Это всего лишь забавная шутка, — говорила Мэдди.

И пускай Клементина её энтузиазма не разделяла, выбора у неё особо не было — когда ты учишься на старшем курсе, в восемнадцать лет, кажется, ребяческие шутки и шалости обязаны отойти на задний план и уступить место прекрасному будущему, где каждый подросток выберет себе профессию по интересам. Но Хогвартс мало отличался от самой обычной школы в этом плане — шутки, порой не самые добрые, в возрасте почти-что-совершеннолетия имели здесь особое место в расписании, где-то между Нумерологией и Прорицанием, а иногда — по несколько раз на дню, как уроки Минервы Макгонагалл.

— Вообще-то у меня уже есть пара, — нахмурившись, произнесла Клем, уткнувшись носом в в листок бумаги, который она вытащила из шляпы. Игра в фанты была старомодной и даже противной, и сидя здесь, на собственной постели в золотисто-чёрной спальне девочек, рыжая словила себя на мысли что в целом не помнит, как это всё началось. Кто вообще принёс эту дракклову шляпу?

— Тем и лучше, Эмми, — протянула Мэдисон, заглядывая через плечо и изучая листок бумаги, который находился в руках рыжеволосой волшебницы, — Задача то достаточно простая! «Пригласить» — не означает «идти», возможно так действительно лучше!
— Но ведь если не пойти — это уже жестоко, Мэд, и совсем не весело, — уголки пухлых губ ползут вниз, и Оуэнс выбрасывает бумажку на пол. — Я просто перетяну и вытащу что-то другое, —  охотно тянется ладонью к шляпе, но вмиг старая записка оказывается в ладонях, словно приклеенная.
— Это волшебные фанты. Пока не выполнишь —  не сможешь вытащить ещё один. Да и в он вряд ли обидится, если ты пойдешь с кем-то ещё потом.
— Кто он?
— Северус Снейп, конечно же.
— Ну… нет! — девушка поднимает глаза-блюдца на подругу и в её взгляде читается буря эмоций, первая из которых — жалость?

Северуса Снейпа в Хогвартсе, пожалуй, только ленивый не считал чудаковатым; если не сказать — фриком. Даже волшебные дети бывают жестокими. Шутки про крючковатый нос, засаленные волосы и телосложение в форме сгорбленной цифры «три» не утихали до сих пор, становясь более жёсткими с каждым годом. Пускай, в последнее время, Северус игнорировал их чаще, чем в самом начале, они вряд-ли способствовали социализации в обществе, заставляя того только сильнее замыкаться в себе.

Клементина и Северус никогда не общались ближе, чем на расстоянии с нескольких парт — девушка помнила, как однажды попросила у него корень вербены для зелья на Зельеварении, да однажды предложила запасное пишущее перо на пятом курсе, ведь его куда-то пропало самым волшебным образом (на самом деле нет). И все же особого желания начать с ним общаться не было — но чего в будущем году младшая Оуэнс уже избежать не сможет. Потому что их место работы будет совпадать.

— Да, — произносит Мэдисон и Клементина рвет записку с заданием, наблюдая за тем, как та будто восстаёт фениксом из пепла. Будто никогда не была разорванной.
— Нет. Я что, давала какую-то клятву.. или? Дурацкие игры, не хочу!
— