхнего города – невероятно трогательно относится к Ним (несмотря на то, что все его окружение утверждает - дроу нельзя доверять!), постоянно о ней вспоминает, например, вот так:

У матери — у Золотой Райли, конечно, она никогда не подписывалась настоящим именем, придумывала десятки других, но Золотую Райли любила особенно — были песни и удачнее баллады о бледном принце, что приличной, что неприличной. Неприличной — особенно! Впрочем, многим нравилось — Ним часто мурлыкала ее себе под нос, глядя на полную луну, лениво плывущую над городскими крышами, а потом оборачивалась, бросала взгляд через обнаженное гладкое плечо, будто хотела удостовериться: покраснел? Не покраснел? Он краснел, конечно.

♥ Обещаю миллион флэшбеков, подвиги во имя прекрасной дамы (за карточным столом, с козырями, спрятанными под кружевом рукавов, ахах, если опознаешь отсылку к Этерне - буду любить тебя еще больше отсюда и до неба, как и за вайбы Звезды Олларии), серенады под окном, фамильные бриллианты, изумрудную сережку стоимостью с национальный доход суверенного Мулмастера, предложение замуж (не из любви, но из желания спасти из этой, как ее, юдоли разврата) и всевсевсе.

В настоящем - тоже будет чем заняться, когда мы наконец-то вернемся в город, а еще - намекаю! - хтонические создания менее ограничены в передвижениях, чем глупые смертные, иначе зачем это все.

♥ Подробности обсудим в приватной обстановке, то есть, кхм, я не это хотел сказать. Заявка не в пару, потому что какая тут может быть пара, любовь эльфы выдумали, чтоб денег не платить. Но прекрасная дама остается прекрасной дамой, даже когда она куртизанка. Особенно если она куртизанка!

P.S. Уже обожаю и жду трепетно и нежно.

P.P.S. Заметьте! Пока еще никто не пошутил про некроманта, который держал бордель, а работницам не платил.

ветер сквозит между стенами (скважина в штрих под ключицей) шепотом: что мы наделали, пусть ничего не случится?

тысяча, тысяча солнц бьются в висках вереницей. пусть только нам это всё

всё-таки снится? (с)

Меч взлетал и падал, и взлетал снова, и каждый раз останавливался, едва коснувшись цели - так направляли его уверенные руки, крепко держащие рукоять. Удар, удар, поворот, снова удар. Айнар прикрывал глаза, воображая летящие со всех сторон шары, мерцающие голубым и фиолетовым, - уклониться от первого, уйти с траектории полета второго, увернуться от взмывшего вверх третьего, успеть ударить - и старался не видеть на месте манекена, одного из наскоро собранных Лаэзэль, кого-то еще.

…их он не помнил, лица и голоса слились во что-то одно, пищащее, хохочущее, злобное. Живое. Только что - живое - и уже нет. Сталь рубит безжалостно, стали неведомо милосердие, и растекаются темные лужи, пахнущие железом, холодеют раскинутые руки, застывают пустые глаза, в которых отражается беспокойное пламя.

…вздрогнувшие разноцветные - дурацкие! - перья на плечах, пристальный взгляд единственного глаза уродливой гоблинской старухи-жрицы: она поняла, за миг до своей смерти она все поняла, будто заглянула за грань неведомого. Кровь растекается по закопченным плитам, в ней мокнут глупые медные серьги, последний блик скатывается и замирает в комке спутанных волос.

…Ловиатар пляшет во мраке, плывет тяжелый кровавый туман, щелкает плетка-девятихвостка, что обещает искупление и забвение.

…бешеные красные глаза, кровавые отблески факелов на золотых листьях доспеха, оскаленные зубы: она быстрая, такая быстрая, как и все дети Ллот, скользящие во мраке тени, она прыгает, перекатывается, вскидывает булаву в правой руке и примеривается ударить левой. Сильная. Ловкая. Опасная.
Р а в н а я.
Свет и тьма кружатся в смертном танце, и из этого круга выйдет только один - кто же это будет, тьма или свет? Ее губы шевелятся то ли в проклятии, то ли в молитве - к какому богу она взывает, к кровожадной злобной паучихе или ее уродливым порождениям, не слышно, не разобрать. В глаза ей плещет волна чистого святого света, и этого хватает, чтоб она промедлила - всего один миг может стоить жизни, разве этому не учат в вашем непроглядном мраке, дроу?
Вам ли об этом не знать, п р е д а т е л и?
Меч вспыхивает золотым сиянием - и падает, падает…

Взмах, поворот, удар - и сталь зазвенела о сталь. Меч Айнара, вспыхивающий отсветами золотистого небесного света, встретился с серебром клинка гитьянки, лезвие, взвизгнув, скользнуло по лезвию, во все стороны полетели искры.

- Tsk'va!- Лаэзэль сощурила желтые змеиные глаза, отвела меч в сторону. Острие смотрело в землю, искры скатывались с него, как капли воды, таяли в пыли. - Pa'vrylk. Плохой бой. Бесполезный.

Гитьянки с досадой выдохнула, подбирая слова - она всегда так делала, будто бы ей не хватало слов в общем языке, чтоб выразить понятное и привычное. Должно быть, воин из ее народа понял бы ее и так - а istik будет переспрашивать, непонимающе разводить руками, задавать бестолковые вопросы. Нельзя было не признать, что с каждым разом объяснения давались ей все лучше.

- Зря тратишь силы, - продолжила она, резко и рвано, будто отдавала команды в бою. Впрочем, разве вся жизнь для нее не была одним бесконечным сражением? - Тратишь душу впустую. Нет пользы ни телу, ни разуму, ни памяти. Просто вымотаешься до предела, сорвешь мышцы, упадешь от усталости, а они, они, нет, не уйдут. Хватит.

Айнар посмотрел на нее - мрачную, сосредоточенную, тонкую, как калимшанская сабля из тех, что способны на лету разрезать шелковый платок. Змеиные глаза немигающе уставились на него, будто безмолвно спрашивали - понял? Не понял? Заново объяснить? Другими словами? Показать на пальцах?

- Ты права, - с усилием выговорил он, не отводя взгляд. - Я… забылся. Спасибо. Shkath zai.

- Так здороваются, she'lak, - Лаэзэль оскалилась, и Айнар не стал уточнять, как именно она его называет. Вряд ли это означало что-то хорошее - в лучшем случае это было “дурак, который не может запомнить полторы фразы на чужом языке”. Гитьянки развернулась, давая понять, что разговор окончен, и пошла в сторону своей палатки. Айнар иногда завидовал этой привычке не оборачиваться, когда дело сделано. Он и сам бы хотел никогда не оборачиваться, не вспоминать о том, что сделал.
Но Лаэзэль была права: он уже вымотался почти до предела, а память оставалась с ним.

Айнар ушел к реке, долго плескал в лицо ледяной водой, пока не свело пальцы, смотрел, как солнечные лучи путаются в зарослях тростника, ложатся дорожкой на водную гладь, как мелкие ласковые волны касаются песчаного берега. Наверное, ему хотелось бы с кем-то поговорить - но не находилось слов. Да и как вообще можно было начать подобный разговор? “Какой сегодня хороший день, солнечный, кстати, мне постоянно чудятся те, кого я убил”?
Даже в мыслях звучало бредово.

Взгляд Айнара наткнулся на лютню, прислоненную к одному из свернутых у костра спальников – кто-то из тифлингов притащил ее к празднику, вспомнил он, точно. Скорее всего, она была безнадежно расстроена, как и инструмент той хорошенькой девушки, Альфиры - но не играть же на паучьей лире, которую кто-то догадался прихватить с собой из лагеря гоблинов. Что скрывать - ему было интересно, правдивы ли слухи о том, что инструменты дроу режут пальцы тем, кто смеет играть на них недостаточно хорошо, но проверять прямо сейчас почему-то не хотелось.
Уж лучше напрочь расстроенная лютня…

…которая оказалась не такой уж расстроенной. Айнар устроился на широком камне у самой воды, пробежал пальцами по струнам - и лютня радостно отозвалась, зазвенела, запела, застонала, как истосковавшаяся в разлуке женщина. “Тшш,” - он положил на струны ладонь, успокаивая ее, как живое существо, мать всегда так делала, мать давала им имена и говорила, уверяя, что инструмент всегда понимает, о чем с ним беседует бард. Нет, он не знал, так ли это - ему не досталось особенного дара этриэль Райенн, ему было не под силу одним лишь пением опустить подъемный мост или обрушить ворота адских башен, нет. Но все равно хотелось верить, что лютня - прохладный металл, теплое дерево - его поймет и отзовется так, как надо.

- Жил однажды на свете дьявол, по морям-океанам плавал,
А меня никогда не видел, о тебе никогда не слышал.
Он украл с неба ясный месяц и спустил ладьею на волны,
Он приходит с ночным приливом, у него весло из оливы…

Струны дрогнули - и запели вместе с ним. Пальцы уставших рук чуть дрожали, голос набирал силу медленно, но с каждой строкой знакомой с детства песни становилось чуточку и чуточку легче.

- Я покинул тебя, голубка, обещавши вернуться скоро.
Перепутал я небо с водою, я уплыл за своей бедою...

Мать никогда не рассказывала, о ком эта песня - только говорила: “У меня был друг” и замолкала, и было понятно, что спрашивать дальше не стоит. Хотела бы, могла бы - рассказала бы.
Вместо этого она пела.

- Только стоит ли, право, вернуться, только стоит ли мне воскреснуть,
Если вместо меня живет дьявол, мои песни поет тебе дьявол?

Самым краем глаза он уловил легкое движение за спиной - что-то мелкое, едва заметное? Птица? Какой-то любопытный зверь? Айнар обернулся, скорее по привычке отслеживать любую опасность, которая могла опасностью и не быть, и увидел у узловатых корней старого дерева маленького кота. Обычного домашнего кота - не иллюзорного фамилиара Адейры, не… Просто кот сидел статуэткой, аккуратно обвернув хвостом лапы, смотрел внимательно и не пугался. Айнар было хотел подозвать его, погладить, но внезапно задумался - откуда в окрестностях лагеря взяться коту? Ближайшая деревня была давным-давно мертва, до друидской рощи далеко, да и он не видел там ни одной кошки - только серьезных зверей: волков, медведей, кабанов… змею… Подумав о змее, он мысленно передернулся. Даже вспоминать о скользкой твари, подчиняющейся холодному спокойному голосу, было страшно. Тогда, в полумраке комнат Каги он не подавал виду, что испуган едва ли не больше малышки Арабеллы…

Но все-таки: откуда здесь взялся кот?
К тому же кот, который… слушал? Нет, глупости, скорее всего, зверь высматривал в траве зазевавшуюся полевку - потому и сидел тихо, почти сливаясь с корнями дерева. Ждал добычу.

Айнар нахмурился. Что-то в этом всем было не так - но он не понимал, что.

Джессика знала, что это произойдет. Рано или поздно. Этот переломный момент, когда любой родитель теряет свое право воздействовать на своего ребенка, направлять, наставлять, защищать. Как связь между ними стремительно тает, растворяется в горящих песках, словно ее никогда и не было, а на место тому, кто когда-то не мог сделать и первого своего шага без поддержки материнской руки, приходит незнакомец с лицом, столь похожим на нее собственное.

Она узнает эту подготовительную стойку. Юношеская угловатость Пауля не позволяет оценить ее в полной красе, но след автора заметен в каждом наклоне головы, расположении ног и напряженных мышц. Кошачья грация Айдахо спасала ему жизнь в каждом сражении и заставляла немало красавиц терять остатки целомудрия, завидев величественную фигуру оружейника, передвигающегося настолько плавно и бесшумно для своих габаритов.

Но Пауль не Дункан. И его расцветающее тело – все еще враг ему же самому. Оно меняется каждый день, каждый час и требуется больше времени, чтобы поспеть за всеми переменами, прочувствовать всю силу, что обретает молодое тело, научиться контролировать его, чтобы оно шло в такт малейшей мысли, было его лучшим другом и помощником, когда опасность обитает на каждом шагу.

Джессика позволяет себе улыбку, когда спустя пару изящных маневров посох достигает своей цели. Легкий, но ощутимый удар по пояснице. В детстве Пауль получал прямо под ней, но куксился почти так же, как и сейчас. Этот грозный насупленный взгляд, недовольно поджатые губы, хотя уже не ребенок, но все еще воспринимающий свои неудачи, как личную трагедию и выносящий из этого свой урок, дабы не повторить свою ошибку снова. Это он тоже перенял от нее.

На стороне Пауля юность, сила, знания наставников, а их было немало. За ее спиной опыт, изнуряющие годы тренировок, оправдывающих нелицеприятные, но внушающие ужас россказни про «ведьму из Бене Гессерит», но внутри растет частичка ее любимого и почившего Лето и ей приходится быть осторожнее. Весь облик наполняет неуклюжесть и все сопутствующие симптомы беременности, до этого удачно скрытые от людских глаз, теперь же проступающие сквозь свободные одежды, мешая полноценно включиться в тренировку. А главное – испытать сына на прочность. Ведь это малое, что она может в их ситуации. Не считая материнских нотаций и наставлений. Даже если они не возымеют эффекта. Ведь ее сын уже не мальчик.

Деревянное древко касается руки мальчишки, а Джессика издает недовольный цокот, перебрасывая «оружие» в новое положение.

- Ты отвлекаешься. А ведь я даже не использую полную силу, - чеканит она скорее с притворной строгостью, чем с истинным значением сказанных слов.

Уже не мальчик, но еще не мужчина. Уже мессия, которому она совсем скоро не сможет ничем помочь. Ведь он будет знать больше, чем она. Видеть дальше, чем она. Не пройдет и пары дней, как она, его обожаемая мать, станет обычной женщиной, что породила его на свет. Потеряет свою значимость в глазах того, кто впитывал каждый ее вздох с первых мгновений своей жизни. Она уже теряет свой благоговейный статус в его глазах, равно, как и выталкивается из сердца, в котором начинает расцветать весна.

Горячий песок обжигает. Но они курсируют по нему, как по бесконечной арене, что простирается под ногами. Словно танцуют свой особый боевой танец, а не тренируются. Но то и, правда, не тренировка. Лишь способ отвлечь руки и тело. Навести порядок в голове.  Она решается на обманный маневр и, подставив посох, сбивает парнишку с ног, приставив древко к белоснежной шее.

- Любовь. Она – основа всего нашего мира. Великое знание, что таится в нашей крови. Но не каждый способен распознать ее язык. Ни я, ни кто-то другой не сможет тебе помочь. И ты снова повержен, сын мой. Я даже начинаю расстраиваться, Пауль, - Джессика чуть качает головой, смахивая упавшую на глаза золотистую прядь и убрав посох от лица сына, протягивает ему руку.

Ее продолжение. Ее сын. Тот, что изменит мир. Ее единственный и любимый мальчик, который отдаляется от нее столь быстро. Будто утекает сквозь пальцы, а она безуспешно пытается поспеть за ним. Зацепиться за край, чтобы не потерять его окончательно. Но своими попытками удержать, она лишь отдалит его от цели. Истинной цели, ради которой он явился на свет. Он исполнит пророчество, что одновременно и дар, и страшное проклятие, подаренное ею.

- Я заметила твою симпатию к дочери Кинеса. Милая девочка. Но будь осторожен, Пауль. Не позволяй симпатиям туманить свой разум, когда от тебя требуется все внимание к своему следующему шагу. На тебя направлено слишком много глаз и очередной просчет, как с Джамисом, может стоить тебе больше, чем мое осуждение, - женщина заглядывает в лицо сына, вдыхая горячий воздух, что щекочет легкие, отчего дочь в ее утробе дает о себе знать. Как еще один немой свидетель их разговора, который терзает их двоих в равной степени.

- Любовь – невероятное оружие. Но используй его с умом. Сердце подскажет, когда будет нужный момент. Доверяй ему, - губы Джессики дергает теплая материнская улыбка, которая во времена детских лет Пауля мелькала чаще. Женская рука очерчивает волевой подбородок подростка, полученный от отца, останавливается на щеке, любовно поглаживая нежную кожу, подернутую капризами местной погоды.

Но мгновение ласки длится недолго. Ведь еще столько не сказано. Еще столько не сделано.

- Попробуем еще раз. Будешь нападающим. Может хотя бы раз за сегодня, я удостою похвалы твои заслуги, - она отталкивает сына выверенным движением, выставляя посох перед собой в защитной стойке.

Хаато едва не захихикал, так премерзенько, как в школе. Ну ебаный ж ты по голове, как ему нравились такие парни! Походу, не один клитор перелизал, чтоб мочь так языком чесать! Ну да ладно. Людей, которые умели льстить, Хаато тоже уважал.

— Хули ты там поешь, братан, — он растянул губы, и смешок сорвался с них вместе с довольным хрюком. Шмыгнул носом. Поводил стволом туда-сюда, чтоб этот мудак не забывал про потенциальную, так сказать, опасность. — Ну и заливаешь. Знаешь чего? Полезай давай внутрь, на пассажирку, но только чтоб без шуток. Разговор есть.

Хаато опустил руки с зажатым в них пистолетом. Подождал пару секунд, чтобы придать себе серьезности. Он и так был, в общем-то, довольно серьезным парнем, просто питал слабость к клоунам и короткому перерыву между затяжками. Вот и сейчас под ложечкой засосало. Он ткнул стволом в машину, мол, поторапливайся, парень, а сам быстро спрятал его в кобуру и достал пачку сигарет. Затянулся. Постоял немного снаружи, чтоб не прожечь казенного дермантина, маскирующегося под кожу.

Когда Хаато сел на водительское сидение, он сладко потянулся, скинув нахер фуражку на заднее сидение, и переложил косы. Вставил ключ под руль и пла-авно повернул его. Заиграл тяжелый рок.

— Смотрю, разговаривать ты умеешь. Не как тот пидарас в костюме. — Он кивнул в сторону караоке. — Тогда я тебе сразу по честноку все выложу. Расклад сил не в твою пользу. Полиция рвет и мечет. Агнец рвет и мечет. До того, как рвать и метать начнет простой горожанин, осталась пара часов. Пацанов твоих порешили для дела. Так что сейчас ты поправишь свой охуенный костюмчик, проветришь запах шампусика, нагонешь слезок в глазки, и я отвезу тебя в парк играть роль убитого горем начальника.

Хаато лукаво улыбнулся.

— Если у тебя, конечно, нет предложений поинтереснее.

О, Хаато был очень преданным парнем. Исполнительным. Надежным. Особенно по части своей страсти к веселью.

И не удивительно, что после всего, очень скоро в убежище бога смерти, появилась и сама Эмма Свон. Эта женщина всегда не могла сидеть спокойно. Видимо сказывалось не простое детство, ведь девочке приходилось самостоятельно справляться со всеми невзгодами этой непростой жизни. И эта жажда деятельности ни раз уже приводила эту неугомонную к неприятностям. И ее большое сердце вмещало любовь ко всем, даже к бывшим врагам. Это так же объясняется, что долгое время у нее не было близких людей, а те что были, в конце-концов предавали ее. И конечно же хотелось обрести тех на кого можно было бы положиться. Поэтому эта сказочная семья не смогла отпустить спасительницу одну и отправились в след за ней, не смотря на то что дорога их лежала ни куда-то, а в настоящий ад, для тех у кого остались незавершенные дела.
Этот светлый человечек, как только увидела возлюбленного, не смогла сдержаться и сразу же бросилась ему на шею. Такое проявление чувств было несвойственно прежней Эмме Свон, но Крюку удалось пробить ее защиту и теперь он очень жалел об этом. Ведь если бы она продолжала хранить свою броню, то смогла бы отпустить его без сожалений и смогла бы пойти дальше.
Но уже что свершилось, то свершилось. И конечно же Киллиан был очень рад увидеть любимую женщину еще раз и как следует попрощаться с ней. Дабы она смогла отпустить его и попытаться жить дальше. Только было очень сложно начать этот разговор и увидеть слезы на лице этой чудесной женщины. Это разрывало ему сердце, но так было правильно.
- Родная моя, ну зачем ты опять рискуешь собой? Хотелось сказать это как-то укоризненно, но тепло затопило его сердце, смотря за лучащиеся счастьем, любимые глаза. И конечно же пират не смог сдержаться и начал покрывать лицо девушки короткими поцелуями, не пропуская ни одного сантиметра кожи. Это было очень интимно и не хотелось чтобы это мгновение заканчивалось, оно было так прекрасно. Правда пришлось все же взять себя в руки и отстраниться, дабы продолжить разговор. У них остались важные дела, о которых нельзя забывать, тем более, что Аид мог в любой момент вернуться и застать здесь непрошеную гостью и кто знает что предпринять по этому поводу.
- Я же просил тебя, жить дальше. Ты же понимаешь, что я умер и ни что не сможет заставить мое сердце вновь биться. Как бы горько это не звучало, но все же является правдой. Конечно же мисс Свон не могла броситься в омут с головой, без предварительного плана. Тем более что она притащила сюда не только родителей, Реджину, но и еще сына, которым уж точно не стала бы так глупо рисковать. Но сам Крюк уже не хотел цепляться за призрачную надежду на возвращение, ведь очень больно разочаровываться. Тем более, что для него благополучие любимой было на первом месте, а не собственная шкура. Аиду что-то нужно от гостей и он пойдет на все, чтобы оставить их в своем загробном царстве. Ведь он уже приготовил надгробные камни и приказал пирату выбрать имена тех, кто здесь останется. И пока Киллиану удалось отвертеться, но его везение не может длиться вечно.
- Я очень люблю тебя и не хочу чтобы ты пострадала. Так что бери свой маленький отряд и возвращайся домой. Я понимаю, что Реджина может захватить власть, твои родители ей помогут и очень скоро этот проклятый городок будет в вашей власти. Я даже принимаю, что вам хочется помочь всем загубленным душам и для этого нужно помочь им двигаться дальше. Но здесь очень опасно и вы не понимаете, что это только видимость цивилизованного городка. Кора ничего не решает, здесь другой хозяин и я не хочу чтобы он добрался до вас. Поэтому не спорь, а просто уходи. Это были правильные слова и им стоило поторопиться, так что капитан не долго думая схватил возлюбленную за руку и потащил к выходу. И пока девушка не начала сопротивляться это даже удачно удавалось. Главное было дойти до лифта и затащить туда упрямицу. Каждая секунда дорога и медлить нельзя. Но поддавшись слабости, почти у лифта Крюк сгреб девушку в объятия и страстно поцеловал ее, крепко прижимая к себе. Иногда слов очень мало и действия говорят красноречивее, а ему хотелось показать силу своих истинных чувств. И с большим трудом пират смог оторваться от своей сладкой девочке.
- Не гробь свое будущее и будущее Генри. Живи ради него. Живи ради нас. Я дождусь тебя любимая. Только слова о сыне могли спустить эту женщину на грешную землю и задуматься о его будущем, которое может закончится в любой момент.

Кровь брызгами заливает стены, лужицами растекается по мозаичному полу, всё заливая собой. А Цинсюань может только стоять и смотреть, не в силах сделать ещё хоть что-то — его брат, дорогой гэ, его единственная на протяжении многих веков семья… умирает. 
Как это возможно?! Они ведь боги, демоны побери всё это! Откуда в теле Ши Уду столько ран, что кровь никак не останавливается?! 
Преодолев неясное сопротивление собственного тела, Ши Цинсюань падает на колени рядом с братом. Кладёт дрожащие ладони ему на грудь, надавливает, что есть сил, но без толку… 
Лицо брата мертвенно бледно, глаза открыты и невидяще смотрят в пустоту над собой. Будто умер он много веков назад, будто и не был никогда богом, грозным и всемогущим Повелителем Вод.

— Гэ… — всхлипывает, пачкая пальцы в его остывающей крови. — Кто-нибудь… Есть здесь хоть кто-нибудь?!

Цинсюань оглядывается, только теперь замечая, где они вообще находятся. Место напоминает храм, какие десятками строили им с братом, но для места поклонения и молитв здесь слишком мрачно и холодно. Красивая когда-то статуя, изображающая Ши Уду с возлюбленной Повелительницей Ветра (от чего-то последователи вечно представляют себе отношения между на самом-то деле братьями так!), почти что разрушена. У статуи брата отсутствует… голова. И в целом впечатление складывается такое, что никто уже здесь давно не зажигал благовоний, не просил об удачном мореплавании, не…
Руки Ши Цинсюаня дрожат, когда он понимает, что брат больше не дышит. Всё его дорогое ханьфу залито кровью, а в самом лице — ни кровинки, и грудь не вздымается больше…

— Нет… Гэ, нет, пожалуйста!.. Не бросай меня одного!..

Он отстраняется резко, не зная, что предпринять. Бежать на Небеса? Искать того, кто сделал это? Но он не знает, не понимает, у них ведь даже врагов толком не было, кто бы мог…
Реальность подрагивает мутной пеленой, и Цинсюань не понимает — от слёз ли это, что безостановочно текут по его лицу? Но предметы расплываются всё больше, теряют четкость, а тело становится по ощущениям легче пёрышка.
Всё окутывает тьма, и в ней он слышит мрачный, зловещий голос, идущий из ниоткуда:

— ТЫ ПОТЕРЯЕШЬ ВСЁ, ЧТО ЛЮБИЛ. ТВОЙ БРАТ УМРЁТ У ТЕБЯ НА ГЛАЗАХ, А ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ НИЧЕГО СДЕЛАТЬ. НЕ ВИДАТЬ ХОРОШЕГО НАЧАЛА, НЕ ВИДАТЬ ХОРОШЕГО КОНЦА!

А затем Цинсюань просыпается.

Собственные покои в их с братом дворце в полумраке утренних сумерек выглядят… привычно, и в то же время нет. 
Хрипло втянув в легкие воздух, он садится на кровати и неверяще оглядывается, понимая вдруг, что всё это было лишь… сном? 
Но этот голос — о, его-то и сказанные им слова Цинсюань не забыл бы уже никогда. Столько времени эта тварь молчала, казалось бы полностью исчезнув из его жизни, и вот, сон… сон ли?

Выпутавшись из сбившихся вокруг простыней, Цинсюань вскакивает и, даже не сменив ночные одежды, босиком бежит в другую часть дворца, на половину брата. Как будто ему снова десять и он не знает, куда спрятаться от ночных кошмаров.
Только бы с гэ всё было в порядке, ведь если нет… Цинсюань не уверен, что сможет это пережить.
Вопреки собственному страху, дверь в спальню брата он открывает тихо, заглядывая в щель. Ши Уду лежит на кровати и мирно спит. Грудь вздымается в глубоком ночном дыхании, через мгновение опускаясь вновь.
Цинсюаня… отпускает. Сон, просто сон, ничего больше. Наверное, его подсознание вытянуло, вытащило все давние страхи, но… 
Ему всё ещё не по себе.
Однако будить брата Цинсюань не хочет. И, наверное, есть только один  человек на всех Небесах, к которому Ши Цинсюань готов прийти на рассвете, которому не надо ничего объяснять, с которым можно просто побыть рядом и поверить на самом деле, что дурной сон — это дурной сон и ничего больше.

Перед тем, как направиться в сторону дворца Повелителя Земли, Цинсюань возвращается в свои покои за обувью и накидкой. И, выйдя на улицу, он чувствует вдруг в самом воздухе… какое-то приближение беды. Иррациональное и необъяснимое, вместе со своей глупой неспособностью что-то изменить.
Мин И точно скажет, что Цинсюань слишком впечатлительный, и это снимет часть сгущающейся тревоги. А если нет… 
Он ещё посмотрит, насколько окажется бесполезным, если с братом и правда что-то случится. Если Пустослов и правда объявился… Цинсюань найдёт способ справиться. Ему больше не десять, даже не шестнадцать, он бог! А ещё у него есть друзья. Как минимум один — самый лучший и близкий. Вместе они точно смогут сразиться с любой тварью, да?

— Мин-сюн?

Цинсюань заходит в мрачные покои друга, и голос его дрожит.
Страх, липкими пальцами сжавший плечи, пусть на самую капельку, но отступает.

Сон одна из вещей, некогда считавшаяся для Разумовского недоступной роскошью, как в студенческие годы, так и после выпуска. Почти каждая сессия, безоговорочно, проходила за долгими часами зубрежки материли из учебников, дабы сохранить то недоступное, но желанное многими бюджетное место, а вместе с ним и стипендия. На ухищрения в виде шпаргалок для облегчения своей жизни он тоже шёл, только прибегал к ним значительно реже, чем мог бы. Фотографическая память подводила его реже, чем хорошо запрятанные куски бумаги. Вслед за университетом бессонницу в жизнь Сергея привнес собственный бизнес. Тогда бороться приходилось не столько с багами в многострочном коде, сколько с жадностью и алчностью в людских сердцах, мечтающих заполучить все активы компании в свои руки. Впрочем, и неугомонная Птица, после ухода Олега в армию, только прибавляла беспокойства: пока чёрная раздирала глотку в истошных криках, сводя с ума, белая беспомощно роптала. Сергей ненавидел каждую из них.

Произошедшее в Сибири долгое время не укладывается в голове, будто бы и не он, а кто-то другой был на его месте и управлял телом. События тех дней кажутся не более чем кошмарным сном наполненным разного рода мифическими существами и странными личностями, которых прежде не доводилось видеть ни в одном уголке мира. Так или иначе, голосов в голове больше не было и мир на время затих. Избавление от Птицы кажется чем-то невозможным, словно кто-то открыл панацею от неизлечимой болезни. Приоткрыв свои глаза впервые, Разумовский заспанным взглядом обводит интерьер вокруг себя, но не признает знакомой обстановки, схожей с тюрьмой или больницей, к которой успел порядком привыкнуть. Ни так называемые инстинкты, ни чувство самосохранения, ничего из этого не кричит о тревожной опасности места в котором он находится. Наоборот, здесь слишком тихо. Тишина. В этом месте он наслаждается ею сполна, словно наконец-то может вздохнуть полной грудью освободишься от огромного балласта. Сейчас ему не хочется думать, только лежать и грезить о прошлом, том самом, когда всё ещё можно было исправить. Откинувшись на подушку, он почти сразу засыпает.

В комнате нет часов, нет окон. Сергей не знает сколько он проспал, но этого времени хватило, чтобы окончательно пробудиться от длительного сна и внимательно оглядеться. Каменные стены с местами сохранившейся вздувшейся краской и частично отвалившейся штукатуркой, без единого окна и одной металлической дверью. Место напоминало то ли подвал, подходящий для пыток, то ли изолятор, куда помещали особо буйных заключенных. На руках ни верёвок, ни наручников, как и на ногах, потасканная тюремная роба всё также на нём, но было что-то не так. Услужливо оставленные чашка с едой и бутылка воды казались в равной мере притягательными и отталкивающими. В памяти Разумовского хорошо сохранились моменты из больницы: медперсонал насильно вливает в его рот воду с мелко раздробленными кусками таблеток, вязкостью оседавшие на основании языка. Каждый раз его едва не выворачивало наизнанку от спазмов, однако плотно зажатая челюсть и прикрытый рот не позволяли произойти непоправимому. Воду он принимает с неохотой, удостоверившись, перед этим, что крышку не вскрывали. Всего пару глотков и снова сворачивается клубком на небольшом матрасе.

Сон становится для него единственным занятием в ожидании дальнейшей участи. Время от времени ему снятся счастливые моменты юности, где не было Vmeste, не было Чумного доктора, а были только Серёжка и Олежка, которые ещё не потеряли своей дружеской связи и не разошлись на долгие годы каждый по своей тропинке. Чаще его настигают события произошедшее в Петербурге и Венеции, множественные крики людей, ставшие невольными жертвами его кровавой мести, особенно повторяющаяся сцена убийства Волкова его собственными руками из-за которой Разумовский всякий раз просыпается в холодном поту. Пока Птица была с ним, она не давала этому чувству пожирать изнутри, словно ни сострадания, ни вины, ни тоски не существовало вовсе. Отгородись, забудь и двигайся дальше. Теперь же оно шквальным потоком обрушилось на израненный разум и буквально каждую ночь душило холодными пальцами, не давая истошным крикам вырваться из глотки.

Сквозь полудрёму он слышит звук отворяющейся двери, замечает чей-то неразборчивый силуэт, оставляющий поднос и безмолвно покидающий камеру. Разумовский до сих пор не знает, чего от него хотят и продолжает смиренно принимать уготовленную для него трапезу, решив для себя что продолжать бороться с неизвестным бессмысленно. Будь он в тюрьме, то его бы давно навесил кто-то из местных работников в форме и допросил о произошедшем, в больнице эффект от съеденных таблеток не заставил бы себя ждать – Рубинштейн обожал ставить опыты с тестами, а если очередные похитители, то мотивы их оставались весьма расплывчатыми. Яркий свет режет глаза, затем проступает фигура и следом очертания до боли знакомого лица. В своём тюремщике Сергей узнаёт Волкова таким, каким он был в день их последней встречи в Венеции. Так много воды утекло с тех пор, вот только кроме извинений и оправданий Сергей не мог дать ему ничего другого. Впрочем, казалось, что и Олегу ничего не нужно. Он не осуждал, не злился, не пытался узнать что-либо, продолжал сохранять стоическое хладнокровие, будто бы человек в тюремно робе перед ним незнакомец.

С тех пор Разумовский начинает дожидаться Олега и первое время вздрагивает, стоит раздаться металлическому скрипу. Близко Разум не подходит, держится поодаль и пытается вывести на разговор рядовыми вопросами о том: «где они сейчас», «что это за место», «какое сегодня число и месяц». Волков молчит. На тёплое отношение Сергей и не рассчитывал, стоило сказать спасибо, что он вообще жив, по крайней мере пока. Иногда, после ухода Волкова, он садится рядом с дверью и рассказывает о том тех временах, когда они были уже далеко друг от друга. Пока один строил военную карьеру, другой купался в деньгах и славе, медленно и уверенно сгорая под влиянием Птицы. Надеялся ли он прощение? Возможно, но больше всего, хотелось объясниться с Олегом о том, что произошло в Венеции. Как бы ни было больно, это необходимо сделать.

— Как долго это будет продолжаться? Неделю или две? – Руки немного дрожат, пока он пытается заставить себя смотреть в лицо некогда самого дорогого человека в его жизни. – Вечность это продолжаться не может. Нам нужно поговорить о том, что произошло. Лучше расставить точки здесь и сейчас, чем продолжать изводить друг друга.

Ох, Белла, неужели ты думаешь, что Грейнджер так легко сдатся? Она ведь пришла сюда вовсе не за этим. И как только «переговоры» о ее дальнейшей судьбе закончились, она осела за задницу и попыталась отползти. Как они могут быть такими ловкими в таких платьях? Лестрейндж позади нее отпрыгнула назад и сверкнула гнилой улыбкой. Нотт сам шагнул к ней, хватая выше локтя и поднимая на ноги. Кто-то хотел шоу прямо здесь, но присутствие темного лорда, который поощрял, но не сказать что - любил наблюдать, поумерило их пыл. Ему нужно было держать ПСов на поводке. Давать им что-то, что считалось привилегией, благом. А-то неровен час - поднимут восстание, потому что жить как-то стало немного грустнее. Будто все краски отобрали у мира. У Нотта остались только два цвета - блеклый. И черно белый. Ах да. Еще красный, кроваво красный. Он окрашивал свои мир через убийства и пытки. И Гермиона Грейнджер не боялась его. Не станет же он ее уговаривать вести себя хорошо. Она и не будет.
Для него Гермиона Грейнджер все еще была той самой заучкой, которая прятала макушку за плотными стопками учебников. А во время войны не гнушалась и запрещённых проклятий. Авада Кедавра … говорят разрушает душу на части. Только не на те части, которые можно собрать. Поэтому даже пожиратели порой выбирали не менее смертельные заклятия, но именно Убивающее использовал далеко не каждый. Он снова чувствует легкий шелест в своей голове. Лорд проходится по возведенной в сознании стене как дементор. Мягко и устрашающе. Он дает последние инструкции. Не убивать. Не калечить. Он тут же рисует картинки покорности, которые ожидает. Нотт резко ведет головой, будто бы его укусила змея и жмурится, стирая плевок с лица. Ему не противно, разве может быть противна девчонка, которой он практически одержим.
— Я не доставлю тебе такого удовольствия, девочка. Смерть - это привилегия. Для остальных - только суровая реальность принцесса. он сильно ударяет ее по лицу. Разбивает губу и нос. Бедняжка оседает на пол и теряет координацию. Практически теряет сознание. Он снова тащит ее вверх, поднимает, роняет животом на круглый стол. Почти с нежностью художника вырисовывает заклинание связывания. Красиво, жестоко фиксируя. Затем режущее заклятие также медленно разрезает шов позади платья. Затем ту часть, которая крепится к корсету.
Темный Лорд хочет послушания, унижения. Он желает использовать ее в качестве наживки. Тео не удивится, если завтра в пророке напишут о том, что Грейнджер теперь живет у Ноттов в качестве домашней игрушки. Приходит в себя и дёргается, но руки надежно зафиксированы, грудь плотно лежит на столе. А позади - только задница и трусики, выставленные на обозрения.
Если бы они были в Хогвартсе. Он был бы обходительным  добрым мальчиком. Обратил бы на себя ее внимание. Но он больше не тот мальчик. Незаметный и спокойный Теодор Нотт, увлеченный темными искусствами, его больше нет. Есть охотник темного лорда. Его главная ищейка. Способный легилимент.
— Будь хорошей девочкой, и может быть я разрешу тебе умереть, когда в тебе не будет ценности.
Трусики долой, опустить ниже колен для пущего эффекта. Она дёргается, когда ощущает заклинание, которое сделало ее влажной. Трахать на сухую - такое себе удовольствие. А Нотт не сомневался, что между ног у нее минуту назад было как в пустыне.
– Скажи, спасибо за заботу, мой господин.
И усмехается от очередного протеста. У него не было проблем с тем, чтобы захотеть. Гребенный член рвался из штанов с того момента, как открылась ее личность.
Конечно он не разрешит ей умереть! Слишком милостиво! Слишком расходится с его желаниями. Расходится с приказом темного лорда. И пока она мечется от мысли, что ее вот-вот изнасилуют, он пользуется моментом и вонзает воображаемые кинжалы в ее самооборону. Ей больно. Когда сопротивляется проникновению в сознание - это всегда больно.
Нотт находит там интересные фрагменты. В островном это боль, боль и ничего, кроме боли. Возможно, он просто потерял вкус к жизни и не обращает внимания на надежду.
Вот труп Гарри Поттера гниет над входом в Хогвартс. Вот смерть рыжего Уизли. Их так много. Смертей больше, чем сражений. Ее сердце разбито. Он видел такое не раз и не два. Все они теряют надежду. И надо быть готовым, что Грейнджер будет совершать деяния, за которые ему захочется ее убить. Но нельзя. Приказ. Темный лорд не забудет о пленнице такого ранга. Он хочет видеть ее сломленной. А женщину довольно легко сломать. Они гнутся редко. А Теодору нужно второе.
— Надо было взглянуть, когда тебя трахали в последний раз. Видимо давненько.
Она поняла, что он шарит в ее голове. Была в таком ужасе, что не успела возвести стены.
Грейнджер замирает, будто бы не верит, что слышит, как расстёгивается прыжка ремня. Как слышится звук раскрываемой ширинки, шорох дорогих брюк. Член стоит колом. Не повезло малышке. Но он сжалился хотя бы на смазывающее заклинание. И все равно толкнуться сразу же на всю длинную не получается. И поэтому он мучительно медленно заполняет ее, раздвинув ботинками ее ноги еще шире. Возможно, сейчас ей стоит сказать спасибо за смазку.
— Да тебя будто и не трахали никогда…покричи для них, детка.
Зрители ждут. Он ведь не наложил никаких чар на дверь. Услада для ушей. Они будут представлять, что он делает это с ней каждый раз. Будут просить ее. На часик, на два. Героиню войны, известную грязнокровку А Нотт… он всего лишь выполняет приказ. Но все равно его пальцы вонзаются ей в ягодицы, и движения пока еще медленные, но резкие.
— громче, Грейнджер, тебя плохо слышно.
Сильный хлопок опускается на ягодицу, тут же оставляя красный след. Даже несмотря на худобу, смотрится потрясающе. Она дёргает руками до стертых запястий, мысленно наверняка проклиная его за боль и унижение. А он выпивает ее эмоции, наслаждается ими. В конце концов он заслужил! Поймал грязнокровку, пусть ему и помогли.

Несмотря на то, что он успел частично утолить голод волками, близкое соседство с Шэдоухарт снова пробудило его аппетит, и он едва дождался, пока все разойдутся по палаткам и уснут.
Но едва он оказался один на один с такими родными и привычными тенями и мыслями об аппетитном... хотя бы кабане, как отовсюду зазвучал его голос.

Первое — ты не будешь пить кровь мыслящих созданий.
Астарион похолодел и замер. Нет-нет-нет! Он не должен был его найти!
Страх захватил его, не давая сдвинуться с места. Он чувствовал себя маленькой ничтожной букашкой.

Второе — ты будешь подчиняться мне во всем.
Голос звучал набатом, заставляя все тело вибрировать. Казадор заставлял их повторять эти правила сотни и сотни раз. Они въелись в его мысли так же глубоко, как шрамы — в кожу.
[indent]  — Абсолютно, — Астарион покорно склонил голову, даже не видя его. Он просто чувствовал его присутствие. — Это все потому, что меня похитили эти щупальцеголовые...

Третье — ты не оставишь меня, если не приказано.
Он не слушал его. Объяснения бесполезны. Приговор уже вынесен.
Астарион с трудом удерживал на лице нервную улыбку, зная, что за нахмуренные брови истязать его будут дольше.

Четвертое — ты будешь знать, что ты мой.
Все его существо противилось этому. Этого не могло, не должно было быть. Он... Он же сбежал, освободился.

Освободился? Ври себе, мой мальчик, но не мне. Ты — мой. Навечно.
Алые глаза, казалось, поглощали его. Он не мог не смотреть на них. Весь мир сфокусировался на двух ярких светящихся точках, а после — взорвался удушающей болью.

Астарион резко сел на одеяле, тяжело дыша. Он... не в лесу. Это... был сон? Такой явственный, такой детальный. Он все еще помнил ощущение тотальной беспомощности перед взглядом Казадора.
Ему нужно вернуться в замок и быстро. За опоздание он сдерет с него кожу. Снова.

Но его здесь нет. А его любимая игрушка может ходить под солнцем, пока он — нет. Что, если он свободен не только в этом? Что, если он свободен и от его дурацких правил?

Астарион тихо выбрался из палатки и подошел к соседней.
«Не пить кровь мыслящих созданий».
Он может попробовать! И Казадор ничего ему не сделает.
Но... Если Тав проснется... Проклятье. Ему было необходимо остаться в этой компании, чтобы решить проблему с паразитом. И желательно — без кола между ребер.

Так же тихо развернувшись, он ушел в лес искать кого-нибудь другого, у кого есть пульс.

***

Несмотря на удачную охоту, после он еще долго не мог выбросить из головы дурацкий сон. Ворочался, сгребал плащ под себя, впивался в пропахшую кровью ткань зубами и тихонько, чтобы никто не услышал, скулил. Он придет за ним. Он не оставит его. Он найдет его где угодно, как бы Астарион ни прятался. Он снова подарил ему осколок надежды только для того, чтобы ее потеря обжигала мучительнее раскаленного ножа.
Нет, нет, нет!
«Я найду тебя первым. И убью».

