Мой персонаж под видом пропавшего брата или сына заявляется к вашей героине. Ему что-то от неё нужно — может быть, он новый Тичборн, а может, ищет укрытия, редких знаний, принадлежащих вашему роду, или семейную реликвию? — и он попытается достичь желаемого, выдавая себя за родича. Внешние различия между пропавшим и его убийцей изгладит время, прошедшее со дня исчезновения, и отчаянное желание женщины увидеть родственника вновь. По характеру я вижу своего героя терпеливым, наблюдательным, эмоционально холодным и манипулятивным, возможно, клиническим психопатом.

Мой персонаж — юноша или девушка. Ваша героиня покровительствует ему, учит (и обращает, если мы вампиры), шлифует таланты для некоей кровожадной цели. Мой герой видит в наставнице материнскую фигуру, она этим пользуется. Возможно, претерпевая изменения характера по ходу игры, он станет более дезорганизованным и жестоким, чем она, и перестанет ей подчиняться. Или будет её ручным маньяком. Мне бы хотелось сыграть троп «из агнца в полное чудовище».

Ваша героиня всаживает вилы в моего персонажа. Или фарширует его картечью из дробовика в упор. Или иным надёжным способом переводит его на другой план бытия. Через пару недель он здоровается с ней возле почтамта. По правде сказать, не совсем он: его место занял пришелец. Но он знает, что она сделала. А она знает, что люди не выживают после выстрела из дробовика в упор и нанизывания на вилы. Он знает, что она знает, что он знает...

Хотелось бы поиграть пришельцем среди людей, можно и другой сюжет. С меня инопланетная форма жизни, с вас человек.

Мужчина ваш персонаж или женщина, подросток или взрослый человек, у него наверняка есть кто-то, очень близкий его сердцу: супруг, ребёнок, родители. Моя героиня живёт по соседству с ним и тепло дружит. А ещё она маньячка. Как это часто бывает с маньяками, моя героиня убивает. На сей раз жертвой становится тот самый дорогой вашему персонажу человек. Однако хобби — не повод терять друга, и моя героиня будет с вашим персонажем до похорон, во время (с прочувствованной речью) и после, а когда он захочет найти убийцу, возьмётся за поиски вместе с ним.

Нелли трясёт резервной канистрой, окропляя стены хижины, как священник — паству во время обряда; нос раздражает ни на что не похожий запах бензина. Дерево уже влажно блестит во мраке, плечи ноют от громоздкой ноши, но лесник всё не выходит. Она чиркает спичкой, не спуская глаз с двери. Тусклый свет озаряет пятачок леса. Последний дождь прошёлся по Рокленду две или три недели назад, и пропитанное бензином дерево, на которое летит серная головка, загорается моментально. Пламя распространяется в сухом тёплом воздухе, перебегая на бревно-соседа.
Только теперь, возмущённо хрустнув, дверное полотно отлепляется от косяка; запах бензина, от коего раскалывается голова, мешается с вонью виски, предвосхищая появление на пороге Марка Хаттона.

Удар металлической канистрой в грудь заносит его обратно. Лесник валится на грязный пол, разлепляет опухшие от пьянства веки непонимающих глаз, удар жестянкой по голове снова сводит их вместе — теперь навсегда.
Где ружьё?
Нелли переступает через мужика — если верить примете, теперь он не будет расти, — и оказывается у холодильника. Ничего нет, пустота, разлинованная полками, но заглянуть было необходимо. Тёплые руки в перчатках, пропахших гарью, шарят по тумбам, открывают ящик дивана с бельём.
— Где ружьё? — спрашивает голос, охрипший и мерзкий. Её собственный голос.
Взгляд бегает по клети единственной комнатушки в оранжевом контрастном свете, на который она истратила семь с половиной литров бензина. Ствол не спрячешь под столом, не поставишь в сортире. Не поставишь ведь? Девушка тянет на себя дверь туалета. Воздух тяжелеет и дрожит. Очертания подвесного душа и приземлённого унитаза размываются и вновь собираются на сетчатке с необычайной резкостью.
В памяти мелькает картинка: маленькая одноэтажная хижина без намёка на чердак; как и Марк Хаттон, она никогда не будет расти. Значит, подвал.

На заставленном, липнущем к подошвам ботинок полу не сразу находится вдавленный прямоугольник люка. Незваная гостья падает перед ним на колени и дёргает кольцо. Изо рта вырывается кашель, из глаз вырываются слёзы. Её почти кубарем заносит вниз, гора хлама услужливо принимает тело. Где-то наверху гнусаво хрустят пожираемые огнём перекрытия.
Пинок отбрасывает прочь жестяное ведро; удар руки припечатывает пустой шкаф в земляную стену; коробки со жратвой до тошноты пестрят перед глазами в луче фонаря. Сколько же здесь дерьма. Нелли трясёт. Кожа раскалена, по лбу, по шее, по спине полноводным потоком течёт обжигающий пот.
— Сердце я ей согрела, блядь, — каждое слово вгоняет в тон истерическое безумие. — Да пошла ты в пизду, ёбаная Мёрфи! Мне и без тебя не холодно. Нахуя я из-за этой дуры...
Она давится выдохом, сипло, натужно кашляет в раскрытую ладонь и запускает в лёгкие пропитанный смертельным ядом воздух на долгом изорванном вдохе. Горячие лапы пожара скоро придут за ней. Надо бежать, но есть одна проблема: тело до бёдер наливается жидким огнём и становится ей обузой. Нелли Пэйн запинается о собственную стопу — кажется, левую, — путается в своих ногах и падает на землю лицом вниз.
Локоть больно врезается в нечто твёрдое, пальцы нашаривают в темноте... что-то. На тайну льётся электрический свет включенного с третьей попытки фонаря. Перед взглядом растягиваются стволы дробовика, на левом — гравировка в виде птицы. Сознание пытается сбежать, однако Нелли безжалостно усиливает хватку воли.
Перчатка до жуткого треска сжимает приклад. Ноги упрямо толкают тело вверх. Она встаёт, опираясь на ружьё...

Нелли Пэйн смотрит, как танцует с темнотой пламя, а потом роняет неимоверно тяжёлую голову на руль. Может, она и впрямь слышит за спиной вой сирен, может, слух пострадал в ...этом так же, как и глаза — взгляд, упёртый в днище автомобиля, подёргивается дымкой тумана. Если бы она могла что-то чувствовать, то завидовала бы Марку Хаттону: он остаётся на месте, а машина, потяжелевшая на ружьё в багажнике, облегчившаяся содержимым её желудка, отправляется по маршруту Клэйтон-лэйн, шесть - Уиллоу-стрит, восемьдесят.
Её ждёт очень долгая ночь.

Стюарт родился почти на окраине города в районе Куинс. Его родители, обычные трудяги, поддерживали Стю в его стремлении помогать окружающим и бороться с несправедливостью. С детства он проявлял социальное чутье и поразительную наблюдательность, часто замечая мельчайшие детали, которые никому другому не удавалось заметить. Он любил читать детективы, а так же смотреть фильмы в данном жанре, а порой даже проводил свои расследования. Иногда, даже успешно, так в школе он смог вычислить кто стащил у одноклассника телефон. Наверное, на Стюарта так влияли рассказы деда, который работал детективом, но уже давно был на пенсии. Он мог часами слушать, как тот предавался воспоминаниям минувших лет: ограбления, убийства, похищения. Это все было так интересно. Не лучший вариант сказки на ночь, однако, это увлекало куда больше всяких выдуманных миров, персонажей и прочего. Родители думали, что с возрастом это пройдет, ведь дети такие непостоянные. Однако, Уилсон был одним из тех немногих, чья детская мечта стала реальностью. В ответ на вопрос «кем ты хочешь стать?», он с гордостью заявлял, что идет по пути своей мечты. Стать полицейским. Мечта, которая не очень нравилась родителям, потому что они думали, что ребенок пойдет по стопам кого-то из них. Да и работа в полиции это очень серьезно и опасно. Одно дело детское увлечение, другое связать с этим свою жизнь. Родители по сей день считают деда виноватым в том, что он привил Стюарту любовь к криминалу. Джефф разводит только руками, и тихо радуется, что все же внук пошел по его стопам, а не предпочел связать свой жизненный путь с экономикой или же с чем-то творческим. Хотя к последнему были неплохие способности. Стю умел рисовать. Но больше это делал для себя, отводил душу, расслаблялся. Делать это работой он не собирался, потому что иначе рисование потеряет всякий смысл, как что-то приятное.
Юный бунтарь и будущий борец со злом, решительно пошел вопреки воле родителей. После окончания школы, он собрал вещички и переехал к деду, поближе к  полицейской академии и поступил в колледж. У Стю начался период активной жизни во всех смыслах.  Учеба, саморазвитие, друзья, отношения и снова учеба. Парень все время был вовлечен в различные мероприятия, работал над разного рода проектами и исследованиями, посещал лекции и семинары. Также активно участвовал в студенческих объединениях и клубах, где расширял свои интересы и находил единомышленников. Любил различные культурные сходки и спортивные мероприятия, частенько принимал в этом всем непосредственное участие. Стю проводил много времени с друзьями, встречаясь в кампусе и за его пределами.  Жизнь била ключом. После окончания колледжа, Стюарт поступил в Нью-Йоркскую полицейскую академию, где проявил себя как один из способных студентов. Учеба не давалась ему совсем уж легко, но и корпеть ночами над учебниками не приходилось. Во многом еще помогал и направлял дед, за что Стю ему был очень благодарен.
А после обучения в академии Уилсон наконец-то смог осуществить свою детскую мечту — пойти на службу в полицию. Патрулирование улиц в течение трех лет возможно должно было немного поумерить пыл к работе, ведь здесь не было сложных расследований и работы с уликами, чтобы применить свои знания и умения. Однако, этого не произошло и Уилсон в свои двадцать шесть наконец-то дошел до того, чтобы сдать экзамен на детектива. Расследования различных преступлений, начиная с незначительных краж и грабежей, и заканчивая серьезными преступлениями в отношении человека, не на шутку увлекали Стю. Это словно он оказался в оживших «сказках» деда о его работе. Желает получить повышение до сержанта. За плечами уже есть два года работы детективом, осталось проработать еще год и выложиться по максимуму, написав достаточно сложный тест на тему работы полиции. Дед, говорит, что лишь пяти процентам желающих получить повышение, удаётся написать этот тест. В целом это не пугает Уилсона, он способный парень, и приложит для этого все усилия, а пока будет как и раньше блюстить общественный порядок.
Стюарт Уилсон — жизнерадостный и отзывчивый, неотъемлемый источник поддержки и радости для своих близких. Однако, в глазах его недругов, он превращается в агента зла – непреклонного стража порядка. Стю – человек, обладающий огромной дружелюбностью, с легкостью ладящий с новыми знакомыми, мастерски флиртующий с обаятельными представителями обоих полов. Однако, хоть он общителен и раскрепощен, раскрыть его настоящие мысли и чувства – задача непростая. Уверенный в себе парень, который способен взять ситуацию под контроль, анализировать сложности и принимать рациональные решения. Отличается ответственностью и дисциплинированностью, всегда выполняет свои обещания и никогда не отказывается от слова (почти).  В силу своей профессии очень наблюдателен, иногда это даже превращается в хобби: привык все подмечать и запоминать. Обладает хорошей памятью. чего не скажешь об игроке

Стюарт уже и забыл, когда последний раз бывал на собеседованиях. Кажется это было в пору учебы, тогда нужны были деньги, и парень искал, где можно было бы подработать. И тогда его спрашивали, что он хочет от работы, какой он ее видит, где и кем видит себя через два-три года и так далее.  Зачем были такие вопросы обычному продавцу магазина или тому же промоутеру только Богу известно. Но приходилось отвечать, чтобы получить работу. Хотя продавцом его так и не взяли, потому что слишком запутано отвечал на вопросы. В итоге пошел работать баристой на неполный рабочий день. Вот там у него все как по маслу пошло. А в полиции вообще все было еще проще: тест, собеседование для видимости, а потом по распределению отправили работать в 62 участок. И на этом все. Сейчас же предстояло вспомнить как себя вести на подобного рода встречах. Легенду Стюарту уже придумали. Стюарт Литтл (я решил не заморачиваться х)), двадцать три года. Стю в силу своей внешности выглядел молодо, так что смело можно было откидывать несколько лет. Почти выпустился из университета, но из-за трудностей в семье пришлось взять академический отпуск, и отложить выпуск на год-другой. А пока вынужден искать место для работы, желательно хорошо оплачиваемой, потому что ему нужно было помогать матери-одиночке растить сестру. Их горе-отец недавно умер, поэтому алименты на сестру прекратились. Так при этом отец вогнал их в долги, потому что играл в казино. И теперь должен денег. Мать тянет все из последних сил, семья важнее университета, поэтому учебу можно было поставить пока на стоп.
Парень стоял перед зеркалом и прикладывал по очереди рубашку за рубашкой. Понятное дело, если бы он сейчас шел на реальное собеседование куда-то в фирму, то он бы напялил на себя костюм, галстук, взял бы какой-нибудь портфель и все, готов покорять вершины. Но ему двадцать три, у него тяжелая жизнь и ему нужна любая высокооплачиваемая работа. Да уж, работа на контейнерном складе просто предел мечтаний. - Мистер Меллори, не могли Вы что-то поинтереснее себе выбрать для прикрытия Ваших темных делишек. говорит парень своему отражению в зеркале, будто там не он, а как раз-таки сам Вентворт Меллори. И отдел несколько месяцев гадал как подобраться к нему, а тут все на блюдце с голубой каемочкой подали. Нужен личный ассистент. Это ж было просто идеально. Подобраться как можно ближе, втереться в доверие и дело в шляпе. Стюарта выбрали потому, что он не настолько еще примелькавшийся в полицейских рядах, да к тому же по возрасту хорошо подходил. Очередная клетчатая рубашка отправляется на кровать, и взгляд Стю все же падает на костюм. Кажется он еще с выпускного в академии, после он его не надевал даже. Парень пристально изучает то, что весит на вешалке в прозрачном чехле, а после резко срывает тот со стальной перекладины, убирает чехол и примеряет пиджак. Слегка маловат, но если не застегивать то в пору, после в ход идут брюки. Уилсон выглядит в них как подстреленный, но возможно это то, что нужно. У него же не так много денег на шмотки в конце концов, ну вернее у Литтла.
Пока добирается до пункта назначения, успевает застрять в пробке, матерится про себя, потому что опаздывать не хотелось. Но все же пришлось. Минус двадцать минут. Однако, в приемной или что это было за помещение, кроме Уилсона были еще кандидаты и кандидатки, последних все же больше даже. Парень смерил всех серьезным взглядом, и понял, что у него нет шансов. Естественно Меллори выберет грудастую блондинку, если конечно же только слухи ходившие о нем все же окажутся правдивы. Но и тогда у Стюарта возможно не было шанса. Хотя ладно, может быть Вентворт вообще не смотрит внешне, и ему реально нужен кто-то толковый. Уилсон усмехнулся, и тут же словил на себе несколько не понимающих взглядов. Парень только сильнее к себе прижал рюкзак, что держал на коленях, и втянул голову в себя.
Время тянулось как резина, а очередь совершенно не двигалась. Или двигалась, но ну ооочень медленно. В какой-то момент дверь открылась и оттуда вышла девушка - красивая, в белой блузке, юбка-карандаш или как ее там девчонки называли. Она была с планшетом, в котором была какая-то информация. - Стюарт Литтл... - и она окинула присутствующих ищущим взглядом. В голове запустился процесс по перевариванию, потому что  Стю не совсем понимал зачем Меллори нужен ассистент, если он у него уже имелся. Или же это какой-нибудь HR-менеджер? - Стюарт Литтл? - снова повторяет она, и Стю наконец-то встает со своего места. - Здесь. - Мистер Меллори ждет Вас... Ну, что ж погнали... парень переступил порог кабинета, после чего уже точно перестал быть Стюартом Уилсоном, уступая место своей придуманной натуре.

ты закатил эту дикую тусу. ты закатил скандал на ней. ты закатил глаза и опрокинул в себя свежую порцию... водки? холодная терпкая жидкость стекает по глотке и жжет внутри. если это не акт самосожжения, то что это?

еще глоток и мы горим.

ты поддерживаешь горение в себе только такими методами. у тебя нет души, но есть удушье — ощущение постоянного сдавливания в грудной клетке, где должна быть первая — антиматериальная, невесомая. ты знаешь, что у тебя нет души, потому что по ощущениям там просто камень — тяжелый булыжник, и его постоянно приходится носить с собой в груди. он давит на легкие и ты физически ощущаешь, как тяжело дается вдох. думаешь, что было бы забавно, если бы ты в итоге окончил в петле — можно было бы говорить, что это проклятое удушье было твоим дурным предзнаменованием. вообще, можно много о чем говорить, но почему-то все разговоры ходят только о психосоматике.

у тебя внутри арктические пустыни — огня там не может быть отродясь, и ведь это логично, что горение не идет, если тебе не хватает кислорода. на этой мысли можно достать из кармана пачку мальборо и степенно закурить. так ты и поступишь, потому что твои действия тем хаотичнее, чем ниже плотность желания жить в мозгу. это самая обыкновенная молекулярная физика.

смотри также: медицина.
смотри также: психиатрия.
смотри также: большой депрессивный эпизод.

ты закатил глаза, потому что из живых эмоций осталась только бесконечная усталость, которую ты разбавишь с виски и содовой, утопишь в стакане и проглотишь в себе. а может, и вовсе утопиться?
ты закатил скандал, потому что свиньи снюхали весь кокс — они снюхали его в таком количестве за эту тусу, что по справедливости на следующей тебе полагается несколько грамм в одно рыло. двинуть кони от передоза? об этом ты по правде говоря даже никогда не задумывался, так о какой справедливости может идти речь?
ты закатил эту тусу, потому что чем более пусто внутри, тем более насыщенно должно быть снаружи. всего лишь закон сохранения энергии: она не может просто испариться, но может сменить свою дислокацию, поэтому ты сохраняешь жизнь вокруг себя, когда в себе самом ее не осталось.

ты. ты. ты. все это сделал ты — тот, кто глушит спирт в одиночку по праву чужого на этом празднике жизни. кристаллики соли скатываются с пальцев и опадают рождественским снегом, который едва ли бывает в калифорнии, на открытое запястье. если бы ты вскрылся осколком стакана, который пятнадцать минут назад разгрохали, ощущения были бы незабываемые — о последних мгновениях жизни попросту не забывают, наверное. но как скоро после этого забудут тебя — вот по-настоящему хороший вопрос. сегодня же твое имя отлично помнят: тебя знают по этим тусовкам для малолетних придурков, получивших галочку о совершеннолетии; тебя знают, потому что ты приносишь шмаль, кокс и даже героин; тебя знают, потому что ты законченная социоблядь, которая проходит через столько лиц, что уже не запоминает их имена.

ты не помнишь, как зовут того утырка, который оказывается рядом, когда ты залпом осушаешь рюмку текилы и закидываешь в рот дольку лимона. ты смотришь на него откровенно в упор, но в памяти всплывает над литрами выпитого алкоголя только тот факт, что это второгодка — обидная альтернатива второкурснику. ты смотришь на него в упор и медленно слизываешь щепотку соли с запястья, оставляя морозный влажный след кончиком языка. ты смотришь исподлобья, пока по линии вен тянется дорожка соли. ты смотришь, не боясь привлечь внимание слишком настойчивым взглядом.

захочешь посмотреть на меня? смотри.
и обязательно посмотри, как я танцую на заплеванном грязном полу.

Эти взъерошенные после выступления волосы, эта ухмылка, блеск в глазах .Господи, как же он был хорош! Я была готова обхватить его шею руками, прижать к себе и больше никогда не отпускать. Я хотела, чтобы его дыхание было моим, как и вся его жизнь. Это болезнь. Это ненормально так хотеть человека. Хотеть, чтобы он был только твоим и ничьим больше. Я знала, что он запал мне в душу. Он был другим, не таким, как все те парни корейцы, с которыми меня пыталась свести моя омма.
Те были такими скучными, такими...правильными. Они все чтили традиции, но никто не хотел понимать, что я выросла не в Корее, я выросла в Америке и здесь все устроено совсем иначе. Не было запрета в школе на романтические отношения, не нужно было кланяться тем, кто был тебя страше даже несмотря на то, что он тебе не нравился. Мне нравилась свобода действий. Наверное, именно поэтому я не хотела признаваться ему и самой себе, что привязана к кому-то. Я не хотела этого. Или хотела?
Я сидела на своем месте, наблюдала, как он медленно двигается в мою сторону, слышала, как он сказал слова, который заставили меня рассмеяться.
- Я что, похожа на шестнадцатилетнюю девчонку? - я слегка наклонила голову и продолжала не отводить от него взгляда.
Я видела, сколько девушек были околдованы им. Он был умны, сильный, красивый. Самый настоящий обаяшка. Потому что не будь он таким, меня бы сейчас здесь не было, и я бы не смотрела его выступления на ютубе перед сном, не слушала бы песни, когда ехала на работу. Об этом он не знал. И я надеялась, что не узнает.
Но меня бесил тот факт, что он не считался с моим мнением. Он мог бы хотя бы спросить моего разрешения прежде чем постить ту фотку. Мне было бы приятно лишний раз услышать его голос. Да, он был занят, ведь он звезда, но это заняло бы всего пару минут! Или он просто решил, что он главный? Нет, детка. Так не пойдет. Я хочу чтобы мы вместе решали.
Мы. Так приятно было произносить это хотя бы в собственных мыслях. И стоило мне растаять, я мысленно приказала взять себя в руки, контролировать себя, но как же это было рядом с ним сложно. Тем более, что Эш подходил ко мне все ближе. Я все отчетливее ощущала его запах, который так сводил с ума.
Я была действительно больна, потому что когда покупала подарок отцу, пыталась найти тот самый запах, который исходил от Эша. Нет. Я не настолько придурошная, чтобы дарить этот запах отцу. Это верх извращения! Я хотела побрызгать его на футболку, в которой спала. Мне хотелось ощущать его присутствие, когда я засыпала. Мне хотелось, чтобы он был рядом. Но понимала, что это практически невозможно.
Ему повезло, что его менеджер не прознал по нас, иначе у меня не было бы даже такой возможности как сегодня. И это било в самое сердце. Я хотела другого.
Я хотела беспрепятственно встречаться со своим парнем. Готовить вместе с ним завтрак, носить его одежду, потому что она была бы куда теплее и удобнее, чем моя собственная. Я бы хотела иметь возможность обнять его и поцеловать в любой момент, когда мне захочется. Я готова была тратить свое время, я готова была пожертвовать своей свободой ради этого. Мы бы ходили вместе на фестивали, завели бы собаку и по утрам спорили, кто пойдет с ней гулять, потому что обоим было бы лень вставать так рано. Я хотела этого. Хотела просто быть счастливой. Разве это много? И я хотела, чтобы это не освещалось где-нибудь в интернете, если я сама бы этого не захотела. Мы б не захотели. Но Эш не мог мне этого дать.
Папарацци были на готове всегда. Им нужен был материал, чтобы сливать его газетам или фанатам. Это была их работа, я все понимала, но я не хотела попадать в объективы их камер. Не со своей работой. Если бы мое начальство узнало о том, что я вижусь с публичной звездой и могу попасть в какую-нибудь желтую газетенку в статью с не самыми приятными слухами, меня бы могли уволить. А я хотела быть там, где я была сейчас.
Но он не мог этого понять! Верне, говорил, что понимает и готов поддерживать, что восхищается моими стремлениями, но его поступки говорили об обратном. И я снова разозлилась несмотря на то, как мне хотелось вскочить и поцеловать его, пока никто не видит, пока я могу позволить себе думать, что он мой. Нет. Он был моим. Я это знала. Иначе зачем все эти фото в личных сообщениях? Он хотел, чтобы я ревновала. И я ревновала, черт побери!
- У нее даже имени нет? Бедняжка, - я театрально надула губы и стала изучать свой маникюр. Пора бы было уже записаться к мастеру. Ногти порядком отрасли, и я бы с удовольствием разукрасила своими ноготками личико той сучки, которая посмела встать рядом с моим парнем и осмелилась прикоснуться своими подушками вместо губ к его щеке. - Ее фото ты тоже выставил на всеобщее обозрение, малыш? Если так, то тебе стоит позаботиться о ее безопасности, - улыбнулась я, поменяв ноги местами, пытаясь сделать это максимально целомудренно, потому что светить трусами даже перед ним я не собиралась. Слишком леди для подобного. Хотя увидеть его реакцию было бы весьма любопытно.
Я подняла на него взгляд снова лишь тогда, когда он уперся руками в подлокотники. Его дыхание щекотало кожу, а запах стал сводить с ума еще сильнее. Пришлось закусить губу, чтобы не совершить глупость, за которую мне потом придется отвечать своей гордостью. Не слишком высокая цена за сладкий поцелуй, пускающий слабость в тело, подобно яду. Но такой я я бы хотела принимать ежедневно до конца своей жизни.
Соскучилась ли я? Да, черт возьми! Если бы не та фотография, мы бы сейчас не были в таком положении. Я бы сейчас уже зарывалась пальцами в твои волосы и заставляла дышать собой. Сейчас бы свет в этой комнате не был таким ярким, и мы бы не тратили столько слов. Сейчас бы мои руки изучали твое тело как в первый раз, сейчас я бы упивалась твоей реакцией и улыбалась в губы. Заставляла бы тебя содрогаться каждый раз, когда мои губы ласкали бы кожу шеи и уши. Я знала, что сводило тебя с ума. Я была лучше той девчонки. И ты это сам знал, иначе бы сказал охране, чтобы они вышвырнули меня, ведь так?
Поиграем снова, мой котик?
Я приблизилась к его лицу, чувствуя, как завожусь от осознания, как сильно он вцепился в подлокотники кресла. Я бы хотела, чтобы на их месте была я сама. Хотела бы, чтобы он сжимал меня так в своих объятьях. Мне нравилось, когда он ревновал. Он становился таким сексуальным, что я не могла держать себя слишком долго в узде. Но сейчас я должна была это сделать. Должна была показать, кто у нас главный, в чьих руках контроль. Хотя какой мог быть контроль, когда речь была о чувствах?
- Я... - специально сделала паузу, чуть приоткрыв губы и посмотрев на его. - должна... - пальцы цепляются за край его футболки и сжимают ткань, пока я кусаю нижнюю губу и притворяюсь невинной овечкой. Как же хочется дернуть его на себя и наплевать на обиду и злость, на намерение проучить этого самодовольного мальчишку. Но сегодня у меня другие планы, несмотря на то, что я буквально кожей ощущаю, как его тело вспыхнуло жаром от близости. - Должна тея разочаровать, - я резко толкнула его в грудь, заставляя отстраниться и довольно быстро поднялась со своего места. Пока я непринужденно поправляла юбку платья и прическу, слегка наклонившись к зеркалу, наблюдала через отражение, как меняется выражение его лица.
- Просто хотела посочувствовать твоей новой пассии, - я развернулась к нему лицом, облокотившись на туалетный столик. - Ей же ведь придется иметь дело с тем же, с чем имела дело я. И ей еще повезет, если ты выложишь ее фото в том же ракурсе, что и мое. Если только твой мозг не начнет работать нормально и ты не начнешь думать о ком-то кроме себя.

- Откуда Вы выкрали этого бедолагу? – безобидно съязвил вошедший в бар мужчина в понурой шляпе и фамильярно пожал руку управляющему, уважаемому господину Энди Гамильтон-Ритцу, - Таких дельных музыкантов тут не водилось со времен кризиса. То ли Вашему отцу боле не жалко денег на атмосферу, то ли малец ещё не знает, сколько стоит его мастерство.

У мужчины смеялись морщины и лучилась теплом сдержанная улыбка. Немного посеревший, он казался человеком усталым, но неизменно пребывающим в бодром духе, и особенно ценился господином-управляющим за способность иной раз дать дельный совет и подколоть так, как не хватило духу многим, кто придавал большое значение финансовой иерархии. Обнимал он так уверенно, словно каждый раз старался запомнить это мгновение и тебя в нём, отчего объятия длились несколько дольше комфортного для дежурной доброты времени, однако, тем и притягивал многих людей, коим довелось столкнуться с ним на своём пути.

Этот вечер не послужил исключением, и заключенный в крепкие объятия Энди Гамильтон-Ритц не поскупился подшутить в ответ: - Мистер Вайс, Вам ли говорить о стоимости мастера? Ещё пару лет нашего сотрудничества, и меня обвинят в Вашей неминуемой гибели. Поэтому сегодня пьёте за мой счёт. 
- Если Вы согласны проспонсировать мои похороны, дорогой, я готов пить за Ваш счёт каждый вечер. Видит Бог, сегодня я встретил достойную мне замену. Эй, малец, - мужчина потянулся во внутренний карман пиджака и вытащил из кожаного портмоне купюру в сто долларов, на коей Бенджамин Франклин смотрелся гораздо органичнее среди этого заведения, чем сам весьма простоватый Том; он положил денежку между крайними клавишами фортепиано, бэ-семь и цэ-восемь, и похлопал парнишку по плечу, - За твои старания. Ты молодец.

по всему берегу
в конце дня
ступает одиноко звук

В приглушённом, тёплом свету этого элитного бара мужчине сложнее всего было читать людей; их микромимика оставалась за фасадом вечерних, кинематографичных увеселений, коим сам Томас Вайс предавался с завидной регулярностью, топя во внешней красоте впечатлений свой внутренний раздрай. Здесь было хорошо: мало чужих эмоций попадало в его внутричерепную машину по переработке чувств в композиции, и можно было спокойно от всего отдохнуть.

Недаром же из всех свободных мест за барной стойкой он выбрал именно то, которое приходилось на левую сторону от человека, что ощущался чистой тенью. Вайс чувствовал от него холодок целебного безразличия и потянулся именно туда ожидать свой первый, но вовсе не последний напиток. Сев, учтиво кивнул, одарив улыбкой, и постарался не задерживаться на этом строгом силуэте глазами, чтобы тень не превратилась в человека – иначе точно быть колдовству. Эмпатия, дар или давняя привычка, уже изрядно расшатала мужчине нервы и сегодня, в капсуле маленького его одиночества, грозилась оставить его без души.

Ведь так и оказался здесь: банальный смысл бытия – неуловимый и непостоянный, как джазов ритм – пару часов дразнился в руках у забывшегося творчеством Томаса, прежде чем выскользнуть, пуститься вдоль реки Сакраменто и юркнуть в поднесённый виски. Размытый очертаниями льда, этот смысл, тем не менее, неплохо смотрелся на дне стакана и всяко зазывал его поскорей себя выпить – авось хоть так, говорил, найдётся. Ещё час назад сердце помнило, как легко и приятно любить жизнь, а руки хорошо знали, как создавать музыку: они достали её из печальных глаз случайной попутчицы, оплакивающей смерть любимого старенького кота, и пустили в ноты.

длинный одинокий звук
пока непрошеный застывает
затем тишина

Выговорившись, устали и неизбежно налились пустотой – теперь чья-то личная история столь цинично превратилась в саундтрек к готовящемуся детективному сериалу. В том она и состояла, вся суть написания музыки: поначалу, Томасу казалось, что он дотягивался до космоса, ворошил его сокровища и вещал на Землю прямо оттуда; потом рос, наблюдал, продавался и понимал, что он просто очередной вор – от искренних эмоций живых людей оставались музыкальные рейтинги и цифры продаж на Нетфликс. Если везло, вдобавок ещё и забирал какую-то номинацию за лучшего композитора, клал награду на полку книжного шкафа и был таков.

Это был он, за громоздкой столешницей из американского ореха: лучший вор в Соединенных Штатах в таком-то жанре в таких-то годах; знающие в узких кругах ценители говорили, мол, талант, каких поискать, великий мастер своего дела, но у него всё меньше и меньше получалось верить этой дивной обманке. Наверное, поэтому Вайс нередко искал свой смысл на дне стакана – иногда даже казалось, что находил, но не сегодня; сегодня куб льда растаял слишком быстро и подло разбавил концентрацию первой дозы его забытья.

И вот теперь уважаемый в индустрии и известный лёгкостью нрава самоучка-композитор, вот он, работающий с семнадцати лет неустанный творец, опустошенно сидел за стойкой по левую руку от тени и игриво просил второй стакан виски у бармена, называемого Марком:
- Не годится даже как прелюдия. Давай второй безо льда – и так тут скоро грядут холода. - дома будет особенно зябко; из живых существ Томас делил свою жизнь разве что с неприхотливой крассулой, - Спасибо, - тепло отозвался Вайс и отпил от чистого, не разбавленного ничем, даже смыслом, виски. Но хотя бы в голове стало чуть тише. Без всех этих музык тоски и любви.

