Ризли не ложился спать. Буквально ближе к полуночи ему сообщили об очередном «несчастном случае» на верфи. Еще с месяц назад такое можно было бы списать на действительно «несчастный случай». Их стройка проходила не в самых лучших условиях, а те, кто соглашался работать, понимал, что выполняемые задачи сопряжены с большим риском. Но в целом работа всегда была слажена и, если что-то случалось, то никогда не доходило до чьей-то смерти.

Вот месяц назад и начало твориться что-то странное. Не было и дня, чтобы на верфи что-то не произошло. Сначала несколько драк, более похожих на пьяные разборки. Забияки потом клялись, что ничего не помнили, что их как будто что-то одурманило. Но потом все стало выходить за рамки обычных разборок. Ризли и несколько из его приближенных людей с оружием даже прочесывали несколько раз дно, пришлось усилить охрану – но все без толку. Кто-то в купонной столовой даже начал травить байки о том, что будущий корабль прокляли морские твари. Но в крепости Меропид многим было, поэтому попересказывать страшилки из уст в уста было неплохим развлечением. После этих слухов верфь покинули работники, но не в таком количестве, чтобы нанести ущерб и выбить работу из графика.

Ризли не ложился спать. Он почти полночи провёл на верфи, устраняя последствия взрыва. Его люди снова прочесали дно и вернулись ни с чем. Старший из охранников верфи нерешительно чесал затылок и не слишком убедительно говорил о том, что это был взрыв природного газа, что скопился в каком-то пулелюске, который, как обычно проглядели. Вторую половину ночи Ризли провел в лазарете в кабинете у Сиджвин. Оказывается, у мелюзины был свой кабинет – так она называла небольшой закуток среди ящиков, где организовала себе стол и даже небольшой шкаф для документов. Ризли просидел там почти рассвета, дожидаясь медсестру и результатов обследования и лечения раненных. Сиджвин под утро посоветовала ему идти к себе и отдохнуть, но спать не хотелось. Решив дождаться полудня, Ризли поставил перед собой задачу спуститься вниз и осмотреть взорвавшийся пулелюск.

Как раз у входа в кабинет он столкнулся с одним из своих людей, который передал ему документы с данными об очень интересных заключенных. Герцог скривился, как от сильной зубной боли, вспоминая, что, кроме проблем на верфи, у него была еще одна нерешенная проблема. Он не хотел пускать в Меропид людей Невиллета, хотевших выяснить, как Предвестник Фатуи смог сбежать, пообещав, что сам разберется с проблемой в лице Чайлда Тартальи. Но на него столько свалилось, что он день за днем откладывал это дело в долгий ящик. Теперь же Невиллет нашел способ, как влезть в его дела. Будь это кто-то не такой именитый, Ризли бы не обратил на это внимание. И пусть крепость Меропид отрезана от всего мира, они тут тоже читали газеты.

- Первым делом приведи их ко мне. Я сам во всем разберусь.

Юноша, что часто выполнял обязанности секретаря удивленно посмотрел на герцога – тот ведь редко сам встречал каких-то заключенных. Какая-то странная честь для тех, кто посмел оскорбить Гидро Архонта и сесть в крепость по административному делу. Но, не получив на свой удивленный взгляд ответ, юноша молча кивнул и вышел. Ризли же поднялся к себе на второй этаж и заварил крепкий чай с мятой. Отдохнуть, как велела Сиджвин, у него не получится даже пару часов. Он успел наскоро умыться и привести себя в порядок, сменив одежду, которая была в грязи, саж и, кажется, в чьей-то крови, а потом поставил на стол три чайных прибора, сам чайник и сладости, приготовившись ждать не таких уж желанных гостей.

Путешественница была с Чайльдом знакома совсем недолго, и, хотя подозревала время от времени — кажется — что обманываться его жизнерадостным видом не стоит, но явно помнила об этом не всегда. Нет, унывать он не спешил, а испугаться был попросту неспособен, но тоскливая пустота этого места была такой тревожной, что зуд между лопаток перерастал в физический.
— Конечно, желаем, — весело отозвался Тарталья, больше в воздух, чем надеясь на ответ, но место, тем не менее, его услышало:
— Голосовая сигнатура не найдена. Уровень доступа не уточнен. В доступе отказано. Пожалуйста, повторите запрос, — толку, правда, с того, что услышало...
Он бросил на Люмин вопросительный взгляд — чего ждешь, скажи ему — подозревая, что и здесь откажут, но Путешественнице, похоже, тоже было интересно.
Сообщение оказалось длинным.

...согласно Вашему распоряжению собрали в убежище. К сожалению, запасы невелики, вроме того, смертность среди...
...теряют рассудок, превращаясь в примитивных существ, и некоторые из них проявляют агрессию, нападая на других выживших. Мы потеряли нескольких раненых. Мне кажется, после завершения метаморфозы они просто напуганы и дезориентированы, поэтому мы пытаемся их изолировать, но...
...вынужден признаться, что не могу принять решение. Боюсь, что подвел Ваше Высочество. Я знаю, что Вы заняты, но все равно прошу помощи или Вашего приказа...
...пожалуйста, отзовитесь хотя бы сейчас. Мы ведь все еще Ваш народ, даже эти несчастные. Всё еще...

И обрывалось на полуфразе, сказанной очень знакомым голосом, который сразу безошибочно обрел имя.
Он не ответил, думал Аякс. Неизвестно, почему, может, был слишком занят. Может, не добрался до этого убежища, и с тех пор никогда здесь не был, но более вероятно — учитывая вот эту историю с его сестрой — попросту не захотел.
Тарталья внимательно поглядывал на Люмин, гадая, понимает ли она, о ком идет речь: вообще, выходило забавно, если нет. Впрочем, он тоже не совсем понимал, о чем говорил бесплотный голос, и от этого тревожился еще больше, будто упомянутая катастрофа не произошла сотни лет назад, а вот-вот должна была случиться.
Или это так действовала тишина.
Вообще получалось очень интересно. Не сообщая о своих планах (и более того, скрывая их) Дотторе хотел вскрыть это место. Знал ли он, к чему пробивается? Вероятно, потому что иначе у него не было бы ни одного повода умалчивать. А если вспомнить, что позволяет ему Царица...
...этот разговор Тарталья вспоминал неизменно в самые неприятные моменты жизни, и вовсе не для того, чтобы сделать их лучше. Просто само на ум приходило. Это "мое милое дитя, плохие люди тоже нужны. Позволь им делать то, что они делают хорошо, пусть разрушают, чтобы мы могли построить новый мир".
Он тогда не задал вопрос, который за этим логично следовал. Чтобы не получить ответа, который знал и без того.
Дотторе казался ему неправильным даже в роли разрушителя, может, потому что не выкорчевывал сорняки, а с упоением отрывал куколкам руки и ноги, чтобы посмотреть, как они забавно дергаются, но слово Ее Величества было законом над законами, так что Чайльд больше не спрашивал.
И вот в этих обстоятельствах он скрывает свои исследования.
— Может, запросишь у него карту? — Тарталья тряхнул головой, возвращаясь к текущим проблемам, — эта штука умная, наверное, сможет показать выходы. И, возможно, какие-то еще работают. Не хочу здесь задерживаться, если честно, лучше вернуться потом.

Он дождался нужного момента, когда все ушли обсуждать очередную проблему, до которой ему не было никакого дела. Отлично. Пора собирать вещи. Только самое необходимое. Почему он так спешит? Почему руки дрожат? Никогда... Никогда в жизни такого не было, что за чертовщина происходит? Но он не обращает внимания. Лихорадочно хватает с полок всё, что может пригодится, но тут за спиной раздался шорох... Доля секунды и в миллиметре от головы вошедшего из стены торчит метательный нож, едва-едва не касаясь кожи.
- Надо же, промазал. Теряешь хватку. - раздаётся спокойный и полный иронии голос.
- Чувак, тебя стучаться не учили? - возмущение не без основания, но тем ни менее звучит не больше, чем пародия на прикрытие. Ченс лишь усмехнулся, наблюдая за старым другом, сложив руки на груди. Герреро понимает, что младший загнал его в угол. И мало того - перекрыл все пути к отступлению. Но это значит лишь одно... Что он пойдёт напролом. И если понадобится, то будет отстаивать свои убеждения даже если придётся навалять лучшему другу.
- Если собрался остановить меня, то подумай как следует, потому что во второй раз он будет торчать у тебя между глаз - он не отвлекается от своего дела, но на душе кошки орудуют бензопилами.
- Я и не собирался. Жить пока что не надоело. - Младший... Как всегда в своём репертуаре, пытается отшутится, что бы не дать волю чувствам. Герреро знал об этом. Потому что чувствовал тоже самое. Но он не мог остаться. Он не может сидеть взаперти. Лучше быть свободным среди мертвецов, чем узником среди живых. К тому же... - Тогда что ты тут забыл, чувак? Тебя там разве не ждут? - он затянул шнурки на рюкзаке.
- С ними ничего не станется. Послушай... - младший подходит к нему непозволительно близко. За такое расстояние Герреро может запросто сломать руку. Но он бездействует.
- Я всё понимаю. - тяжёлая рука Ченса опускается на плечо Герреро. Младший знает.
- И нам будет очень не хватать тебя, но я хочу, что бы ты нашёл, то что ищешь. - Ледяное молчание, которое перемежается лишь шумными голосами где-то за стеной. Это был последний раз, когда они были все вместе. Одной семьёй... В ответ лишь короткий кивок и он уже приподнимает створку окна. И спустя мгновение его не стало в жизни Ченса. Он ушёл. Возможно навсегда... И он не жалел об этом. Даже о том, что не попрощался. Ни с Младшим, ни с толстяком, ни с противной девчонкой и даже Мисс проблемой 20... какого-то там года. Они все неплохие люди. Заботятся друг о друге. Помогают людям, спасают жизни... Они - его семья. Но это его выбор. С тех пор много воды утекло. И временами он вспоминает о них, но никогда не жалеет. Это было крайне сомнительным местом. Герреро знал об этом. Он много чего знал на самом деле. В таких местах ошиваются, в основном, подонки, которые едва-едва могут наскребсти в своей жизни чего-то хорошего, что позволило бы им дышать воздухом, да находится под солнцем. Но, в нынешние времена выбирать на приходится. Довольствуйся тем, что имеешь. И он мог бы найти лучше, если бы не сгущающиеся сумерки. Вот уже совсем близко и... Из-за разбитого забора вываливается гниющая рычащая и клацающая зубами куча падали. Он уворачивается в сторону и неуклюже гнилью падает на землю, после чего её череп оказывается раздавлен подошвой ботинка. Жалкая одиночка, видимо он тут давно бродит. Череп, что должен защищать головной мозг по консистенции напоминал просроченное желе. Очень жаль, ботинки замарал, а ведь только утром порядок навёл. Видимо это лёгкое упущение и привело к следущему конфузу. Он остановился, пытаясь понять кто там такой храбрый нашёлся. Или совсем выживший из ума - не суть важно. А потом оказывается, что это всего-лишь какая-то баба. Так обычно бывает.
- Удачи тебе в твоих начинаниях. - всё, что он может сказать, прежде чем совершенно бесцеремонно направится к порогу. Характер Младшего заразен. Только он мог упереться лбом в самое дуло и при этом размышлять о смысле жизни. Но Герреро было не до тайн вселенной. Просто пока девчонка не творит глупостей, он не видел смысла что-либо предпринимать. Идиотов полно вокруг. Даже когда мир пытается умереть.

(прикрепится позднее)

Первое, что Алира помнит — головокружение и пронзительный крик, эхом отбивающийся от каменных стен, грозящий разорвать барабанные перепонки каждого в радиусе нескольких метров от источников вопля. Кажется, он принадлежал Вероне и Маришке, а может и ей самой. В любом случае, через считанные мгновения пришло чёткое понимание чем именно он был вызван.
Нить, соединяющая Господина с его созданиями, была грубо разорвана.

Пустота, заполнившая годами угнетаемое сознание, повергла невест Дракулы в ужас. Вампирши бились в истерике, словно попавшие в стеклянную ловушку бабочки,  и разлетелись кто куда в попытках найти укрытие, где можно было бы самозабвенно отдаться эмоциям.

Сёстры предпочли уйти глубже под землю, Алире же хотелось сигануть ввысь, подняться под небосвод и взвыть в бескрайнее море облаков, но выпорхнуть наружу она так и не решилась.

Мир перевернулся с ног на голову. Алира открывает заплаканные глаза, и не сразу понимает, что это не мир вовсе, а она сама забилась между балками, удерживающими потолок башни, и висит вниз головой.

Здесь даже воздух другой, думает вампирша, раскладывая на составляющие запахи, что её окружили. Не только запахи, но и звуки, — морщится Алира, вслушиваясь в происходящее вокруг. Чуткий слух цепляется за скрип половиц несколькими этажами ниже. Тело поддаётся инстинктам хищника раньше, чем Алира успевает различить, что эти шаркающие звуки принаджелажт человеку.
— Сердечко бьётся, бьётся неспеша, — мурлычет себе под нос вампирша, бесшумно спрыгивая со своего импровизированного гнёздышка.

Поддавшись траурному настроению Алира и не заметила, насколько же сильно она на самом деле проголодалась, но теперь жажда слишком очевидна, чтобы её игнорировать. Лира разглаживает мягкие складки розового платья, поправляет давящее ошейником жемчужное колье, и спешит навстречу этому самому сердечку, чьи удары о грудную клеть становятся слышны приближающейся вампирессе всё чётче и громче.

Ещё чуть-чуть, ещё немножко, и она запьёт своё несчастье горящей девичьей кровью.

Я подняла глаза на картину, которая стояла в отведенной мне комнате. Работа с картиной получалась очень странной. Только я бралась за инструменты и начинала работать с картиной меня словно переносило в... прошлое? Осознать это было очень сложно. Но если первый раз можно было списать на то, что я переутомилась из-за всех последних событий, то потом это случилось во второй раз и в третий. Я обошла картину, словно за ней могла оказаться какая-то дверь, которая ведет в иной мир. Но там ничего не было, только стена. Да и на самой картине почти ничего разобрать нельзя было. Работа шла очень медленно, потому что едва я только начинала, как все повторялось сначала.
В третий раз я уже сама подошла к картине, чтобы удостовериться в том, что видела. Рассказывать кому-либо до этого я не решалась. Мой новый знакомый Лео итак крайне негативно отреагировал на то, что я осталась в замке еще менее знакомого мне человека. Хорошо, что Сандра согласилась взять Мили к себе в село. Ей я доверяла больше всего, и беспокоясь о сестре, решила, что так будет намного лучше. Эта затея итак казалась сомнительной, но, кажется, Винсент ему доверял. Хотя я бы с большей охотой продолжила реставрацию где-нибудь в гостинице. Замок в совокупности со странными видениями, в которых проглядывалась некая структура, казался пугающим. Хотя в самих видениях ничего страшного не было, шли они один за другим, словно раскрывая мне историю Лале хатун. И удивительно было не только то, что мне казалось, будто бы в этих ведениях я сама проживаю жизнь Лале хатун, но и то, что в последнем видении появились те, кого Лале называла своими друзьями — Аслан и Влад. И если в Аслане угадывались черты Лео, то Влад из видения был точной копией того самого Влада, в замке которого я сейчас гостила. Может быть, это его дальний родственник? Но разве они могут быть так похожи? Иди это игры моего разума, которые в видениях делают людей похожих на тех, кого я знаю в реальной жизни?
Я села на кровать, продолжая смотреть на картину. Нет, этого быть не может. В видениях я сначала увидела шехзаде Хасана, и только потом очистила картину настолько, чтобы понять, что это его портрет. Значит, дело было вовсе не в разыгравшемся воображении. Я потерла переносицу. Что же делать? Может быть, позвонить Лео и попросить его забрать меня отсюда? Зачем мне нужны эти картины? Скажу Владу и Винсенту, что отказываюсь продолжать работу. Договор договором, но теперь это приняло очень странный оборот. Надо пойти поговорить с хозяином дома, с Владом.
Я вышла из комнаты с твердым намерением отказать Владу в реставрации картин. Как только дело будет сделано, я тут же отправляюсь к Сандре в село Холодное и заберу Мили. И тогда мы сможем вернуться обратно в Америку. Каникулы уже перестали казаться такими интересными, как это было в самом начале. Я шла по коридору, чувствуя, что моя уверенность начинает таять. Отчего-то трудно было подобрать слова, чтобы вот так просто от всего отказаться. Будто бы этот замок сам давил на меня и мои решения. Почему же это так трудно?
Я вздрогнула, когда мне показалось, что из-за стены доносится какой-то шум. Замок был огромным, и удивительно как я запомнила дорогу в кабинет его хозяина. Меньше всего мне хотелось бы плутать по нему. Шум снова повторился. Я огляделась, но так и не увидела его источника, зато массивная дверь кабинета была как раз передо мной. Я постучала, чувствуя, как немеют пальцы. Почему я так боюсь этого разговора? Потому что боюсь удостовериться в том, что Влад точная копия того Влада из моих ведений про Лале? Что же это тогда может означать? Может быть, вначале попытаться разговорить его? Спросить про картины?
Я вошла в кабинет.
— Простите, Влад..., — я запнулась, понимая, что так и не знаю его фамилию. - Простите, что потревожила вас, но я хотела бы поговорить. — Я невольно остановила взгляд на Владе. Как же он похож! Те же глаза, те же черты лица. - Я хотела поговорить про картины, — я надеялась, что его заинтересует эта тема, ведь я здесь ради этого. — Мне надо кое-что узнать.

В отрядах японской Квантунской армии их называют maruta. По-немецки будет Holzklotz, – чурбаны, деревяшки. Брёвна. Не человек, не скот, – материал. По-своему ценный, – или, скорее, имеющий цену, – но в абсолюте – бесчувственный, бессловесный, взаимо-легко заменяемый материал. Непригодные для работы излишки уничтожают, особо редкие экземпляры – тщательно отбирают и берегут, но недолго, и лишь для того, чтобы, освежевав на станке, уложить под фундамент нового мира, – под ноги нового, сверх_человека.     

Такая всепоглощающая гордыня – думать, что среди них, копошащихся одинаково слепо в земной пыли, за короткую жизнь успевая с трудом наскрести вероломства и благочестия на билет в близлежащую вечность, кто-то собой представляет нечто иное, чем человечишка, – плюс-минус семьдесят килограммов плоти, костей и крови с трепещущей в них бессмертной душой. Не больше. Но и не меньше.

Дьявол – не всемогущ, не всеведущ, – иначе, пожалуй, ему очень скоро наскучило бы смотреть за обретшими волю творениями Отца. Дьяволу это, пожалуй, что и не нужно: в отличие от Него, он не строит вокруг себя неприступных железнокаменных бастионов, – он не боится. Дьявол, по сути своей, любопытен.

Он улыбается широко, благосклонно кивает, – всем и никому конкретно одновременно, – стоя по правую руку от коменданта синеглазой поджарой тенью из концентрированного мрака, окидывает внимательным взглядом колонну новоприбывших. На нём офицерская форма и лишь слегка подрихтованный облик: что-то о форме черепа, – маленькая деталь, дуновение времени.

Круглолицый и заспанный, с тонкой решёткой морщин на широком лбу, Хёсс рядом с ним – в лучшем случае невыразительный, чуть лысеющий господин средних лет, вовсе не походящий на грозного рулевого машины смерти. Впрочем, ему не положено на него походить, не сейчас: весь смысл уличного спектакля, разыгрываемого здесь день ото дня, в том, чтобы узники до последнего не догадывались о том, что их ждёт. И они не догадываются: кто-то волочет за собой чемоданы, предметы быта [один прижимает к себе небольшой перетянутый выцветшим красным шелком торшер], другие – держат за руки детей, громко шикая, чтобы те не игрались возле железной дороги, – никто не может себе представить, что его жизнь закончится здесь, в этом месте.

Вдоль длинной колонны белыми грифами кружат военные медики, – с Люцифером у них один интерес: выглядеть что-нибудь необычное, любопытное, то, что хоть ненадолго сможет занять их всепоглощающую, греховную жажду познать высший замысел, – предвосхитить, превозмочь, подчинить его своей воле. Предмет своего любопытства он примечает сразу же, – но выжидает, не нарушая правил взятой на себя незамысловатой роли, до тех пор, пока он не подойдёт, – и лишь тогда улыбается шире:
– Менгеле? Доктор Йосеф Менгеле? – В интонациях он умело мешает наигранное смятение, – будто вышестоящему офицеру трудно припомнить необходимое имя, – восторг узнавания и радушие палача, приветствующего коллегу.
– Людвиг Зифферер. Я так и знал, ваше лицо мне знакомо: мы с вами встречались на лекциях профессора Рудина. Жизнь развела меня с медициной, сведя с политикой, но я наслышан о вашей работе.

Это практически чистая правда. Дьявол не любит лгать, – как ни странно, – намного приятнее приукрашивать или недоговаривать нужное, оставляя нетронутую канву убедительного правдоподобия.

Ясные голубые глаза чуть лукаво, но улыбаются, вторя уголкам губ, демонстрируя то ли симпатию, то ли обыкновенное нетерпение: Сатане в самом деле не терпится разузнать об этом, в своём, особенном смысле, но выдающемся человеке.

Такая неомрачённая, кристаллическая гордыня.

он отдал бы девчонке той целый мир, но сразу же погибало всё, что бы он ни дарил - и он ждал, как приступа, начитавшись, что однажды в любви побеждает искренность, и над сердцем даже смерть не властна; в груди погром, и, чтобы открыть нутро, он сорвал с себя тут же маску - и тогда внутри стало скверно: взглянув в его лицо, она познала ужас сути самой смерти и казалось, как будто бы замер мир - но очнулся, осознав, что он всё-таки натворил, пряча лицо, и порицательно начнёт винить от ярости себя - и после сразу в безумии отрицать это

[indent] I have not committed sin. Синтетический свет красит взгляд в мертвенно-голубой, фиксирует отклик зрачка, вводит в него иглу. Люди вокруг открывают и закрывают рты, пробуют прожевать вторично переработанную, сублимированную пустоту, — они похожи на бледноглазых рыб с яркой цветной чешуёй, выброшенных волнами на берег бескрайнего океана, или на призраков, — в сущности, это одно и то же.
[indent] I have not been an eavesdropper. Он больше не понимает, о чём они говорят, — смотрит снаружи, через блестящую плёнку, и видит только своё отражение, — отвечает односложными фразами. Яркий свет. Белый шум. Равномерный гул крови в висках. Запах пластика, усиливающийся у запястий и мочек ушей.
[indent] На грани видимости мелькает нетронутое трауром небесно-белое платье, — говорят, до того, как всё разделилось на “до” и “после”, небеса были того же цвета, что и его глаза, но теперь они полны серебра. Ему что-то вкладывают в ладонь. Металлический холод непреднамеренно запускает цепную реакцию, дрожь заползает в рукав как испуганное животное, прячется в сгибе локтя от протянутых пальцев. I have not eaten the heart.
[indent] Это какой-то замысловатый обряд. Операция на открытом сознании. Производятся жесты, движутся изображения на экранах, механизированная ладонь перекладывает кусочки обугленной плоти в стерилизованные сосуды, байт за байтом перерабатывает записи наблюдения в программу карточного автоматона. Метроном у виска бьёт шестьдесят четыре в минуту. Стабильное состояние. Необходимо продолжить работу. I am not a man of deceit.

stray
verb [ I ]
to travel along a route that was not originally intended
or to move outside a limited area

[indent] Нет правильных слов для того, чтобы описать то, что произошло. У неё [Бриджет] всегда есть правильные слова. Может быть, где-то спрятана металлическая шкатулка, в которой она хранит их, складывая туда каждый раз, когда закрывает глаза, — где-то, куда ты никогда не смотришь. Где-то под маской. Эта трагедия показала, как важно………но мы не должны… I have slandered [no man].
[indent] Voidout. Слова рождаются и умирают, будто бы кто-то пытается замостить ими всю эту пустоту, — но у них не выходит, и пустота плещется вереницами чёрных волн там, где кипела жизнь: овдовевшие женщины, мужчины, потерявшие своих жён, осиротевшие дети. В английском языке нет слова, чтобы назвать родителя, потерявшего своего ребёнка.
[indent] Дальнейшее повышение дозировки успокоительных может вызвать коллапс. I have not polluted myself. Им не хочется начинать с начала. Он уважает чужую работу. I have wronged none, I have done no evil.
[indent] Воображаемый стержень, — стеклянная трубка, идущая через горло и вниз, — достигает предела сдавления и схлопывается внутрь себя, издавая жалобный звук, — разрывает в кровавое крошево мягкие ткани. I have not uttered lies.

stray
verb [ I ]
to move away from a place where you should be

[indent] — Простите, мне нужно… —  I have never raised my voice; уголок рта сковывает спонтанное головокружение, паралич прошивает сквозь вены и лопается, обрываясь цветными искрами, киломилями обесточенных кабелей падает под нагрузкой. Блэкаут. Паническая потребность в потере сознания. Он не понимает, что говорят вокруг, не запоминает, как вечность идёт наполовину вслепую по коридору, напарываясь на встречных людей, как на скалы, — пытается не сорваться на бег I have not acted with undue haste, — каждый удар отливается болью под кожей, случайные прикосновения расцветают кровоподтёками на плечах; взгляды, — непонимающие, не желающие понять, боящиеся понять, — бьются о спину градом пластмассовых мячиков для пинг-понга, — не могут объяснить для себя выражение, перерезавшее его лицо. В микромире спасительного невосприятия не существует того, что может сломать сына президента Стрэнд, как не существовало колумбовых кораблей в сознании индейцев. Бессмертный ублюдок с отрешенными светло-синими стёклами вместо глаз. Обломки его кораблей выбросит на песчаный Берег, — где-то, куда они никогда не посмотрят, — где-то под маской.
[indent] Он не запоминает, как бьёт по плечам ледяная вода в душевой кабине, вышивая узор из чёрных полос на тёмной рубашке, как обесцвеченным красным сползают в сливное отверстие разбавленные ей струйки крови I have not been wroth, как опускаются опухшие от слёз веки и глухой грохот падения пугает законсервированную в четырёх стенах пустоту.
[indent] Я бы поносил этого ребёнка за тебя, если бы мог. Она смеётся, — аристократично, одними крыльями носа, — как будто кто-то за ней наблюдает; он смеётся наощупь, — как будто каждый раз вспоминает, как это, — ищет глупые поводы до неё дотронуться, ищет на своём теле места, к которым не прикасались (живые) пальцы и дарит ей, ищет способы лишний раз убедить себя в том, что это (больше не причиняет боли) не сон. Его сны ужасны и налиты кровью; если бы он знал, что эта кровь — его собственная, — если бы он только знал. I have not acted with evil rage.

stray
adjective [ not gradable ]
having no home, or lost

[indent] Он не открывает глаза, но чувствует, что Амелия стоит рядом, — может воспроизвести в памяти образ сестры до каждой мельчайшей детали, до мягкого звука её шагов, до ощущения от её взгляда I have not shut my ears to the words of truth — сжимает и разжимает ладонь, сдирая кожу на кончиках пальцев о крошево чёрных камней, подтягивает колени к груди, будто пытаясь стать меньше или согреться. I have never stopped [the flow of] water.

[indent] — Я не хочу возвращаться. Я не хочу возвращаться.

I have not cursed God.

Aphrodite, hear my pain
I want to fall in love again
Not in love with a man of this world
Fall in love with life itself

Мои слёзы – солёные, чёрные, словно персидский карекурут. Они пенятся тёмной влагой понтийского моря на языке; скатываясь вниз по щекам и шее, рисуют налитые кровью жилы агатов на бледной коже.  Она тонка, податлива и покорна перед серебряным лезвием: серп у меня в руках, отнятый у Селены, мягко взрезает запястья, – вдоль от ладоней до плеч, – выпускает наружу тугие бутоны адонисов, мякоть граната и терпкий мареновый сок, пахнущий медной утварью.

