cколько было слов – тебя нет ♫

- Да кому ты здесь еще нужен, - воздух подгнивает от злости, мухи падают на простреленную тут и там сигаретными бычками скатерть, теряют лапки на клейкой ленте, железо во рту поет на ноту выше, чем ржавое днище дома-на-колесах. - Дармоед хуев.

Слова, которые нас убивают, самые простые. Почти детские. Его больше нет с нами. Уходи. Я тебя не люблю. Я тебя никогда не любил.

Или вот как сейчас. Правда, получается, кривая, оборванная на полуслоге, как квадрат одеяла, как не повернись - голая рука, голая нога, но все-таки правда, пусть и брошенная ему в голову, как кирпич. Такую он умеет ловить раскрытыми объятиями. Выучивается, что даже не больно. Кровавая слюнка тянется от уголка губы до ободка гнутой раковины, шатается зуб. Доброе утро, солнышко. Еще один дерьмовый день. Сколько их уже таких было? Сколько будет?

Кажется, у него был друг. Или не друг. Или не у него. Бывает замрет выключенной лампочкой, головой в горловине помятой футболки, нога в расшнурованном кроссовке упирается в матрас - и ждет. Чего? Кого? Словно по привычке - подождать помощи. Дернуть плечом, будто кто-то зовет по имени - а имени нет. Увидеть сон, в котором балкон, солнце, лижущее конопатые носы, кудрявые облака.

Проснуться и ничего из этого не найти.

А может он его друг - черный зверь на шести лапах, выходящий из деревьев, подступающих к тыльной стороне трейлерной свалки, доберманы трусливо скулят, чешут морды о прутья, затихают в самых дальних углах клетей, можно вздохнуть чуть свободнее от тишины. Он так и говорит:

- Опять пришел. Потерял кого?

И подставляет ладонь навстречу зубастой пасти, горячему носу. Зверь ворчит, ластится, требовательно заглядывает в глаза. Лижет горячим языком щеки, иногда тянет куда-то в чащу за край куртки, словно пытается увести. Иногда они идут, а потом он просыпается и не помнит.

Но зверь приходит так редко, что со временем в него становится все труднее верить, будто все, что дальше трейлера и тяжелой руки Железнозубого, его слюнявых псов, серого-серого города, куда его посылают за бутылкой и консервами, а еще сырым мясом, все - выдумка. Пустой звук. Картинка в картинке, придуманная головой, суррогат нужности, защитный заслон от кромешной тьмы, он так делает в первое время - придумывает себе не-одиночество, получается так хорошо, так складно, будто когда-то и где-то, и в правду, никогда не бывает один - общие кровати, коридоры, мысли, Железнозубый скалится, ты говоришь во сне, ядовито выплевывает, зовешь какого-то слепого и плачешь так жалобно, как кутенок ссыкливый, так бы и утопил.

И ладно. Детские слезы заканчиваются, за ними приходит злость. На себя, на это место, на имя, которое никак не вспомнить, и будто бы еще на кого, до которого не докричаться. Став старше он, наконец, может поймать это ощущение за хвост, выразить его словами, придать этому форму и вес, и слова получаются такими:

«Почему ты не приходишь за мной?»

Глупо, наивно и совершенно беспочвенно - некому приходить, никого нет, только Железнозубый, так щедро пустивший его под свою крышу - а то, что порой сажает на цепь, закрывает в темном подвале, вышибает воздух из легких, так это ничего, сопутствующий ущерб - но ощущение остается, и слова остаются, тяжелые в своей непреклонности, злые, требовательные, настоящие. Он цепляется за них изо всех сил.

Вдруг услышит кто?

Дурное утро, дурное настроение, дурное предчувствие; пирамида из пустых бутылок шатается и падает, Железнозубый злится, его злость ощущается физически, воздух становится липким, скрипучим, тело - неудобным, небезопасным, уязвимым, он знает, что сегодня обязательно будет плохо (если не совсем ужасно), просто не знает когда - выучивается предсказывать перспективы по красным сигналам, вопящим уведомлениям, поэтому старается быть незаметным, все по правилам - яйца на щербатую сковородку, скупой завтрак, кофе мазутной лужей в стакан, сам - вон с порога, кормить мясом псов. Невидимка. Тень.

Реплика с реплики.

- Блядь.

Может быть яичница оказывается пересоленной, кофе горьким, Юпитер встречается с Марсом, или, что вероятнее, Железнозубый, наконец, решает его убить. Удар по прутьям звучит приглашением, аннотацией, приговором - он машинально вскидывает голову, вопреки инстинкту самосохранения даже не поднимает рук. Может быть, он тоже устает от всего этого.

Следующий удар по ребрам - кусок арматуры любовно целует в бок, кастрюля с сырым мясом падает, доберманы заходятся в лающем хохоте. Деревья недобро шумят остатками листьев. Как же похуй.

А ты так и не пришел, отчего то думает, подставляя под удар зубы.

В холодном поту просыпаться привычно. Ровно так же, как и соскребать собственную шкуру с пропитанной бурой грязью простыни. Привычно сплёвывать загустевшую во рту вязь, где привкус дешёвого кофе лучшее напоминание давно потраченного дня, лишь одна нить из десятка плетущих толстый узел. Остановка где-то выше грудной клетки, на три пальца ниже подбородка. Протолкнуть в дно не выходит, привычным же образом, в привычной манере, так? Сквозь саднящий приступами рвоты кашель, привычно чувствовать каждый сустав, каждую жилу, каждую судорогу. Почерк бодрости в заглавии нового дня. Всё просто, всё привычно. Достаточно, чтобы на пальцах загнуть простую теорию – доброе утро, золотце, ещё не сдох. Самое время вырезать благодарность из сценария, дабы смыть свежие грехи в раковину. Чаще, мозг не смазывает понимание происходящего, а порционно подаёт на стол, в зависимости от необходимости раскачивать извилины. Ещё чаще, рубит мелкой нарезкой куски внешних факторов, и сервируя по правилам уставной разметки, ставит на долбаный конвейер. С очень размеренными оборотами. А потом… Воздух спёртый, отдаёт связкой антисептика и стерильных накладок. Ещё сыпкая горечь, осевшая на кончике языка. Сколько нужно времени серой жиже, для переваривания статистики знатно проведенного вечера? Ровно столько, чтобы снова научиться дышать без остаточного ощущения кошмаров.

Зашторенные занавески и плотно закрытые окна дают бонус к тишине, правда оная чувствуется под шкурой с запозданием. Привычно. Фрэнк мысленно произносит одно и то же слово десятки раз, и от тавтологии использования между границами долгого алгоритма, удаётся найти выход на ступень боли. Лучше слушать зуд каждого криво наложенного шва, чем из тупого бессилия спотыкаться о растяжки дурных снов. Кошмар всегда один. Чужая кровь на руках, на лице, продолжает хлестать в глаза, подстёгивая кулаками дробить подобие человеческого черепа. Пронзительным свистом обозначает себя смерть и, глухим раскатом грома рвёт землю на куски, рвёт на крошечные лоскуты, частицами коих украсят братскую могилу. Плевать как сильно бьют кулаки, кровь не останавливается. Должна ведь, должна мать вашу? Его должны услышать, голос, который позовёт ещё кого-то, чтобы уберечь от необоснованной ненависти извне. Неважно кто заставляет небо вопить, смыслу всё равно не догнать край полыхающего поезда. Нужно заткнуть рефлексы, посыпать голову вопросами и… Нутро чует, нутро знает, что времени нет. Сколько не бей, всё равно не хватит. Поезду гореть. Земля укроет чёрным ковром, замыкая под собой полог вечной колыбели. Нависая над раковиной, Касл вспоминает кривой маршрут обратно, из остывающих снов, дорогу домой. Только, домой ли? Умыть лицо, стянув последний засов по направлению к реальности, и наконец поднять взор на уровень отражения. Дышится легче, потому-что взрывы больше не подгоняют в спину, а вместо меркнущих в пожаре криков, только боль. Очищает рассудок от шлака похлеще разбавленного спирта. Теперь, Фрэнк может снова заварить дешёвого кофе, и приветствуя радости свежего дня, потешить перспективу тахикардии. Касл пытается шутить, про себя, выходит отвратно. Но, это лишь манёвр.

У большого мира короткие руки, длинный язык и безграничный запас лицемерия. Суть людского мышления, восприятия этого самого мира, как комната в дюжем бетонном муравейнике. Закрыться плотнее, заколотить окна, и встать в центре четырёх стен, крепко прижимая к груди смысл. Встречный вопрос треплет логику за подол: что, если смысла нет? Если не станет? Свобода пьянит, развращает, чернит сущность по этажам, пока конечный результат не превратит человека в длинный язык, безграничный запас лицемерия? Меньшее из зол. Не худшее. Когда человеческая природа сбрасывает поводок, ущербная статистика скалит зубы аки полуночная торговка телом. Приютом станет грязная постель в чужом подвале, но столь сладостным, столь желанным будет потирание шкур, что утрата смысла изживёт себя, на зверином унисоне слова «кончаю». Подавляющее большинство уходит к чертям, выискивая противовес болезненному хору эмоций. Немногие остаются в периметре собственной коробки, и немногие перетирают осколки битого смысла в порох. Много пороха. Хватит, чтобы начинить пулю для каждого, кому приспичит потрахаться в чужой комнате.

Касл прихрамывая вышел из небольшого кафетерия, и минуя просвет неприметной уличной камеры, укрылся в проулочном проёме. Даже спустя несколько лет, Фрэнк продолжал оставаться мертвецом вне посторонних глаз, просто расхаживая у самого носа. Век научно технологического выброса стал тенью социальной песочницы, и теперь, дабы помочиться, приходилось заучить язык условных жестов для комфортного встряхивания достоинства. Простейшие механизмы вяли под натиском новомодных гаджетов, и признаться, Касл с трудом поспевал за временем. Благо, чтобы освежить базу личной осведомленности в инструкциях «как использовать тостер», всегда можно найти точки давления. Болевые точки. Фрэнк часто утрировал, чаще практиковал подшучивание над собственными познаниями, но, внесённый в реестр дураков существует проще, так? Где-то глубоко внутри, механизм системы Каратель гадко посмеивался. Каждый раз ломая шаблон всевидящих безжизненных глаз, ради знатно заваренного кофе? Нет, запасаться термосом кофеина на последующие четыре часа, не сеанс личного превосходства над долбаной техникой, а пункт из плана: разведка, наблюдение. Именно здесь, на пересечении малонаселенных простыми смертными улиц, прилегающих к черте крошечных лавок продовольственно-хозяйственного типа, Фрэнк собирался на свидание с человеком, чьи болевые точки красным пометила статистика. Пришлось потратить порядка трёх недель, чтобы среди раздрая информативности узнать о плавном росте дохрена полезных приблуд, использование коих ставит в ступор шедевры именитых корпораций. Случайность? Неожиданное пришествии альфа-мессии из инженерного эдема? Конечно, не иначе. Только эту теорию Касл прополощет в следующий раз, чтобы до лошадиного ржания взбодрить внутреннего Карателя, а пока…

… Ждать. В промежутке от девяти часов вечера, фаза перезагрузки систем переключает видеонаблюдение на другую сеть, что снижает нагрузку серверов, и позволяет автоматической программе сбрасывать данные в архив, попутно сканируя материал на предмет совпадений. Для статистического населения, база данных консервирует исключительно лица, для «объектов» с надкушенной репутацией, условия распознания раскрываются шире. Так однажды, система определения нашла серийного убийцу на территории Европы. Мораль сказки: хочешь оставаться вне поля зрения – умей правильно двигаться. Обратная сторона медали: свежая кровь, чьи танцевальные па система ещё не успела прощупать. И вот Квентин был той самой кровью.

Две недели, чтобы через подставные источники узнать спектр услуг, возможные контакты в сети теневого рынка. Неделя: ознакомление с целью. Если четырнадцать дней писали картину маслом, и могли с лихвой сломать архивную корзину объёмом фактов, то семь дней заочного знакомства стали сплошной неудачей. Квентин, только имя, и то, что объект якобы страдал психическим расстройством, заверенным специалистом в диагнозе личного дела. Правда, можно ли проблемное красноречие с использованием терминологии назвать личным делом? Вопрос риторический. Ближе к сумеркам, в радиусе слежения зафиксировать цель, и оставляя дверь фургона незапертой, двинуться следом. Фрэнк успел подметить, что бедолага Квентин, как чёрная кошка, размеренным шагом пересекает все слепые зоны уличных камер, и делает это слишком спокойно, уверенно. Будто лично устанавливал углы зрящего ока. Следуя примеру «душевнобольного», Касл не упускал из виду окружение, и стоило посторонним нарушителям личного покоя выйти из красной зоны, Каратель ускорил шаг.

Несостоявшаяся попытка чужого телефонного разговора, настигает вундеркинда ровным ударом армейского ботинка выше голени, собственным коленом на асфальте и широкой ладонью Фрэнка прикрывшей рот, что в идеальном тайминге сработала с холодным стволом пистолета сверлящего висок.

— смотришь вперёд, не издаёшь лишних звуков, отвечаешь на вопросы – увидишь эту стену завтра. кивни, если инструкция понятная. – связка действий в срочном исполнении первым активирует рефлексы, и на две секунды отключает мозг, инстинкт самосохранения работает на руку, что чувствуется в едва ощутимых кивках Квентина. Только тогда, Касл убирает ладонь, продолжая оставаться за спиной человека, стоящего на коленях. Лишь ствол интегрированного глушителя меняет ракурс, обводя точку прицела на соединение позвоночника и шеи со спины.

— кто курирует поставки гаджетов, имена, адреса, что угодно. от объёма и качества чистосердечных признаний, будет зависеть окончание вечера. выбирай слова с умом, Квентин.

Макима разводит руками. Ко второму демону она подходит слишком близко — полученный бриф сморгнула, как бессмысленную соринку на роговице — и заляпала его угольной кровью край пальто и вакидзаши. «Я только купила это пальто», уголки губ опускаются, это огорчение или его четвертина. Или фарс. Решай сама.

Напарница, кажется, это заметила. Макима не смотрит на неё, но чувствует что-то кислое, как реакция нейтрализации. Щёлочь, соляная кислота — это внутри. Снаружи пара крупиц соли и прозрачный, как вода, взгляд, не задевающий её собственного.

— Хватит ломать комедию, — бросает ей Гуаньси не оборачиваясь.

Макима улыбалась ей под кабинетом начальства: не слишком широко и не чересчур формально, золотая середина. Гуаньси улыбаться глазами не умела, это точно. Один, проглоченный историей и повязкой, безучастен. Второй, карий, безмолвный, как провал в памяти — лакуна, съевшая не одно столетие. Макима знала, каково это, но кто перед ней и сколько лет нанизал на стрелы её арбалет — непонятно. Пахло смазкой, воском, грязью, в Аду она видела демона арбалета, но гибриды не имеют с ними ничего общего.

Чибури недостаточно, но она любит эффектность. Асфальт покорно принимает и взмах вакидзаши, и пару слетевших капель крови; Макиме нравится его безучастность, и напарница нравится тем же. Из бардачка она достаёт накрахмаленный белый платок, вся забота — клинку, все усилия — ради его чистоты.

Она смотрит на Гуаньси: след от крови на белоснежном лице, слаженные движения и милосердие попадания лезвием прямиком в лошадиный мозг. Его даже жаль, по меркам Макимы демон был красив. Но красота всегда проигрывает полезности. Ценности в демоне лошадей (или кого там? надо было читать бриф) не было.

— Проголодалась? Ну ещё бы, — пару месяцев назад она решила ввести в рабочую дисциплину дружелюбие. — Веди, я в американской кухне не сильна.

Столешница липкая, разумеется, и Макима улыбается, глядя на разводы от конденсата, стёкшего с её пива. В таких местах есть своё очарование.

— Как тебе бургер?

Достаёт помятую пачку сигарет, вытряхивает одну, поздравляет с победой. Газовая зажигалка у Макимы красивая, радости жизни пока приходится сохранять на таком уровне.

— Ужасно захотелось фиников. Ты любишь финики?

killjoy [klara bohringer]; valorant

So when she went back in the bathroom, she would never come outside.

сайфер говорит, протокол должен защищать малышку киллджой — чембер в ответ на это всегда смеется, как над анекдотом; сайфер ведь не хуже других знает, что она не нуждается в их защите. малышка киллджой — комок правок и заводских настроек, ошибок и последствий, спутанной совести и содранной на нервной почве кожи на сухих руках.

киллджой рвет заусенцы, кусает губы, выдирает по одному волосы, страдает от панических атак и жутковатых ночных кошмаров, в которых машины встают против своего хозяина, а коды и провода перестают спасать от гнева тех, кто пострадал от ее рук.

пусть косвенно. пусть киллджой успокаивает себя сколько угодно тем, что не знала _ не хотела _ не имела понятия; чембер не хуже других знает, что это не имеет ни малейшего значения, когда остаешься один на один с кровью на руках. малышка киллджой не нуждается в защите — она нуждается в понимании. чембер понимает: он тоже не знал — поначалу — и тоже не хотел, но кровь лилась рекой.

сайфер говорит, протокол должен беречь малышку киллджой, как зеницу ока, и тут с ним непросто не согласиться — без нее ничего не получится. они просто не знают, что это значит — беречь. клара приходит к венсану, когда ночные ужасы перестают быть терпимыми. венсан не надевает при кларе костюм из насмешек и бронежилет из высокомерия, потому что она тоже хорошо его понимает.

чембер может сколько угодно смеяться над взрывной киллджой — у венсана всегда найдется теплое объятие, на которое, они думают, он не способен, для клары.

---

ну а хули нет когда да (ц) аристотель. в общем, собираюсь жевать валорантовское стеклишко и делать его мрачнее и жестче, чем оно есть в каноне, и зову вас со мной на эту вечеринку. если не сильно шарите, не парьтесь, там довольно маленький лор и я все готов рассказать на месте. меня больше волнуют две вещи: а) коннект, который мы с вами обязательно должны поймать на почве совпадающих вкусов в текстах и совпадающих вайбов, потому что я любитель попиздеть в тележке и покидаться тиктоками, музычкой и мемами, и б) эстетика, которую я пытаюсь тут enforce on you with those faceclaims. (здесь внешка не принципиальна, просто диана очень похожа на олененка в свете фар и это 100% киллджой вайбс, но я не против любого другого визуала).

пример поста;

красные ягоды рябины зреют рано, значит, не за горами зима.

как поездка? рахат заламывает руки и нервно крутит на указательном пальце серебряное кольцо, пока на его руки не падает острый взгляд роберто.

день с самого утра задыхается в испарениях; дышится как-то странно, как-то гадко, будто сквозь молочный туман, и пахнет чем-то кислым, почти протухшим. от него самого — нарастающей тревогой и сердцебиением где-то у самой глотки, тем же запахом, какой чуют псы, выходя на охоту за лисьей головой. от роберто — металлической усталостью, тяжелыми свинцовыми пластами, покоящимися у него на плечах, и тем раздражением, какое испытывает охотник, когда вместо лисьей головы псы раскапывают давно зарытые в землю кости.

ты как мамочка. охотник поднимает с промерзшей земли сухой желтый лист и крошит его в перчатке, пуская по ветру, чтобы точно определить направление. северный ветер мчится галопом куда-то в глубь лесов, рахат прокручивает кольцо полным оборотом, только потом убирает руки ближе к себе, прячет под столом, чтобы мельтешение не действовало на нервы. он пытается смеяться, но в невидимой пелене, заполонившей комнату, по консистенции напоминающей пудинг, его смех застывает прямо на выходе, расплываясь по волокнам чернилами, загнанными слишком глубоко под кожу. иглы недопонимания очерчивают морщины у нахмуренных бровей. я не мог не волноваться. мало ли, еще убили бы.

