| I watch you like a hawk
I watch you like I'm gonna tear you limb from limb
Will the hunger ever stop? Can we simply starve this sin?
Арасака дала ему всё: навыки, деньги, положение, самые совершенные импланты, самые острые клинки. Арасака отмыла и вправила спину, взрастила из ободранного соло своё идеальное оружие. Арасака вложилась в него — Сандаю окупил вложения с лихвой, но уговор этот существовал лишь на бумаге. Это просто контракт, просто купля-продажа убийцы за деньги: ежегодное, рутинное продление, за которым стояли лишь эдди.
Это было таким.
До неё.
Самая непорочная из грешников, самая совершенная из выродков, Ханако — лучшее, что есть в этой гнилой семье. Познавшая влияние и власть, впитавшая величие подлинных императоров, она могущество своё помножила то ли на мудрость, то ли на смирение. Воспитанная в изоляции, оберегаемая, как сокровище, она пережила десятилетия вечной грызни, оставшись незапятнанной. Господство Арасаки не оставило на ней безобразных следов: быть может, именно поэтому она и не стремится к титулу своего отца, помня о добродетелях, всем остальным в погоне за наживой недоступных.
Она воспитана столпом своей семьи — несгибаемым стержнем верности, преданным собственной семье и безразличным к бедам остального мира.
Ханако — Арасака до мозга костей, но в этой мерзости она — чистейшая. И это ослепляет Оду.
В веренице бесконечных предателей, что окружают его госпожу, Сандаю для неё — константа. Он бережёт её с осатанелой одержимостью и безграничной нежностью, он знает все её привычки и сжирает её врагов. Он для неё — неумелый порой, но терпеливый компаньон, и он же — выродок, что заливает стены кровью, оставляя нетронутым её белое платье.
Он — беззаветная слепая верность, что не требует благодарности. И он же — кровоточащая, жадная любовь. Самурай, что не поднимет головы без её дозволения, — ронин, что долг свой променяет на её поцелуй.
Ода ей верен вопреки всему — порою вопреки ей самой, и лучше жить в агонии её ярости, чем видеть, как она умрёт.
Спустя десятилетия подле неё он научился у неё паре вещей: обожанию, восхищению — и умению говорить с ней без слов.
В темнейшие, самые страшные и горькие из ночей он приносит ей хасу — великолепие, рождённое в мутной воде.
Он приносит ей лотос.
Да, это пейринг  Построенный на том, что Ода готов целовать песок, по которому его госпожа ходила, но не готов первым нарушить святость их дуэта, даже если в душе ему этого страшно хочется. Ломать границы, ставить их обратно, мучить его горячее сердешко и падать в бездну вместе с ним придётся именно Ханако — поводок полностью в её руках, и с тем, как она держит его пасть в своей ладошке, он без её разрешения даже дёрнуться не посмеет.
Приходи командовать своим ручным доберманом, я готов играть как мокруху, так и нежнятину, корпоративные разборки и что-нибудь за их пределами. По темпу ничего ни от кого не жду (в том числе от себя) с поистине японским смирением перед неизбежностью: могу залениться на месяц, могу выстреливать пулемётными очередями. Тут уж как сложится.
Ах да. Йоринобу я выгрызу печень при первой возможности — и бороться с тобой за это разрешение готов долго. пример поста Чужие голоса звучат в черепе гомоном. Сегодняшний торжественный приём обещает быть для охраны хлопотным: собирая под одной крышей всю элиту Токио, Арасака не то что рисует на своей вотчине мишень — она намечает её из космоса. Потому суета не стихает неделями, потому у Сандаю в ушах разрывается коммуникатор: пока он держит свой дозор у дверей госпожи, охрана по всему маршруту от поместья до приёмного зала сходит с ума, бормоча бесконечно отбивки. Сандаю, поправляя свой строгий пиджак, лишь продолжает невозмутимо стоять, приосанившись и скрестив спереди руки.
Ему, в отличие от остальных, спешить некуда. И хотя с той стороны связи с него уже трясут отчёт, нервно требуя:
— Что с Кандзи-сама? Кортеж должен был выехать десять минут назад.
Ода в ответ лишь прочищает горло и хрипит:
— Кандзи-сама задерживается. Пусть кортеж отправляется, я доставлю её отдельно.