Он как будто заметил ее не сразу. Неудивительно, освещение в кабинете было весьма скудным — единственным источником света была лампа, которую нес с собой пострадавший констебль. При падении полицейский выпустил светильник, который, чудом не разбившись при ударе об пол, откатился в сторону, раскинув отблески тусклого оранжевого света по стенам.
Заметив же, заулыбался, отчего Мина лишь сильнее растерялась. Незнакомца, буквально свалившегося на голову, сложившая ситуация, кажется, ни капельки не смущала: он резво вскочил, отряхнулся, проверил пульс констебля, а затем, одарив Мину еще одной широкой улыбкой, оттащил потерявшего сознание мужчину в сторону. В то же время Мина, наблюдавшая за ним, находилась в оцепенении; чтобы прийти в себя и осознать происходящее — а тем более в нем поучаствовать, — ей требовалось время, а его-то как раз и не было. Стоило незнакомцу, представившемуся Доктором, переместить несчастного констебля, как в дверях показался его коллега, настроенный не менее решительно.
В отличие от нее, замершей словно истукан в ожидании худшего, Доктор ни капельки не растерялся. Он тут же выудил из кармана удостоверение и ткнул его в нос оторопевшего констебля. Тот, помедлив, опустил глаза и принялся буравить взглядом бумагу. В комнате повисло молчание, которое прервал констебль, закончив, наконец, натужное изучение документа:
— Личная гвардия Ее Величества?..
Мина опешила не меньше, чем представитель правопорядка. Она едва не поперхнулась воздухом от услышанного, но ей хватило ума сдержать удивление — тем более, что Доктор представил ее своей помощницей. Она пока не понимала, зачем ему прикрывать незнакомку, с которой они волею глупого случая столкнулись не где-нибудь, а в полицейском участке, куда оба проникли незаконно, но была намерена выяснить это, как только появится удобная возможность.
Доктор продолжил представление, введя несчастного констебля в еще большее заблуждение: тот, бедняга, не знал, за что хвататься, и в итоге принялся метаться между телефоном, пытаясь связаться с оператором, чтобы вызвать врача, и своим коллегой. В конце концов, мужчина пришел в себя. Мина заволновалась: первый констебль — тот, на которого обрушился Доктор, — видел ее прежде, чем появился таинственный спутник, якобы представлявший Ее Величество Королеву. Если этому несчастному сейчас станет получше, то он может задаться соответствующими вопросами… Поэтому, когда Доктор, по-хозяйски расположившийся за столом детектива, договорил, Мина решила наконец включиться в беседу.
— От чаепития воздержусь, — коротко глянув на Доктора, проговорила она. Голос ее был строгим, хотя внутри все трепетало: лгать Мина еще не привыкла. Она нервно одернула платье и перевела взгляд обратно на полицейских. — Мы и без того нагрянули поздно, незачем задерживать джентльменов еще дольше. Тем более что одному из них нужна помощь...
Она шагнула к констеблю, пытавшемуся придать своему коллеге, еще нетвердо стоявшего на ногах, вертикальное положение.
— Ему стоит прилечь, — сказала она таким тоном, будто разбиралась в вопросе. — Положите ему на лоб влажную повязку и напоите сладким чаем. Пусть не встает до прихода доктора, у него может быть сотрясение.
Констебль, придерживавший напарника, растаял под мягким взглядом карих глаз и закивал так энергично, будто в жизни не слышал ничего умнее. Замешкавшись, он отвязал от связки, висевшей на поясе его напарника, ключ и протянул его Мине, сказав, что это — от сейфа. Наградой ему стало практически невесомое прикосновение к свободной руке и теплая улыбка; воодушевленный, он поковылял вместе со своим сослуживцем вниз по лестнице.
Как только шаги констеблей стихли, Мина резко развернулась.
— Будьте добры продемонстрировать удостоверение и мне, сэр, — понизив голос, заговорила она. — Сомневаюсь, что личная гвардия Ее Величества, — не удержавшись, она фыркнула, — имеет склонность лазить по чердакам.
Она шагнула к нему, сверля недоверчивым взглядом и сжимая в ладони ключ от сейфа. Ей срочно нужно было понять, могут ли они действовать заодно — или от таинственного незнакомца стоит поскорее избавиться.
— Что вы тут делаете? Объяснитесь, — потребовала она.

- Я наверное похож на животное?, - мои губы искажаются слабой и мучительной улыбкой. Едва заметной, и я стараюсь ее спрятать за прозрачным стаканом с виски, чтобы не смутить своего нежданного гостя. Отчего-то мне становится по-настоящему тепло на душе, словно я оживаю, спустя столь долгое время существования в одиночестве. Для меня уже стали чужды задушевные беседы хоть с кем-то, ибо подруг у меня по определению не было еще со студенческих времен, а мужчины... стали своего рода неким табу после развода и затяжного и болезненного восстановления. Единственным вариантом, который, как я считала верным, оказалась карьера. С головой погрузиться в рабочие будни, отдавая себя всю без остатка, буквально ночуя в канцелярии среди этой массы бумаг. Сослуживцы крутили у виска, называя меня умалишенной. Родители переживали, даже пару раз пытались затащить меня к психологу, но... мне так было легче. Говорят, время лечит? Чушь. Лишившись катализатора, что ускоряет реакцию, все немного притупляется. Уже не так больно, да и воспоминания стираются, становятся размытыми обрывками. Но никуда эти, черт возьми, чувства не уходят окончательно. Не забываются. Не вытравливаются из памяти ничем, даже самым дорогим виски. Ты просто в один момент понимаешь, что дни стали слишком продолжительными. Кажется, порою я теряла границы между сутками, поскольку ночь для меня еще более утомительным продолжением дня. В привычку вошло постоянно существование в рамках одиночества, которое уже давно перестало замечаться, стало таким же обыденным, как утренний кофе. Было бы странно, если бы вдруг в моей жизни кто-нибудь появился после всего этого. И теперь, спустя столько лет, вот так внезапно, ты появляешься из ниоткуда у меня на кухне и несешь какую-то чушь. Забавно, правда?
- Нет, Вильгельм, - я прикрываю глаза и роняю голову на руки, зарываясь пальцами в копну иссиня-черных волос. - Максимум с натяжкой тянешь на маленького брошенного котенка, который вызывает лишь одно желание - откормить, - из груди непроизвольно вырывается легкий смешок. Я пыталась сгладить обстановку, сбросить градус того напряжения, что висел в воздухе меж нами. Такое осязаемое, что, казалось, можно дотронуться до него кончиками пальцев и почувствовать. Которое душило и выматывало, выбивая из наших тел остатки сил, что еще каким-то образом в них теплились. Но, видимо, получалось у меня довольно хреново. Я давно разучилась аккуратно подбирать нужные слова, чтобы избежать неловкости. И снова ее создаю же своими руками, лишь усугубляя положение. - Прости..., - выдыхаю я тихо, будто боюсь признаться в собственной же ошибке, - я не это имела в виду. Я и сама понятия не имела, что конкретно имела в виду под этими словами. Мозг лихорадочно работал на износ после тяжелого рабочего дня, пытаясь разобраться как быть и что делать дальше, придумать наилучший выход из сложившийся ситуации, который бы устроил нас обоих, но на тело волнами накатывала свинцовая усталость. Я не была готова к тяжелому выматывающему разговору. По крайней мере не сегодня. Сообщение о том, что мистера Харви больше нет в живых, отозвалось ноющей болью где-то в районе грудной клетки. Я уже смутно помнила лицо отца Вильгельма, но в памяти сохранился заливистый смех этого доброго душой человека. - Я не знала, Вилл... А Ева? Что с ней?, - я догадываюсь, что мама Вильгельма также отправилась вслед за отцом, глупо было озвучивать это вслух. - Прости.. если тебе больно об этом говорить, давай сменим тему.
- Так что на самом деле у тебя нет причин помогать мне. Или есть?

- Не волнуйся, все в порядке, - словно мантру, стоя перед зеркалом, скандирую я себе вслух, пытаясь унять учащенное сердцебиение. Лоб уже покрылся испариной, отчего макияж, который я старательно наносила около часа, начал плыть. В мои глаза смотреть было еще страшнее - кроме паники и нескрываемого гнева они ничего не выражали. Будь проклят этот злополучный вечер и Майк, который стал виновником моего состояния на грани истерики! - Я просто никуда не иду... и плевать, что школьный выпускной бывает раз в жизни, - я стараюсь улыбаться, но все силы уже ушли на то, чтобы не разрыдаться. В конце концов, меня хватает ненадолго - я больше не могу сдерживать слезы, которые оставляют за собой дорожку от темной туши. Ужасно унизительно, когда твой [уже не твой] парень бросает тебя за несколько часов до выпускного бала. Разве о таком вечере мечтает каждая девушка? Как раз аккурат в тот момент, когда я мысленно послала к черту всех и вся, экран моего телефона загорается, оповещая о новом смс-сообщениями. Трясущимися руками смахиваю экран влево и зачитываю вслух присланное: "Красотка, у тебя есть 15 минут, чтобы быть неотразимой. Хотя для меня ты и в мешке из-под картошки будешь выглядеть лучше всех. Но все же это твой выпускной, поэтому нужно соответствовать событию. Не скучай, скоро буду, Вилл".
- Это что, шутка?, - если и мой лучший друг решил окончательно добить меня подобными насмешками, то тогда, пожалуй, нам лучше больше не видеться. Однако ровно через пятнадцать минут, как было и завещано в сообщении, подъездная дорожка моего дома осветилась искусственным светом фар.
- И? Ты в таком виде собралась идти, красавица моя?, - голос Вильгельма, как гром посреди ясного неба, раздался у меня в комнате. Он стоял на пороге, скрестив руки на уровне груди, и по-мальчишески ухмылялся. - Нет, нет, нет, так не пойдет, - он в несколько шагов пресекает пространство меж нами и становится рядом, отражаясь в зеркальной глади. - Давай, бери там палочки свои ватные, диски, что у вас там еще девчонок припасено, - притворно-елейным голосом вычитывал мне, словно говорил о чем-то неприятном, - колдуй над собой и спускайся!
Вильгельм помог мне сесть в машину, старательно расправил волны шелка и шифона и собрал бутоны, выпавшие из уложенных кудрей, не обращая внимая на мое недовольство. Даже ремень безопасности лично пристегнул! Видимо, чтобы я не успела передумать и убежать. Убедившись, что все хорошо, он устроился на водительском сиденье, завел мотор и повез меня прочь от дома.
- И когда ты мне расскажешь, что происходит? И как ты узнал обо всем? - ворчливо спросила я.
- Странно, что ты еще не догадалась, - улыбнулся он, и уже в который раз у меня перехватило дыхание.
- Я говорила, что прекрасно выглядишь?
- Неа, - вновь усмехнулся Вилл. Черный смокинг, выгодно оттенявший его бледную кожу, сидел на нем бесподобно. Да и год в колледже не прошел даром - Вильгельм успел возмужать, обрасти мышцами. В моих глазах он больше не мальчишка, а юноша, за которым теперь бегает добрая половина девчонок на потоке. Какого черта он возится со школьницей, вот в чем вопрос!? Находясь рядом с таким божеством, я постоянно нервничала: то из-за платья, то из-за неудобных туфель на тонкой шпильке, то из-за реакции подруг, когда я заявлюсь на вечеринку со студентом. А главное, что скажет на это Майк, когда увидит, что я нашла ему замену.
Невеселые мысли прервал телефонный звонок. Не успела я выудить телефон из сумочки и посмотреть на имя звонящего, как Вилл вырвал его из моих рук!
- Привет, Майк!, - начал он вполне дружелюбно. Однако в голосе действительно скрывалась угроза, или мне показалось?
- Майк!?, - я запаниковала.
- Прости, но произошла ошибка. Катарина сегодня занята, - с каждым словом голос Вилла звучал все более зловеще. Ах, ну если Катарина, а не Кэт, то у того на конце провода большие проблемы. - А если честно, то она теперь занята каждый вечер и недоступна для всех, кроме меня. Так что не обижайся. Прости, что испортил тебе настроение, - радостно добавил он и, ухмыльнувшись, отключился. Я побагровела от злости, в глазах снова закипали слезы.
- Ты что творишь!?, - заорала я.
- Что, неужели переборщил?, - удивленно спросил Харви. - Или хочешь сказать, что уже простила этого мудака?
- Нет, но... спасибо тебе, - теперь уже мой голос звучал размеренно и спокойно. Я ведь даже забыла поблагодарить Вильгельма, что он спас меня от провала.
- Сочтемся, красотка, - он выдает свою фирменную улыбку-ухмылку, и я невольно заряжаюсь его веселым настроением и улыбаюсь в ответ. - Помни, я всегда буду рядом. Всю жизнь!, - и я была благодарна судьбе, что она подарила мне такого лучшего друга.

Кто же знал, что все окажется не так, как ты мне обещал? Кто знал, что тот выпускной вечер окажется последней нашей встречей? Я пристально всматриваюсь в твои черты лица, словно изучая тебя заново. Привыкая к тебе новому. Конечно, ты сильно изменился, время, увы, беспощадно над нами. Но омут твоих серых глаз я безошибочно узнаю из тысячи чужих. Также отмечаю, что после посещения ванной комнаты, твой взгляд преобразился - будто ты смыл с себя не только грязь улиц, но и весь тот груз, что когда-то тяжелым камнем лег на твои плечи. Во всяком случае, я сильно желала, чтобы тот неприятный период твоей жизни можно было бы вот так просто смыть чистой водой и забыть навсегда.
- Тебе не за что просить прощения..., - я невольно хмурюсь, чувствуя, как брови сдвигаются к переносице. - Ты был ... ты мой лучший друг, и я просто не могла тебя бросить на улице одного!, - в сердцах произношу я, а голос взлетает на октаву выше. Ох, как же сложно было объяснять вполне очевидные вещи, которые ясны и так, как день Божий. И прежде чем, возможно, пожалею, я совершаю непростительную глупость: я не удержалась от соблазна притянуть тебя к себе и крепко обнять, уткнувшись лицом в твое плечо. Спонтанный порыв и лишний повод для смущения. Однако я не торопилась отпускать тебя, ведь до сих пор боялась, что в следующую секунду ты снова исчезнешь из моей жизни. И уже навсегда. - Что же мне с тобой делать, Вильгельм?, - тихо шепчу, а на глаза снова наворачиваются предательские слезы, которые пропитывают ткань твоего белого свитера. В следующее мгновение мое тело содрогается от несдержанных мною рыданий, ведь только рядом с тобой я всегда могла позволить себе подобную слабость.

[indent] Вместе с интенсивным взбалтыванием несчастного шейкера, что перечёркивает наотрез каноны приготовления местного коктейля, снисходит будоражащее наслоение самых разных эмоций: мне сложно разобраться, от чего в большей степени я испытываю тягучую горечь, которая пробирается до кончиков тонких пальцев колким ощущением, словно бы каждое касание задевает электрическую энергию. Голос Себастьяна напоминает мне обманчивый напор буйной реки, что у берега кажется лишь лёгким волнением, а после неосторожного шага сносит к чертям, но никогда не топит до победного конца. В данной постоянной закономерности есть лишь один безопасный выход, который я никогда не соблюдаю; и каждый раз мне кажется, что однажды мои попытки преодолеть течение закончатся погибелью. Он сложнее, чем буйствующая сила океана в руках самого опытного моряка - и, если честно, я не могу не поддаться его плену вновь. Понимаю к ч е м у следует наш разговор, ведь каждое сказанное в сгущающимися тучами пространстве слово замыкает меня перед бесчисленными сводками новостей, застрявшими гвоздями перед взором. Резкие задатки чувства вины охватывают грудную клетку и оседают на вспыхнувших щеках лица, пока как я приподнимаю подбородок и просто прикрываю на несколько секунд глаза, признаваясь себе в том, что разворачивающаяся картина может быть иной. Всё может быть по-другому, стоит только что-либо для этого сделать; но у меня нет каких грандиозных идей и сил, чтобы сдвинуть замкнутый круг сансары в иную полярность, где есть место для понимания. Неспешные шаги мужа и острый взгляд пронизывают меня насквозь, высвобождая своим влиянием всё то, что я пытаюсь бессмысленно скрыть: мне не удаётся отсидеться в углу во власти адреналина, конечно же, идея с порога была до невозможности провальной, но провокационной. Мне хочется порой совершенно подстрекательными поступками влезть Себастьяну в голову, добиться очевидных ответов на ворох скопившихся вопросов, понять, в большей мере, его и себя - но диалог вновь обрастает привкусом привычной двойственности. Однако, его единственный жест, отдающий очевидным волнением, демонстрируется прямо перед моими глазами: он склоняет голову, поддавшись эмоциям, которые я всё-таки в искусном ожидании улавливаю; его голос пробирается до самых недр неспокойной души, что я едва ли не срываюсь к мужу, чтобы свободными ладонями обхватить его лицо и поддержать_успокоить, всмотреться в родные глаза без всякой ответной колкости. Но я не м о г у, останавливаю себя в последний момент эмоционального порыва и вливаю в бокалы кокосовый ликёр, как молчаливый бармен, заставший подле стойки отчаянного гостя. Чёрт, как же сложно обнаруживать сплошные стоперы на необходимых поворотах; я злюсь на него и на саму себя тоже, потому что не могу вымолвить ни единого тёплого слова, в ярких красках представляя, что он мог чувствовать в моё отсутствие. Как, в тоже время, сковывающая мрачность, подталкивающая к злорадной вине, набрасывает защитную реакцию; нет никого собственного участия в том, что СМИ голодны до невозможности и готовы вывернуть сенсацию из личной трагедии [и даже из того, что происходит на её гранях], нет никакой собственной вины в том, что я была лишена возможности с ним связаться, нет ни-че-го из того, чтобы я заслужила эмоциональную встряску в компании самого любимого человека.