роберто фыркает, как мальчишка, а рахат в тумане теряется окончательно. тебе-то, говорит, какое дело?

день с самого утра задыхается в смоге; рахат чувствует, как на его шее смыкаются пальцы, и это не приятное удушение, запертое в полумраке спальни со стеклянной стеной и мягким отражением темно-красного цвета на черных в ночи стенах, а паралич, кующий по рукам и ногам цепи. от него самого пахнет жалкими попытками отступить и все наладить, пока не стало поздно, от роберто — злостью и сырым мясом из пасти дикого зверя. в них обоих все подбирается, будто звери готовятся к прыжку, только рахат отступает, а роберто достает ружье, пока жертва не сбежала с прицела. одним саттоном меньше.

ты же знаешь, я не терплю насилие. ружье снято с предохранителя. запах гнили разливается по коже.
без насилия ты к своей цели не придёшь, какой бы она глупой и недостижимой не была. курок взведен, прицел давно настроен.
давай не будем о работе. как ты себя чувствуешь? охотник наступает на камень, деревья передают эхо друг другу, перебрасывая с ветки на ветку, и животное сбегает, скрываясь в чаще.

нормально.

рахат заламывает руки и поднимается со стула, обходит роберто по дуге и ставит чайник. оказываясь за его спиной, он закусывает нижнюю губу, долго колупает ее зубами и отрывает тонкие полоски кожи. они потом зарастут корочками. все хорошо, он говорит себе, просто это была долгая дорога и утомительная поездка. все хорошо, вторит ему северный ветер, сквозняком проплывающий по кухне. все хорошо, только в холодильнике киснет молоко. извини, постараюсь не быть таким гиперопекающим. тебе кофе?

пальцы неприятно пульсируют, оставляя единственное напоминание о том, что конечности на месте. кисти плотно стянуты холодным металлом, передавлены до проявленной синевы кожи. затекли уже минут тридцать назад, а потому уже даже машинальные сигналы в мозг не поступают. кенши как будто бы лишился не только глаз, но и рук. какая это уже степень инвалидности? может прибавки к пенсии хватит, чтобы выкупить всех своих родных и соратников у якудзы? очень вряд ли.

лампа с мерзким скрипом раскачивается под потолком. кенши слышит ее, но не видит света, тусклого и неприятного больнично-желтого оттенка. все вокруг овеяно лишь голубой дымкой. образы, построенные воображением из голосов. и струящаяся энергия сенто, сжимаемого чужими руками. его бы вырвать из мерзких лап и перерезать бы глотки всем собравшимся на представление. такахаши четко рисует в голове образы, кого, как, куда и все прочее, но вместо этого лишь тяжело вздыхает и облизывает пересохшие губы.

почему кенши никогда и никого не слушает?

ворваться прямо в драконье гнездо якудзы было... опрометчиво? как бы еще сказать так, чтобы не выглядеть полным идиотом. хотя, с этими наручниками и плетеными веревками, сдавливающими грудь такахаши уже выглядел достаточно нелепо и про себя немного радовался, что никто его в таком состоянии не увидит. никто не придет. никто не спасет. он снова один, как и было всегда. от этого уже давно не плохо, не больно и не страшно. слишком привычно, чтобы уделять свое внимание таким мелочам. он привык идти по своему пути, каким бы тяжелым он ни был. а есть ли кто-то рядом - разве это важно? это не цель, а приятное дополнение, а иногда ужасная помеха.

два шага четко отчеканиваются от бетонного пола. затем удар. из неизвестности, резким движение, наотмашь. губа начинает немного печь и саднить. во рту появляется неприятный привкус металла, который растекается по небу и спускается вниз по гортани. вкус знакомый с детства. такой привычный, что уже не вызывает никаких неприятных ощущений. это не первый удар за сегодня и далеко не последний. но кенши плевать, ведь в итоге он все равно выйдет победителем. правда, пока не понимает, каким именно образом.

удар. еще удар. смешок. разливной хохот по всему помещению отражается от стен и поражает чувствительные уши. кенши неприятно. больно. он все это игнорирует, копит силу и злобу. но вдруг все начинает плыть, цветовые пятна мелькают в бескрайней тьме. свет сенто больше не направляет маяком. он гаснет все быстрее, перекрывается фейерверком буйства красок. у самурая начинает кружиться голова и он чувствует, что вот-вот потеряет сознание. нет. нет. нет. ему нельзя отключаться. он из последний сил концентрируется на пульсации энергии меча. хватается за нее крупицами сознания, вытягивает себя из вязкого состояния.

- это все, что вы можете? - срывается с губ вместе с усмешкой, а лучше бы закрыл свой рот и не пытался лишний раз покрасоваться, особенно находясь в таком, не самом выгодном, положении.

кенши знает, что он не первый и не последний, кого избивали в этом вонючем сыром ангаре. среди его посетителей явно были и его друзья, и родные, и любые другие близкие люди, которые попали в немилость боссов. ему хотелось искоренить это все. разрушить эту сеть, в которую люди попадают в самом отчаянном положении, а вырваться уже не могут. когда за чашку лапши тебе приходится грабить, запугивать, заниматься прочей грязью, которая порочит честь и имя. такахаши никогда не знал вкуса свободы, ему она была запрещена по родословной. он знал только бегство, нужду, обязанности. но после турнира он ощутил это неизвестное чувство. оно раскололо его мир и сознания на пресловутые до и после. и теперь он больше не мог себе позволить возвращаться к прошлому. он помнил о нем, нес с гордостью, обращался в тяжелые моменты и мотивировал к тому, чтобы жить дальше и менять этот мир. он мог быть тем, кто все изменит, и был готов за это сражаться во всех смыслах этого слова.

- отдайте. мой. меч, - не просьба, а команда, после которой клинок начинает трепыхаться в чужих руках, извиваться под грязными, потными ладонями, что сжимали его.

сияние сенто становится ярче, чувствуется сильнее, откликается где-то в глубине души. чем злее становился кенши, тем больше его оружие это чувствовало, перенимало яростные эмоции и пропитывалось жизненной энергией. такахаши так и не понял до сих пор, как все это работает, но продолжал неустанно тренироваться и налаживать свою связь с артефактом. в некоторые моменты происходило такое единение, что он порой чувствовал сенто частью себя самого, продолжением руки или дополнительной смертоносной конечностью. и нужно было прямо здесь и сейчас нащупать эту тонкую грань для единения.

но с концентрации сбивает внезапный грохот откуда-то из глубины.

Клайд держит в руках лопату. Шершавое древко елозит по мозолям, грязь смешивается с потом, взмокшие волосы лезут в глаза. Но хуже всего — запах гнили. Он забивается в нос, пропитывает собой одежду, захватывает все пространство вокруг и не оставляет возможности дышать полной грудью.

Клайд продолжает копать. Лопата вбивается в землю, черпает порцию, отбрасывает ее в сторону, снова в землю. Клайд помогает ногой, стирает тыльной стороной ладони пот со лба, выдыхает. Из могилы — он копает могилу? — вырывается костлявая рука. Порванный рукав клетчатой рубашки, кольцо на безымянном пальце, беззвучная мольба о помощи в хаотичных движениях.

Клайд хватает руку, тянет изо всех сил. По всей округе разносится звон колоколов. Почему колокол звучит как сердце? Тук-тук. Тук-тук. С каждый ударом сердце словно замедляется.

Тук-тук. Тук. Тук.

Тук.

Клайд подорвался с места. Весь вспотевший, дыхание сорвано, правая рука схватилась за грудь в области сердца. В висках стучало, в горле пересохло. Очень похоже на отходняк. Точно! Это отходняк. Он же вчера выпил…чертову содовую и два стакана кофе. Значит, усталость. Со всем происходящим в этом адском месте удивляться нечему. Мозг впитал в себя все дневные переживания, пережевал их как мог и просто выплюнул напряженным кошмаром. А уставший Клайд, будучи трусливым засранцем, перепугался просто так. Спасибо, что не обмочился.

Хорошо, что Грейс не увидела этот позор. Не увидела же?

Он оглянулся. В комнате было пусто. Утренние лучи неохотно пробились сквозь завешенные тряпьем окна, подсветив частички пыли и недовольное лицо Клайда. Грейс, очевидно, здесь не было. Наверняка она занималась каким-то куда более важными вещами, чем попытки проанализировать идиотский кошмарный сон. Не зря ее считали умнее Клайда. Не зря он сам так считал.

Он пролежал еще какое-то время в кровати, уставившись в потолок. Сон по-прежнему отказывался его отпускать: в ушах заело жуткое сердцебиение, а ладони словно так и не ослабили хватку на древке лопаты — настолько сильным было напряжение. Вскоре это надоело даже ему, и пришлось лениво собираться и выходить из комнаты.

В мотеле кипела жизнь. Откуда-то доносились радостные голоса, тихие разговоры, шум различных инструментов, в том числе музыкальных. Это место умело выбивать любые мысли о ночных монстрах, о ночных кошмарах, о ночных проигрышах в карты везучему Юджину. Клайд по-прежнему торчал два шоколадных батончика ублюдку и подозревал, что тот мухлюет, но поймать его за руку еще не удавалось.

Спустившись вниз, Клайд заметил знакомую рыжую макушку. Подкравшись сзади, он мягко ткнул ее — Грейс, не макушку — пальцем в ребро и лукаво улыбнулся.

— Всегда ожидай нападения, — пародируя хриплый голос мастера Мияги, сказал он, тут же отмечая, что над китайским акцентом еще стоит поработать. Или, знаете, перестать его использовать. — Или…

Клайда прервал знакомый мужской голос. Стивен, приятный тучный мужичок лет шестидесяти, по-отцовски хлопнул его по плечу и сказал:

— Простите, что отвлекаю, ребятки. Клайд, не поможешь… — он протянул Клайду лопату, от чего тот сразу напрягся, хотя на лице Стивена было куда больше сигналов для беспокойства.

Он вдруг стал каким-то удивленным. Будто кто-то показал ему мокрого вилли, затолкав слюнявый палец в ухо. Или он вдруг узнал, что заниматься сексом со своей кузиной не очень нормально, даже если вы живете в Луизиане. Он бегал глазами, хотя внимание его было устремлено куда-то внутрь, где они совершенно не способны ничем помочь. Ухватился за плечо Клайда толстыми пальцами, и хватка его перестала быть дружелюбной. Кольцо на его безымянном пальце больно врезалось в плечо, клетчатая рубашка на массивной руке закрыла весь обзор.

— Стивен?.. — неуверенно вопросил Клайд, пытаясь понять, что происходит. — Грейс, что с ним?

Стивен ухватился за сердце, сделал слабый шаг куда-то в сторону, подкосился на одно колено и завалился на землю, хватаясь за сердце. В ушах Клайда по-прежнему стучало колокольное сердцебиение. Рука его задрожала, дыхание участилось, слова отчаянно цеплялись за горло и отказывались покидать рот.

— Г-Грейс… Зови кого-нибудь! — запоздало закричал он, падая на колени рядом с напряженным Стивеном, из последних сил хватавшегося за истончающие нити жизни. — БЫСТРЕЕ, БЛЯДЬ, ОН УМИРАЕТ!

Тук-тук. Тук. Тук.

Тук.

Жизнь намеренно подбрасывает дрова в печь бесконечной рутины дней, чтобы не казалось, будто про тебя забыли. Хаас всё ещё помнит взгляды участников фестиваля Термины, пока они ехали в том злополучном поезде. Никто не ожидал, что девушка в инвалидном кресле будет хоть как-то полезна сама по себе. Она смутно помнит их образы, имена, занятия и хобби. Некоторые были более открыты, чем другие. Другие — напротив, держались поодаль. Она не знала к какой из групп себя отнести, только потому, что не была уверена, что дружба с ней будет кому-либо выгодна. В глазах некоторых она выглядела как балласт: скрип несмазанных колёс создавал много шума, а разговоры о науке не всем были ясны. Рыжеволосая девушка напоминала Оливии о её сестре. Как же было её имя... Абелла? Только в отличие от Рейлы Одри Хаас, у этой Абеллы не было столько везения. Как, впрочем, и у всех остальных участников, прибывших в Прехевиль. После пережитого возвращаться обратно не хотелось от слова "совсем". Страшно потерять способность ходить, страшнее — потерять способность мыслить; осознавать себя как человек.

Нельзя стать сильнее после пережитого в том городе. Это не было похоже на экскурсию. Всего пара дней прошло, но не покидало такое чувство, что девушка пережила курс выживания. Оливия Хаас не утратила доброту и мягкость, но научилась стрельбе. А её навыки ботаники очень пригодились в лечении ран. Однако, были случаи, когда приходилось использовать растения не по назначению. Чтобы отравлять тех... "существ". Ты убьёшь одного и это покажется кошмаром. Двух – и ничего не изменится. Она просто собиралась приехать и найти сестру. Не подписывалась на весь этот ужас. Колени бы болели, если бы ощущали хоть что-нибудь. Но руки помнят напряжение, когда приходилось подниматься по лестнице. Дрожь в плечах никуда не ушла, стоило опасности показаться на горизонте. Но бежать? Оливия не смогла бы. Один случайный камешек на дороге — падение с инвалидного кресла. Не говоря уже о мелких царапинах на лице и ладонях. Про переломы думать не хотелось. Пережитые инсульты и инвалидность были достаточным испытанием детства.