Я закрываю глаза. Слышу, как у меня под ногами плещутся бледноглазые рыбы – души смертных людей, жадно лакающих теплоту моей крови, – и воды встревоженной Стикс. Она бы хотела обнять мои плечи и унести меня прочь, – баюкая мои руки холодным и гладким, как вазы из пёстрого оникса, языком, колыша складки хитона, – но ей не понять.

Никому не понять.

Я задаюсь вопросом: что чувствовал Зевс, обратившись в быка?

Я обращаюсь в открытую рану.

Я ударяю ладонью в ладонь перед дерзким Орфеем, – ещё и ещё.

Мои руки крепки и изящны, и пологи тронной залы усиливают мой смех. В моих глазах – торжество, дерзновенные отсветы чистого неба.

Мой муж, - ему всё равно, как я выгляжу. Он вторгается в моё тело, словно завоеватель: крепко сжимая запястья, рвёт и берёт меня, и уже давно не глядит мне в лицо, – оставляя внутри только холод бесплодного семени.

Режу по линиям прикосновений. Кожа моя не видела солнца с прошлой весны, но жжётся, как перегретая медь.

Меня лихорадит, и я задаюсь вопросом: что чувствовал Зевс, обратившись в быка?

Я чувствую себя на пергийском лугу, среди лилий, фиалок и анемонов, и мои пальцы тревожат кудри травы. Я завидую Одиссею, – ведь он был хитёр. Завидую Ахиллесу, – ведь он полюбил. Я ненавижу Беллерофонта и его дерзость.

Я открываю глаза и вижу склонившийся надо мной гибкий стан. Мать произносит: “Но такова наша доля”, – и пригвождает меня к земле.

С моей головы опадает царский венец.

Я узнаю эти руки, мягко сжимающие мои, по холоду, – узнаю его грудь по тому, как в ней не пылает жар от сомнений, желаний и гнева, как у других богов, и прижимаюсь к ней лбом, как к святилищу. Знаю, что Смерть не может забрать меня, но на мгновение тешу себя этой глупой фантазией.

Глупый.

Белый траурный цвет, – цвет пепла и голой кости, – цвет моей кожи, там, где чужие пальцы не зарываются в лепестки переспелой лантаны, – окутывает его – и всё, что я вижу перед собой. Мир превращается в бесконечный свет, а затем – в бесконечную темноту.

Боги не умирают. Их забывают.

Я видел, как засыпают древние боги, – становятся скалами и хребтами, цветущими реками и садами, звёздами и планетами, – в землях, куда не доплыть ни единому кораблю.

Я упиваюсь своей усталостью. Мне бы хотелось заснуть и проснуться чем-то другим, но меня никогда не забудут.

Он забирает меня с собой, – но не вниз, а наверх. Дерзость, которую нам простят.

Я наблюдаю за алыми предзакатными волнами из-под полуопущенных век. Моё тело стремительно тяжелеет и наливается болью, но отчего-то мне радостно: я расслабляю все мышцы, одну за одной, и сливаюсь с влажным песком, – тёплой грязью, из недров которой вышло живое.

Моих стоп касается разогретая влага; я поднимаю ладони к лицу и рассматриваю неровные белые шрамы в местах, где дотрагивался до них изогнутым лезвием, пока Тан говорит. Наши плечи соприкасаются, и я чувствую, как его плечо слегка вздрагивает. Ему весело – весело говорить о смертных; уголки моих губ на секунду тянутся изогнуться в ответной улыбке, но застывают в тревоге, сомнении.

– Я слышал, что на востоке недавно родился новый бог, – мой голос то шепчет, словно листва, то клокочет как ураган: мне трудно им управлять после долгой зимы.

– И что ему предстоит умереть.

Меня влечёт к себе это знание.

Я представляю себе золотые курганы костров, и на дне моих глаз занимается любопытство:

– Хочу, – осторожно, чтобы не выдать себя, отвечаю я, но, когда мы так близко, любая мельчайшая ложь терпкой кожицей винограда липнет к губам.

Я протягиваю ему ладонь, словно в танце, и в этот раз позволяю вести.