[indent] —  Недавно получила права на парусную яхту и решила выйти в океан в первый раз. И мало того, что мы заплутали и потерялись, я еще не справилась с управлением, потому что знатно разнервничалась, — голос неожиданно ломается на вдохе, и я испытывающе, на манер Себастьяна, смотрю в его блестящие глаза напротив, выжидая несколько секунд, чтобы зрачки мужчины в очередной раз расширились, как два бездонных колодца, в которые хочется рухнуть. — Я совру, если скажу, что с нами всё было в полном порядке. Удалось через несколько часов вызвать спасателей. И вот, как видишь, я здесь, мешаю своему любимому мужу коктейль. Кубики льда обжигают ладони низкой температурой, возвращая личные ощущения тела одномоментно: вместе с учащённым сердцебиением ссадины неугомонно ноют, от чего хочется забросать ванную сплошным льдом и погрузится всей оголённой кожей в неё, избавиться от неприятного воздействия кровотока до самого головокружения. Но цепкие лапы эмоций не отпускаю меня даже в сторону душа, я замираю перед его взором, а после весьма пылко добавляю: — Опрометчиво, не правда ли? Как думаешь? Давлю, потому что з н а ю, что разворачивается прекрасный шанс раскрыть раздражение на мой очередной промах, ведь это не просто брошенная неосторожная фраза в быту, не очередное недопонимание на ровном месте в преддверие важного мероприятия, это целый повод сцепиться языками даже при том, что, кажется, Себастьян в определённый момент смягчается, однако, столь учтивого тона недостаточно, чтобы я была способна снизить собственный заряд до необходимого уровня спокойного диалога. — Неосмотрительно, необдуманно? Пожалуйста, не сдерживай себя, милый, у тебя всегда так тонко получается подытожить, —  щёлкаю пальцами демонстративно в поиске походящего красноречивого словца, после - выбрасываю в мусорный бак подтаявший лёд, замечая, как начинаю заводиться с новой силой: движения резки, но я всё ещё в удивительной способности орудовать двумя бокалами в ловкости. Абсолютно всё внутреннее напряжение опускается в кисти; прикусываю губу, словно бы насильно пытаюсь остановить саму себя от неминуемого, вслушиваясь в тяжёлое дыхание Себастьяна. Коктейльный бокал на тонкой ножке двигаю вперёд - ближе к мужу - края усыпаны пищевым красителем лазурного цвета, когда как сам коктейль напоминает цвет подводного мира под ясным солнцем; морской поцелуй алкоголя обязан осесть гранью между горечью и сладостью - оттенками нашего с  ним совместного существования.

[indent] — Но ведь это всё — не самое главное, — ловлю чужой взгляд вновь на себе; губы его в тонкую линию сомкнуты, когда как челюсть выдаёт тягучее напряжение, которое мне наконец, хочется тронуть и сдвинуть с места, высвобождая от всех его мыслей, от всего его эмоций, от всего того, что он так усиленно и постоянно прячет. Намеренная скрытность всегда вынуждает действовать вслепую, иногда даже получается разобраться в части того, что замыкает в себе мой муж. Вместе с тишиной важных слов набрасывается аналогичная привычка сокрытия; я так мало делюсь с ним чем-либо важным, словно бы уже ничего не имеет веса. Я не имею веса. Мысль даёт под дых до состояния сбивчивого дыхания, я рассматриваю радужки глаз столь зачарованного и отчаянно, как будто бы пытаюсь вселить в постороннюю черепную коробку весь рой подозрений и размышлений, не хватает слов, чтобы передать внутреннюю мироточащую резню до самого чёрного штриха. — Я бы не хотела тебя волновать, мне жаль, что так вышло: не знала, что в СМИ вообще что-либо попадёт об этой ситуации. Бокал с моей стороны всё так же нетронут; нот горечи и без того достаточно, чтобы я от них сполна опьянела. Последствия выплеска адреналина дают о себе знать, поэтому я ощущаю мелкую дрожь от внезапного перепада температуры, кажется, что глыба льда обосновывается поблизости гостевого бунгало.

[indent] — Чёрт, Себастьян, — вкрадчиво и полушепотом произношу, выразительно мотая головой. — Ты же видишь моё состояния: у меня нет даже телефона. Ты думаешь, я бы этого хотела? Чтобы ты прилетел сюда убедиться, что я жива? Впервые за всё время меня озаряет пронзительное беспокойство за собственную безопасность, за безопасность Ани и Эйсы, за всю сложившуюся ситуацию яхте; внешняя выдержка идеальной маской застыла с самого критичного моменты, идеально вписываясь в мир Марго Робби, как поразительный навык, приобретённый в среде разных жизненных обстоятельствах. Мне было тяжело д у м а т ь о о возможных трагичных последствиях неопытного управления и, если бы не муж, возможно, я отнеслась бы к неожиданному приключению, как к нечто такому, о чём после пришлось вспоминать за столом с грандиозной улыбкой на лице. Но эта наша с ним взаимная зависимость, ответственность, связь застывает на шее и сковывает, мешая дышать и нормально реагировать на внешнюю среду, на натиск вопросов и тона Себастьяна, мне просто хочется переждать внутреннюю поднявшуюся бурю, но я цепляюсь за всякую возможность увлечь и его в поток бушевания. Столь же медленно обхожу островок и не упускаю возможности не терять наш с ним взаимный визуальный контакт, опуская ладонь на гладкую керамическую столешницу, что служит для меня физическим проводником в пространстве, которое не имеет никакого значения. Ничто не имеет никакого значения, лишь я и он; все словно бы сужается и фокусируется на мужском лице, что столь трепетно, до этих самых пор - спустя годы совместной жизни - отзывается во мне тягучим чувством, невзирая на микс негативных переживаний на фоне. Конечно, дистанция предоставляет возможность стремительно выбрасывать ядовитые дротики без всякого отблеска угрызений совести, но сделать это на расстояние вытянутой руки или даже б л и ж е не под силу столь просто. Застываю перед Себастьяном, упираясь свободной рукой всё также, и улавливаю знакомый парфюм, е г о запах что так остро охватывает обоняние, ведь всё во мне абсолютно обострено.

[indent] — Я не знаю, что расстраивает меня сейчас больше: твои переживания за меня или то, что я снова делаю что-то не так, — замедлюсь взглядом на линии его его губ, улавливаю вздымающуюся грудь под гнётом оседающего в лёгких дыхания и, честно говоря, хочу замереть в моменте, но я нехотя возвращаю собственное внимание к его глазам, способным порой говорить обо всём больше, чем слова. Эта тонкая близость длится недолго, я прерываю тишину всё ещё тихим голосом, будто бы рассказываю мужу самый большой в мире секрет. — Вместо твоей усталости от меня, я бы желала видеть нечто другое. Ком перекрывает дыхательные пути, меня всю разламывает от сказанного, от того, что давно таится грузом в собственной душе; я знаю, что беру на себя потенциально большой удар, однако, больше не в силах справляться с тем, что меня гнетёт довольно чертовски большой промежуток времени. Не столь смела, как этого хочется - отстраняюсь от столешницы, избегая внимание мужа, тонкими пальцами подхватываю наполненный бокал коктейлем и оставляю мужчину одного в полной безмолвности, потому что больше мне нечего добавить, ведь секретный ингредиент на сегодня в напитке для него - горькая искренность.