Звучит он с тем непрошибаемым спокойствием, что свойственно бывалому телохранителю, уже привыкшему адаптировать план на ходу под причуды своей подопечной, но его холодность обманчива. Нервно двинув сведённой челюстью, Ода сцепляет зубы крепче, ожидая ответ.
После секунд молчания в эфире звучит недовольное, резкое, но согласное:
— Принято.
И Сандаю тайком выдыхает, как будто прячет в ножны блеснувший клинок.
В этой задержке нет вины Ханако-сама. Во всём, что сейчас происходит впопыхах в её комнате, виновен только Ода, но этот неприятный факт ей ещё не известен. Торопливые поиски ожерелья, что вызвали, судя по грохоту, перестановку во всей комнате, не случились бы, не спрячь Ода его в том единственном месте, куда (как он прекрасно выучил) никогда не заглядывает ни госпожа, ни её многочисленные помощницы. Прямо сейчас они кружат по комнате всей толпой, накалённые до предела, а Ода за дверью лишь почтительно замирает статуей, даже не вздрогнув от очередного громкого скрежета.
Без ожерелья, что Сабуро-сама так мечтал этим вечером видеть на шее своей дочери, они выехать никак не могут — и Ода заранее это знал.
Он выжидает ещё несколько минут, прежде чем, постучавшись, входит в комнату, натянув выражение терпеливого хладнокровия. Пока что всё идёт, как он задумывал, и каждый маленький успех подкрепляет его внешнее, иллюзорное спокойствие.
О том, что станет с ним, когда весь этот обман вскроется, Сандаю выбирает попросту не думать. Потому что он знает — его ждёт страшнейшая казнь, и к этой смерти — не физической, но моральной так точно, — он готовился все последние дни. Самурай, как известно, живёт ради смерти: когда Сандаю видит свою госпожу посреди учинённого беспорядка, он, на мгновение застопорясь со сжавшимся от сожаления сердцем, напоминает сам себе о том, что его собственный будущий приговор всё-таки будет благом для неё.
Видеть её растерянной, нервной, расстроенной — любой, отличной от счастливого спокойствия, — ему невыносимо до болезненных спазмов в груди, но он держит дистанцию с наивысшим почтением, зная, что при свидетелях ему непозволителен даже излишне тёплый взгляд. Что ещё хуже — он приносит несчастье ей сам.
После она, наверное, его возненавидит. Но сейчас Ода, отмирая, отпускает ей низкий поклон:
— Ханако-сама, позвольте помочь.
Время его любезности точно рассчитано: ему мерзко и стыдно за свой лживый расчёт, но он помнит о цели — и насильно толкает свою сердце в броню.
Разумеется, он всё находит. Недолго покружив по комнате, для вида расспросив помощниц и заглянув в парочку ложных мест, он быстро обнаруживает ожерелье, удостоившись бурных оваций от ассистенток. Донельзя скромный и галантный, до предела почтительный, Ода в ответ лишь снова кланяется, вручая госпоже ожерелье, и, объявив:
— Нам нужно торопиться, госпожа. Наш основной кортеж уже отбыл, — с тем же достоинством героя возвращается в коридор.
Эта ложь обязательно будет во благо.
Пока охрана провожает Ханако-сама от крыльца до машины с зонтом, прикрывая её дождя, что накрыл этим вечером Токио, Сандаю подходит к открывшему заднюю дверь водителю и тянет к нему раскрытую ладонь:
— Я повезу госпожу сам.
Водитель не перечит. Добровольно вручая ключи, он вежливо откланивается, и дверь за Ханако Сандаю закрывает уже сам. Для верности оглядывается по сторонам, проверяет, всё ли чисто вокруг, и лишь затем обходит их автомобиль, садясь за руль.
Интерфейс подключается рефлекторно, и зеркала сами собой двигаются под его настройки. В полутьме затемнённого авто его искусственные, яркие глаза походят на два раскалённых добела угля: если прежде в нём ещё теплились сомнения, то сейчас, видя её в зеркале заднего вида, он уверен, что пойдёт до конца.
— Не переживайте, госпожа, — выворачивая руль, он выезжает за ворота поместья. — Как всегда на приветствии всем будут разливать саке и лживо улыбаться. Мы пропустим худшую часть.
| |