После этой мысли стало как будто полегче. Перебирая в голове различные сценарии того, как именно это произойдет, Астарион наконец смог отключиться. На этот раз без тревожных снов.

Но на утро голова все равно гудела, а глаза не желали приветствовать теперь уже безболезненный солнечный свет. Когда Тав обеспокоенно отдернул с головы не реагирующего на оклики Астариона плащ, тот даже зашипел и поспешил укрыться обратно.
[indent]  — Что, плохо спалось? — усмехнулся мужчина. — Там Гейл заварил какой-то волшебный чай, обещает, что взбодрит.
[indent]  — Какой этот Гейл... волшебный, — Астарион нахмурился, но все же сел, протирая лицо. — А чего-нибудь от синяков после сна на твердой земле у него нет?
[indent]  — Что, ни разу не ночевал в лесу? — Тав звучал искренне и мягко. Простое любопытство, не допрос. Астарион замялся, подбирая слова:
  [indent] — Да, я привык к наполненным улицам и шумным тавернам. А не этому... сворачиванию калачиком в грязи, — он недовольно покосился на одеяло, но потом заставил себя улыбнуться и снова повернуться к Таву:
[indent]  — Но я не жалуюсь. Будем считать это... новым опытом.
  [indent] — Пойдем, — мужчина протянул ему руку, и Астарион, чуть поколебавшись, принял ее, поднимаясь.

  [indent] — Тебе как будто стало лучше, — Гейл лучился дружелюбием, протягивая ему чашку. — Вчера у вас обоих вид был — в гроб краше кладут.
Астарион поморщился. Тав, видя его нерешительность, сам взял чашку, отпил и благодарно улыбнулся Гейлу. Маг аж просиял. Астарион раздраженно выдернул у него из рук следующую чашку и уселся на бревно рядом с Тавом, стараясь особенно не принюхиваться к чаю. Горячая трава — она везде горячая трава.

Роман воет.
Кричит, заламывает руки, завывает, как истеричная девица, позабыв обо всяких приличиях и условностях. Он слишком многое потерял. И вот теперь, теперь, когда Лита мертва и лежит, смиренно сложив руки на животе, где-то в холодной земле, Питер решил уехать из Хэмлок Гроув. Питер. Блядский Питер, который сперва бросал в её сторону весьма недвусмысленные взгляды, потом целомудренно держал за ручку («мы не можем, Роман смотрит, не можем»), а под конец трахал — прямо в этом доме, прямо на этом сраном диване (Лита, одержимая чистотой, хрустальная Лита, с радостью отдавалась грязному цыгану на этом кишащем клопами матраце!..). Уехал. Скрылся. Исчез, стер себя с лица этого города, прихватив с собой свои многочисленные цыганские пожитки и укатив в закат. Как будто ничего и не было. Будто не существовало этих нескольких месяцев, на протяжении которых вместе — рука об руку, плечо к плечу — искали монстра, убивающего глупеньких школьниц. Будто не было Шелли, улыбавшейся Питеру (только Питеру!) исключительно очаровательной улыбкой. Будто и сам Роман, и их странная дружба прошли мимо Питера, не оставив в его мелкой душонке и следа.

Оливия тактично молчит, дожидаясь Романа на улице.
Роман орёт.
Роман рычит, оседает на пол (блядские скрипучие половицы!) и закрывает ладонями лицо. Остервенело впивается пальцами в волосы, дёргает изо всех сил — не помогает. Питер Руманчек абсолютно точно уехал и больше никогда не вернётся. А Роману здесь гнить до конца своих дней, дышать затхлым воздухом материнского замка, возведённого, очевидно, чтобы его, любимого сына, оградить от внешнего мира. О, мать сделает всё для того, чтобы он был несчастен. Чтобы приполз и припал к её ногам, чтобы зверем ревел — вот как сейчас — и выл, давясь горячими солёными слезами, просил жалобно никогда не бросать его, скуля, как побитый пёс.
Будь проклята мать с её извечными кознями, до которых Роману нет дела, будь проклят ребёнок, ставший причиной смерти Литы, будь проклят Руманчек и весь его вонючий цыганский род.

Когда Роману больно, он режет себя.
Он стоит перед зеркалом и ведёт тонким лезвием вдоль скулы. Лезвие рассекает кожу, на бледной скуле проступает яркая алая полоса. Роман размазывает кровь по щеке, по губам, пробует на вкус (интересно, какой ты на вкус, Питер?), прикрывает глаза, раскатывая на языке солоноватую терпкость (я бы попробовал тебя, Питер), и растворяется в мутном забытьи, проваливается в чёрное болото, где — кроме него и Питера — совсем никого нет.
Я бы сожрал тебя, Питер, если бы только мог.
Я хочу сожрать тебя, Питер.
Я хочу...

У Питера Руманчека кристально-чистые голубые глаза (как такой может врать, вы что), губы, сжатые в напряженную тонкую линию, и всё такие же лохматые волосы — руки так и чешутся взять ножницы и всё это безобразие остричь. Питер чем-то недоволен и озадачен, Питер хмурится, и он очень красив, когда несчастен, но какое Роману до этого дело. Питер стоит перед ним, смотрит прямо в глаза и говорит «привет, старый друг, не одолжишь мне денег?»
Пошёл ты нахуй, Питер.
— Зачем ты вернулся? — Роман бледный, будто годами не видел солнца (а прошло-то всего лишь несколько месяцев), и очень, очень злой. У него даже губы непроизвольно дрожать начинают — от почти детской обиды, потому что какого хера, Руманчек, какого хера ты так со мной поступил?
— Предпочёл бы больше никогда не видеть тебя на пороге моего дома. И нет, я не дам тебе денег, можешь даже не стараться.
За всё то время, что Питера не было, Роман успел несколько раз умереть и вновь мучительно воскреснуть. Поверить в смерть Литы, по-настоящему поверить, так и не получилось. Зато Роман узнал о себе много нового. О себе и своей милой дочери.
Это всё нереально.
Просто сон.
Преврати своё сердце в камень, преврати своё сердце в камень, преврати...
— Пошёл вон из моего дома, Питер. И больше никогда не смей вот так возвращаться.