[indent] джин всю жизнь кажется, что стоит опасаться осязаемых преград: рассекая на тяжёлых коньках самых известных спортивных брендов, она смотрит на белоснежную гладь льда всё еще с опаской, моментами воображая, как может разбиться не до крови, а до потери последующего жизнеспособного вдоха; она слышит отдалённые шаги супруга, доносящиеся с самого нижнего этажа, как нервозная притихшая кошка с обострённым слухом, и рассчитывает переиграть сети крепкого абьюза в очередной раз без трагичных последствий. внешние препятствие - цели с красным вызывающим кругом, на которые получается реагировать, как на кровавую тряпку: вместо толстых рогов мощного быка с родео, над её макушкой вырисовывается поддельный нимб, который, в конце концов, наделяет гордон двумя достойными ролями - победительницы чемпионата по фигурному катанию и несчастной фигуры молодой вдовы. её руками уклад привычной повседневной реальности меняется, но гордон не ожидает, что этого недостаточно, чтобы обрести душевный покой и больше не бояться: главный пронизывающий страх, его сердцевина сосредоточена именно в ней. молот правосудия рассекает перед женским побледневшим лицом в момент, когда окружной прокурор озвучивает очередные угрожающие аргументы против построенной линии невиновности; он напоминает спортивного судью, что без всякого стыда оценивает номер, в который вложены чудовищные силы. право на ошибку отсутствует, как и возможность обнажить всю суть личной трагедии: спортсменки, которая, в конечном итоге, так и не смогла вернуться на лёд после тяжёлой травмы, а также замужней девушки, так и не познавшей всю суть семейного счастья. с правдой она проигрывает, джин прекрасно понимает, что истина - понятие, требующее весомые доказательства, а ложь - основа, в которую достаточно убедительно верить, распространяя выгодный образ мыслей на посторонних лиц судебного процесса, а также любителей жёлтой прессы. врать очень легко, когда имеются весьма твердые основания и внутреннее разрешение на изменения порядка морального компаса; только в н о в ь этого всего недостаточно. джин чувствует, восседая на стыдливой скамье подсудимой, что может проиграть, на её лице оседает сдержанная мимика, когда как грудная клетка прорывает горячим дыханием незаметной чужому взору паники. она не допустит. в её черепной коробке искриться механизм от сломанных шестерёнок, он буйствует, цепляясь за разные возможности выхода из ситуации, которая сулит наручниками на тонких запястьях и несвободой. осязаемая преграда в лице супруга устранена довольно неумело - джин иногда кажется, что всё происходящее дурацкий сон лишь потому, что понимает: даже сырая земля на местном кладбище не способна освободить её. чейз и здесь находится впереди планеты всей, будучи отправленный в недра [гордон так надеется] ада за свои садистические проделки, он добирается до неё столь же цепко, как и при жизни.

[indent] на самом деле джин знает, что материальное - всего лишь хрупкая оболочка, которая не всегда способна исчезнуть вместе со своим удивительным содержимым.
[indent] о да, джин знает.

[indent] бостон накрывает буйствующая дробь дождя из низких туч, что рассматривать из салона такси особенно приятно. погодные условия напоминают ей скверные явления в англии, о которых приходиться невольно вспоминать в моменте о тоске по своей родине. возможно, джин хочется оказаться сейчас в совершенно ином месте, но она не может и наверняка сказать в каком. жизнь замирает в одной подвисшей точке, не столь важны проработанные локации на фоне, ведь она даже успевает привыкнуть к замкнутой коробке в виде зала суда или просторного кабинета участливого адвоката; ей важно обеспечить собственное состояние безопасностью. исключительной. она невероятно устаёт перед хитросплетениями правосудия, где выступает лишь шариком для умелого пин-понга, выпуская поводья контроля против воли. игры, в которых остаётся лишь принимать роль покорного наблюдателя, никогда не приходятся по душе, но из них, бывает, довольно сложно выбраться. безысходность сквозит в пронизывающем ветре, что встречает её в открытом пространстве бостонского моста; железная конструкция даже не сотрясается от бесчисленного потока машин, что освящают путь шоссе дальними фарами. удивительно безлюдно, джин несколько раз оглядывает пространство неуверенно, беспокоясь, что за ней могут наблюдать чужие глаза. никаких свидетелей. лестничные сходы находятся далеко, она буквально занимает место посередине строения и усмехается разворачивающим обстоятельствам. напоминает себе неверующего гостя, что прибивается к старой церквушке с личными трагедиями за пазухой и готовиться поднести восковую свечу к первой попавшейся иконе. только всё наоборот: эстакада больше выступает вратами, что распахиваются перед заблудшей душой в качестве филиала ада. но гордон этого не боится, ведь настоящий ад комфортно оседает на границах её жизни без всякого усилия; и всё же её кое-что беспокоит. неприметная фигура девушки в дорогом плаще с сумкой на изгибе локтя в несколько тысяч зелёных со счёта покойной мужа выглядит несколько неестественно для текущей среды, словно бы проезжающая машина внезапно оставила её в одиночестве по неясным причинам. она отходит подальше от шумной дороги и оказывается на краю высокого моста, обледеневшими ладонями касаясь влажных устойчивых перил. взор карих глаз рассеянно блуждает по водной глади, со стороны даже может показаться, что джин задумывает стать очередной бедолагой, сиганувшей вниз - и эта мысль выводит из себя. злится, кончиком языка смахивая с губ капли дождя, как хищница; нервные окончания собираются в колкий клубок, ощущает, как сердечная мышца начинает выдавать заметное волнение.

[indent] он заметит. джин знает, что обнажать собственное нутро не нужно, как и прятать - рентгеновское зрение фейри [дьявола] делают для его обладателя великое дело, но однажды ей кажется, что он просто чувствует её без помощи нечеловеческих способностей. зрит в корень и видит всё то, что не видит никто; откровенная уязвимость приводит в бешенство, от одной только мысли, что гордон на грани коснуться былой связи, становится пылко - язычки блеклой ярости в виде повышенной температурой достигают тонкой кожи, щёки начинаю пылать, будто бы джин, наконец, познаёт силу смущения. не знает, где он, но произносить про себя - безмолвно - имя клайд бесчисленное количество раз, как единственную молитву, которую знает - и в чём-то оказывается права. знает, что вновь оказывается в настоящей западне, которую всеми силами избегает г о д а м и, но извилистая дорожка её пути вновь преображается петлёй вокруг хрупкой шеи, которую сложно с себя снять, ведь с каждым неаккуратным движением плотная верёвка лишь жестче затягивается. временами кажется, что чёрная, как дно заполненного колодца, полоса жизни всего лишь последствия и обратная медаль сделки. но джинни не знает наверняка, как и многое, что сопутствует с 'равносильным' договором; ей всегда кажется, что у клайда тысяча и один обходной путь во всех условностях, я она ненавидит, когда остаётся в дураках [правда не меньше, чем в моменте, когда в дураках оставить никого не получается]. в дамской сумке хранятся самые неважные повседневные вещи вместе с серебряным ножом в бархатном футляре - достояние её родословной, именно он выпадает гордон вместо хорошего наследства и крепкого ментального состояния. генетика - штука тонкая, особенно для тех, кто открывает в себе отменную способность в продаже собственной души, а не чего-либо ещё. рыночные отношения - не их стезя, но гордон об этом сейчас думает меньше всего.

[indent] опускает дорогую сумку на влажный асфальт и дрожащими руками не сразу высвобождает орудие из плена, едва ли не роняя нож с собственных ладоней. фиаско на грани понимания, губы растягиваются в нервной улыбке, как словно бы сейчас её судьба решается лишь одним предметом. не спускает глаз с лезвия, а после шумно вздыхает и не принимает всю дурацкую декорацию за действительность. обряд обязан проходить по всей строгости, но интуиция подсказывает ей, что это всего лишь бесполезная галочка в важном документе. призыв заключается в её сильном желании, гордон чувствует, как каждая клеточка её тела настроена поддаться соблазну и решить проблему гарантировано на сто процентов положительно в свою сторону, невзирая на то, что на кон ставится вновь о н а .

[indent] - клайд . . . ты мне нужен, - негромкое признание слетает с женских губ, внутри всё сжимается в неврозе, ведь это означает, что она вновь не справляется. очередной ч ё р т о в раз. выжидает несколько мгновений и закатывает глаза в раздражении, ведь мистер_я_люблю_чтобы_с_кровью никогда не идёт на уступки. никогда не поддаётся примитивным и сложным уловкам, неуправляемость иного существа вынуждает нацепить демонстративную терпеливость, поэтому джин подставляет дождю обнажённую ладонь и касается кожи остриём проклятого предмета. натиск вызывает болевые ощущения, гордон знает, что в этом вопросе нельзя медлить, однако прикусывает губу и задерживает тяжесть ножа в болевой точке. линии жизни на коже прерываются старыми шрамами, она рисует ещё один, стиснув зуб - сердце стучит в исступлении, пока кожа разрывает и выпускает алую кровь, на ледяной ладони особенно ярко ощущаются импульсы от разрывов. ей чертовски неприятно, ладонь печёт от образовавшейся раны, когда как заветная жидкость смешивается с прохладными каплями и вытесняется с небольшого пространства, сбрасываясь вниз кровавыми каплями.

[indent] - клайдерем артемис абсинтиум, - голос звучит, как холодная сталь, пока виски отмеряют стук учащённого пульса; вдыхает прохладный воздух и приходит в себя после небольшого, но безумно неприятного испытания. - приди. натиск напряжения усиливает голос, но джинни ощущает, как всё также стоит в одиночестве среди огромной конструкции подвесного моста - и из её грудной клетки выпускается свой личный джин, именуемый 'пылкостью'. - не стесняйся, а то и я засмущаюсь. или к чёрту изрежу себя, придётся встреться на том свете - или что там у вас существует? - после смерти. но она пока, на самом деле, туда не собирается.