Когда солнце скрывается за горизонтом и в его кабинет прокрадываются длинные вечерние тени, Аль-Хайтам отрывает взгляд от кипы бумаг и слегка потягивается, в попытке размять давным-давно затекшую спину. Он внимательно осматривает помещение, почти такое же тихое и погруженное в раздумья, как и его хозяин и лишь убедившись, что стопка документов у него на столе осталась последней, делает глубокий вдох. Аль-Хайтам знает – завтра их вновь будет столько, что любой на его месте впал бы сперва в панику, а затем перешел на истерику, но только не он, не Аль-Хайтам. Даже несмотря на то, что у него в голове уже несколько недель зреет план побега.
Все же сидеть безвылазно в четырех стенах – это не его. Как бы сильно Аль-Хайтам не ценил свою работу и не был благодарен Малой Властительнице Кусанали за предоставленную возможность – должность верховного мудреца, пуст даже и всего лишь временно, ему просто необходимо с себя сбросить. Он предпочитает быть незаметным секретарем, одним из тех, о ком никто не подумает, пока не станет слишком поздно. Ради этого он даже выстраивал вокруг себя стены такой высоты, что им позавидовала бы даже Стена Самиэль, ради этого он стал тем самым эгоистом и прагматиком, о котором говорят «если не хотите узнать о том, как вы глупы, то лучше даже не заговаривайте с Аль-Хайтамом».
Быть секретарем гораздо удобнее и полезнее для того, кем на самом деле является Аль-Хайтам, ведь на самом деле его время еще не пришло и порой бывает даже интересно смотреть в глаза дендро архонта и пытаться прочесть в них знает ли она кто стоит перед ней в действительности и отчитывается об очередных успехах одного из Даршанов или нет… а может быть просто предпочитает закрывать не это глаза, до поры до времени. Все же прошлые мудрецы, как ни старались, не смогли искоренить в девочке ее истинную мудрость и прозорливость. Именно поэтому Аль-Ахмар четко осознает, что однажды, рано или поздно он сам может стать частью ее игры. И на этот раз, ему больше по душе стоять по одну сторону с «малышкой» Нахидой, а не быть причиной ее безвременной кончины.
Учатся не только на чужих ошибках. Самые жестокие уроки извлекают из своих.
А потому Аль-Хайтам не задерживается в кабинете дольше положенного, он и без того положил на свое обучение большую часть жизни, и не планировал поступать с работой точно также. Особенно, в тот день, когда даже в его собственном доме, он мог бы провести несколько часов в тишине, ведь когда последний раз он сверялся с расписанием и местоположением Кавеха – у того было слишком много дел и работы, чтобы в пределах их общего жилища тот появился ранее полуночи. А к этому времени Аль-Хайтам планировал погрузиться в глубокий сон, с надеждой на отсутствие сновидений.
Конечно же, планировал никогда не равно сделал, о чем знал и сам Аль-Хайтам, как знал и о том, что если Кавех задержится чуть дольше необходимого, он отправиться проверять весь его маршрут до дома, естественно, не пропуская и таверны по пути. Никогда не знаешь, где излишне активный архитектор решит остановиться, задуматься или того хуже – провести остаток вечера и ночи. От этих мыслей Аль-Хайтама привычно передернуло, но запирая двери в кабинет и мягкой походкой удаляясь от них, он постарался в очередной раз сбросить с плеч, неприятные и слишком выбивающиеся из привычного потока, мысли о том, что он с радостью бы сломал руку тому, кто в очередной раз предложит Кавеху выпить.
И почему-то чем дальше, тем чаще подобные мысли посещали голову Аль-Хайтама и оставались там на неприличное количество времени, а порой и вовсе до того момента, как в двери поворачивался ключ и она открывалась с легким, едва уловимым скрипом, а затем также притворялась и задерживаясь на несколько мгновений, пока Кавех, видимо, изучал окружающую обстановку… и лишь после этого раздавался почти неслышный повторный щелчок замка. Конечно, ровно после этого по дому разносился топот и гомон, голос Кавеха, возвещающий о его возвращении и стремящийся донести это не только до ушей Аль-Хайтама, но и до его костей, скорее всего. По крайней мере, именно такое мнение у него складывалось.
Впрочем, избавиться от голоса Кавеха в своем доме Аль-Хайтам не стремился. Как и от самого архитектора, даже угрожая чем-то подобным или в попытках взыскать с того долги за аренду жилого места, он все еще не имел ни малейшего желания на самом деле выставить его из дома. Почти не задумываясь о том, что случиться и как быть, если однажды Кавех сам решит покинуть жилище Аль-Хайтама.
Или просто старался эти мысли гнать прочь.
Вот и сейчас, выглядывая в окно своей спальни, Аль-Хайтам пытался не думать о приближении полуночи и об отсутствии дома его соседа. Он перебирал книги, пытаясь выбрать одну из них и погрузиться в чтение, но аннотации совершенно не хотели задерживаться в его разуме даже на время необходимо всего лишь для осознанного выбора, а потому схватил он первый попавшийся увесистый том и вновь скользнул взглядом по окну. И уже готов был тяжело вздохнуть, когда дверь в спальню распахнулась с треском встречаясь со стеной, отчего у Аль-Хайтама даже прошла волна мурашек вдоль позвоночника.
Как предчувствие чего туманного…
- Предупреждая поток твоих эмоциональных излияний… и судя по блеску одержимости в твоих глазах, во что ты собираешься меня втянуть, Кавех? – его голос был тих и уверенно спокоен, слегка приглушая звучание имени архитектора, еще немного и расслышать его было бы возможно лишь шепотом у самого уха.