Небольшая толика покоя и умиротворения так или иначе была бы прервана год спустя... может, два? Перестаёшь считать время, когда в течение пары дней риск быть убитой составлял почти сто процентов. Письмо приходит утром, когда Оливия всё ещё не проснулась и не надела очки, крепко обнимая подушку. Кошмары не покидали её, но в последнее время не снится никакого очертания зловещей луны, загадочного человека на её фоне и башни, казалось, достигающей небес. Позавтракав, она решает проверить почтовый ящик и тут же вспоминает какая это морока — спускаться вниз. Лестница не была высокой, как и её дом, что не был богато обставлен. Родители были в отъезде уже год, но к этому Оливия постепенно привыкла, так же как и обходиться сама по себе. Жить было непросто, но самостоятельность была залогом успеха, если хочешь выжить в этом мире. Вопрос того что случилось с её сестрой не покидал Оливию с момента возвращения и даже во время её последующего лечения в течении нескольких лет. Психология, всё-таки, тонкая наука... но им нужно было побывать там же, где и она, чтобы понять, что это не "выдумки".

Справившись с назойливыми мыслями и долгим спуском по лестнице, девушка отдышалась и села в инвалидное кресло. Проехав к входной двери, она заметила лежащее на полу письмо. Превозмогая себя, учёной всё же удалось его поднять и прочитать. Её просила о встрече та девушка из поезда. Её звали Марина. Марина Домек. С религией у Хаас-старшей не было почти ничего общего, но она не отрицала, что подобная вещь имела своё место в мире. Это как отрицать положение спицы в колесе. Вроде и без неё колесо может продолжить свой ход, но выглядеть это будет... уродливо. В техническом плане. Эх, скажи Оливия это вслух, её сестра бы вступила с ней в спор по поводу техники, где старшая сестра бы оказалась загнана в угол количеством непонятной информации. Что ж, по крайней мере, она знает ботанические науки лучше и хоть чем-то может похвастаться. Что до письма...

Разговоры с Мариной возвращали ей рациональное мышление. Отвлекали в то время, когда казалось, будто сходишь с ума. Любопытная Домек умела вести разговор, чего не скажешь о той, кто читал это письмо сейчас и терялся в своих мыслях. Мисс Хаас не была охвачена паранойей и считала, что встреча поможет ей отвлечься, если будет время поделиться последними новостями и тем, что произошло спустя много лет. Кто знает, может, давняя знакомая знает то, что неизвестно нашей учёной?...

О, а несчастных мы не замечали, они тут были. — нас тут было таких много и не видно.
Везде есть свои правила по выживанию — их не пишут в маленьких чёрно-жёлтых методичках для чайников. Слишком мало для одной книги. Слишком много для одной жизни. Их пишут в смертях каждого — если умер, значит что-то нарушил. Не повторяй. Если это, конечно, не тебя сейчас закинут в вонючую общую могилу — тогда итак уже не повторишь. Почестей не заслуживает никто, даже высшие чины — их всё равно не разглядеть ; с теми, кто на ступеньках высоких, разговор всегда короткий и куда более жестокий.
Дьявол устает различать лица в кровавой каше. Однажды и своё не узнает.
Первым делом всегда приносят доклады об умерших — они лежат поверх остальных документов. Не о доставке провианта, не о новых лекарях, не о грядущих выходных. Обязательно об умерших. Их всегда протягивают первыми и обязательно дрожащими руками. Прочитать, подписать, отделаться скорее. Перебросить легионы Белиара к себе ( Люцифер, вот зачем тебе сдалось всегда в авангарде быть ? ), Асмодея отправить назад зализывать раны. Мало крови в войне, получай ещё больше в бумагах. У этой крови цвет чернил, но пугает ровно так же. Ад погибает в бюрократии, которая когда-то должна была успокаивать — есть какая-то надежда в убаюкивающем шелесте бумаг, только всё режешься и режешься. Когда-нибудь адский лекарь будет брать пергаменты, чтобы отрезать загноившиеся конечности.
По утру на мёртвой пустынной земле выпадает окровавленная роса.
Когда идёшь на войну, притворяйся, будто ты уже давным-давно мёртв.
В Чистилище очень холодно, и Люцифер греет ладони над погребальными кострами. Дома тоже холодно, но здесь пробирает насквозь. Среди солдат ходят байки, что просто призраков слишком много. Дров уже не осталось, и разве кто-то виноват, что костры осталось лишь трупами кормить ? А когда закончится вода, будут перед сожжением кровь выливать, чтобы пить ( если глаза закрыть и перестать дышать, вкуса не различить). И разве кто-то в этом виноват ?
Зато в Чистилище видно звёзды и это уже совсем несуразность. Насмешка. За звёздами там Эдем, за Эдемом —
Изнутри всё зовёт языком монстров, стоит лишь увидеть числа погибших ; жестокость никогда не говорит с тобой тихо и ласково, она всегда требует чего-то. Устроить массовую казнь ангельских военнопленных, вывесить крылья на кривых кустарниках, выложить из отрезанных рук какое-нибудь очередное послание для Господа. Они этого ожидают — ждут, как голодные псы, разрешения на трапезу ; Люцифер знает, ангелам будет сложнее сражаться, если он не будет оправдывать их ожидания.
В такие поры ненависть висит в воздухе особенно тяжёлая. Солдаты уже устали, но ещё не просятся Домой. Глотают этот гнилой воздух, уже даже не чистят оружие и просто ждут очередного приказа.
Люциферу с каждым разом всё сложнее их отдавать, а нежное ангельское лицо чернеет. Вельзевул отчитывает за отсутствие бинтов на спине, Лилит с грустью смотрит на своих детей. Люцифер давится воздухом и решает пока что больше не дышать.
И горят вроде бы трупы, да ожоги на живых видно. Они всегда самые уродливые.
Нет сил и времени думать, что будет дальше, когда придется остановиться; вся жизнь здесь.
С каждой пущенной ангельской стрелой и её свистом, Люцифер чувствует, как любовь к Отцу выходит наружу, смешиваясь с тяжёлым воздухом.
Дьяволу так просто ненавидеть. Дьявола так просто ненавидеть.
Проворачивая себя сквозь масло, зубами лязги, плюя на живое ( плюя на себя ) — к цели.
А чужого огнеголового бога легко спутать с погребальными кострами. Пахнет от него практически так же. У чужих богов смерть всё равно одинаковая, разве что пути, после неё, разные — какая разница куда там дальше ? У богов всё равно ни возрождения, ни могильных плит.
Солдаты, принёсшие его, обеспокоены. На губах ещё почти живая кровь — « Она всё равно умирала », оправдываются.
Хорошо. Ну, а его тогда почему бы и нет ?
Да Люцифер и сам знает.
По рыжему богу, от которого воняет смертью и пахнет севером, видно — он жить хочет, несмотря ни на что ; в Аду к такому чувствительны очень. Все они здесь — несмотря ни на что.
Люцифер оставляет подле — пленника ? гостя ? жертвы ? — солдат. Он не превращает его в кого-то особенного. Лишь кого-то опасного. В Чистилище привыкаешь во всём видеть угрозу, даже в самом себе. У Дьявола нет времени на любопытство и чужие истории. У Дьявола есть время только на настоящее.
Военная доска с планировкой сил порой расплывается от усталости, а он всё равно смотрит на неё, как на тексты священные. Ответы ищет. Расстановка сил меняется быстро ; сегодня у них есть три дня на отдых ( иронично-любимое число Отца ), завтра у них нет времени даже на погребальные песни. Война движется, но война не заканчивается.
На спине рубашка прилипает кровью, Вельзевул устало и совсем незлобно кидает в лицо бинты, уходит, а они так и остаются лежать в грязи. Позже Люцифер их подберёт и попробует что-то сделать, каждый раз и вправду надеясь, что поможет. Раны от крыльев — невыплаканная, невыкрикнутая боль, которая всегда будет рядом. Люциферу остаётся себя лишь за горло держать, потому что раны не значат больше, чем тысячелетняя боль.

Католичество, говорит он негромко, мягко разминая ноющие на сырость суставы тонких паучьих пальцев, так и не смогло вытеснить традиционные филиппинские верования, знаете ли, молитвы вполне уживаются у местных с заговорами против злых духов, aníto, если не боитесь, в одном из барангаев на севере продают любопытные вещицы, защитные амулеты, я подскажу точное место, могу дать господина Мота в сопровождение, на удачу. С первого взгляда, конечно, мелочевка, барахло, какие-то заговоренные монетки, миниатюрные фигурки Иисуса Христа с раскрытыми объятьям и языческими символами на деревянной плащенице, кусочки сушенной грязи и плетенные куколки, но, господин Корчной, кто знает, кто к Богу, к тому и Бог. Товарищ гроссмейстер Корчной должен был ответить раздраженно: "Господ еще в семнадцатом году перестреляли". Невозвращенец Корчной усмехается, щелкая дужками зеркальных очков. Безымянный претендент, заткнутый советскими газетами, и вовсе молчит.

Коровьев выходит из-за его спины с изяществом бездарного фокусника, вынужденного отвлекать от карт, выпадающих из рукавов, и мертвых голубей в сложенных клетках, пышными жестами, говорит, заламывая тонкие нервные руки: "Какие нынче все маловерные, мессир!". Слово "маловерные" он произнес с оскорбленным чувством, разделяя на слога, облизывая каждый. В Багио Коровьев развил кипучую бестолковую деятельность, которая вызывала у Воланда приступ мигрени, никто за ним, появляющемся одновременно в разных частях города, не поспевал. Как резонно заметил Бегемот, лакая третью тарелку синиганги и высасывая креветочное масло из хтонических креветочных голов, они все просто невероятно благодарны ему за возможность сопровождать его в Багио - Бегемот безостановочно жрал местную еду, пока Коровьев плел интриги и был в разработке одновременно у нескольких иностранных разведок. Еще немного, и назреет небольшой дипломатический скандал, в ходе которого будут отозваны послы, а кто-то застрелится у себя в кабинете. "Мессир, кто-то непременно должен застрелиться... Может быть, товарищ Карпов?". Бегемот энергично отгрыз лангустину хвост. Воланд закатил глаза.

Впрочем, к тридцать второй партии энергия закончилась даже у неуемного Коровьева. На Филипиннах наступил сезон дождей, по стенам их отеля поползла черная заплесневевшая сырость. Все белоснежные сорочки были влажными, неприятно прилипали к коже. Полный зрительный зал постепенно начал рассеиваться, на затяжные партии - ничья, ничья, ничья, ничья, - приходили только самые стойкие, способные высиживать несколько часов на одном месте, следя глазами за передвижением фигур на огромной доске. Советская делегация, изнеможденная, серая, покрытая лихорадочной испариной, наблюдала с таким напряжением, будто все их семьи сейчас находятся в ГУЛАГе, а лично Карпова в случае проигрыша растреляют. "А может" возбужденно зашептал Коровьев, с надеждой заглядывая в глаза, "Он все-таки застрелится сам?". Воланд растирает кончиками пальцев висок. Начинается отвратительный скандал из-за переданного Карпову черничного йогурта. Потом скрипит и шуршит счетчик Гейгера. Претендент, захлебываясь белесой пеной, которая шла у него горлом, требовал вытащить из головы соперника провода и электроды, по которым он получает подсказки.

Карпов обычно сидит почти без движения, склонившись над шахматной доской, отвлекаясь только на то, чтобы переключить часы и записать тонким нервным почерком пару ходов. Очень редко он поворачивает голову к безликому для себя зрительному залу, и тогда можно проследить тридцать тяжелых партий в пепельных тенях под глазами и нервном истощении, почти что близкой неостановимой истерики, в которой, как ребенок, будет топать ногами, говорить: неспортивно! нечестно! Летают вертолеты, нарезая круги над виллой, принадлежащей одному господину, предпочитающему сохранить инкогнито, заветривается нетронутая красная икра, рвет желчью, клетчатыми кусками шахматных тетрадей и сгущенкой, действующего чемпиона мира. Глава советской делегации скатывается в параноидальную шизофрению, вздрагивает от каждого звонка телефона, по дому ползают змеи, засыпая у Анатолия Карпова на груди. Воланд пьет терпкое вино с Петрой Лееверик в гостиничном лобби, потом поднимает ее юбку, она собирает ткань на животе, подается бедрами. Во внутреннем кармане претендента - деревянная фигурка, купленная где-то на городском рынке.

На тридцатую игру приходит Бегемот, сыто пахнущий рыбными прилавками и лемонграссом, спрашивает громким мхатовским шепотом, за кого они болеют. Коровьев показывает, аристократично взмахнув перчаткой. "Очки у него какие-то странные" с сомнением говорит Бегемот, им делают замечание за громкие разговоры, Воланд чувствует себя главой непослушного семейства, строгим отцом, от одного взгляда которого все прикусывают языки. Коровьев робким шепотом говорит, что местная polizia арестовала Азазело за связи с наркокартелем и продажу православных икон американским коллекционерам. Карпов проигрывает. Встает, чуть покачнувшись. Бледная измученная тень, обреченная играть и играть: трехсотая партия... три тысячи трехсотая партия... тридцать три тысячи трехсотая...

Он и сейчас такой: по-детски испуганный. Голос не слушается. Изнеможденный, мысли о еде вызывают тошноту, как и мысли о собственном жене, ее груди, животе, ногах, ты ей совсем не звонишь, хрустальная балерина крутится, крутится, крутится между театром и Лубянкой, пишет доносы. Воланд щелкает пальцами, заставляя вертолеты и цикад перестать стрекотать. Делает шаг к застывшему Карпову, откладывает трость на шахматные конспекты, на всех король сдался в плен или убит. Плохо, Толя, теперь все совсем безнадежно.

- Завтра Вы проиграете. - Воланд касается его лица, берет за подбородок, всматриваясь в остекленевший взгляд. Словно доктор, который пытается поймать пациента на лжи. Сколько Вы уже не спали? А сколько таблеток, растолоченных в сгущенке, приняли? У сопровождающего Вас сотрудника КГБ есть пистолет? - Сочувствую.

сквозь нее смотреть не получается — в комнате, полной других бриллиантов, она, может, и затеряется, но один на один — никогда. один на один она голову вскидывает гордо, а слезы в глазах кристаллизуются и скатываются на пол по ее тошнотно-зеленому платью. один на один она точно такая, какой он увидел ее за крокодиловым воем — считай, уже почти выжившая. почти победительница. от короны ее отделяет только слепая удача, только то, какой стороной упадет монетка на окровавленную землю нынешней арены.

к счастью, финник с фортуной на короткой ноге — он ей продался.

конечно, капитолий купился; потому что девчонка разгадала секрет, открывающий любые капитолийские замки, сносящий с петель любые столичные двери — секрет хорошего шоу. этот город не мог не поверить. этот город — гнилое красное яблоко, сочащееся червями в ребрах каждого, кто ступал на плитку главной площади панема, — глуп до безобразия, зато морщится презрительно на отродье из дистриктов. она не такая, финник думает. она — не отродье. она вас всех переживет.
может, даже его.

сквозь не получается, хоть и хочется до зуда на ресницах, поэтому он смотрит прямо, и ему нравится, как легко и как быстро слетает эта маска. это значит, что она не приклеена намертво. ему нравится быть правым. годы в капитолии не могли не отравить его, наверное, и его эго отзывается шевелением где-то в груди. но больше того ему нравится, что догадался он один: даже хэймитч ведь не понял, разодрав колени об ее слезы и уйдя к своим трибутам в состоянии бессильной злости больше, чем когда-либо. финник тихо смеется — эта девчонка умудрилась обмануть человека, знающего систему вдоль и поперек, сыграв на том, как люди не выносят чужих стенаний. это было бы до абсурдного гениально, не споткнись она об него.

ему не хочется думать, почему на нем не сработали ее ловушки, но если бы хотелось, он легко нашел бы ответ в бессонных ночах, укутанных или парфюмом столичных женщин, или солоноватым запахом рук мэгз, держащих его по приезде домой, пока он снова не научится спать.

он легко нашел бы ответ в том сходстве между ними, какое рождается только тогда, когда судьба у вас будет одна на двоих.
пока что финник не переворачивает камней в поисках — только ведет плечом.

— я не капитолий, — он отрезает резко, оскорбленный. потом выдыхает. в сущности, нечего ей предъявить — даже для своего родного дистрикта, для продавщиц в лавках и моряков на кораблях, которые нянчили его и еще десяток соседских ребятишек, он давно перестал быть мальчишкой у моря, рисующим на мокром песке дома, траву и солнце. даже для них, тех, кто вроде бы должен понимать, он стал больше их, чем своим; чего удивляться, что джоанна, видевшая его только по телевизору, когда он с улыбкой расшаркивался в благодарностях к милосердию капитолия, чешет его с ними под одну гребенку.

это почти не больно уже, если честно. почти не горит. у финника никогда не было друзей — он в школе был нелюдим, а в компаниях его водили только потому, что он девчонкам с очень раннего возраста нравился, — и никогда не было прочного позвоночника. ветер привел его в неоновые огни и столичные небоскребы, и он остался рдеть флагом над ними, собирающим сальные отпечатки чужих пальцев на бордовой ткани.

но от джоанны — задевает. где-то глубоко и звонко. барабанные перепонки лопаются вместе с какой-то струной внутри. хочется горячего чая, который мэгз делает из незнакомых ему трав. хочется поплакать. хочется уйти.

вместо этого финник складывает на груди руки и закрывает глаза, чтобы не выбирать, куда смотреть — в упор на ее глаза, смотрящие с той же яростью и злобой, какую она, он уверен, лелеет и убаюкивает в себе при виде эскорта, стилистов и персонала, снующего вокруг нее без устали, или сквозь нее — на вылизанные полы и мраморные столы, которым он теперь принадлежит больше, чем самому себе.

— у тебя нет ничего, что ты могла бы предложить мне взамен, джоанна, — с насмешкой выдыхает финник, отодвигая стул и позволяя себе вальяжно раскинуться в нем. капитолий не мог не отравить его. больше их, чем свой.

по дуге вокруг затылка стрелой проскальзывает мысль о том, не проще ли будет с ней договориться, если сыграть по ее правилам, но финник от нее отмахивается: с девочкой хочется быть предельно честным почему-то, а это в его мире — роскошь. у нее есть то, что она может дать ему в обмен на помощь, но она уже это делает, сама того не понимая. он не станет ей этого говорить.

— я понимаю твою злость. больше, чем ты думаешь, — потому что помнит, как яростно колотил стены дома мэгз до крови на костяшках, вернувшись из своего первого тура победителей, потому что помнит, как на языке белая крошка скапливалась в жемчуг, когда он зубы стискивал, вдавленный в подушку. — когда это все закончится, я повезу домой два деревянных ящика. когда они умрут, я подойду к телефонной будке, наберу номер городской администрации и скажу их родителям, что они больше не увидят своих детей. я поеду домой, когда это все закончится, и мне вслед на каждой улице моего дистрикта будут смотреть мои люди и думать, мог ли я сделать больше. мог ли вернуть кого-то обратно.

сквозь нее смотреть не получается, и финник выбирает справедливый обмен: ее честность в обмен на свою. ему почему-то важно, чтобы она доверилась. чтобы она услышала: он, одетый в лучшие одежды и надушенный лучшим парфюмом, — не капитолий.

— ты не похожа на тупую. ты очень умная, джоанна. если тебе хочется думать, что у всех здесь есть личный интерес, считай, что мой в том, чтобы через год выпить по стаканчику виски с еще одним хорошим человеком.
финник делает ударение на еще одним — говорит ей так, что он уже считает ее частью круга. пытается внушить, что ей осталось, в общем-то, самое легкое. всего-то нужно —

победить в голодных играх.

— разреши мне попытаться.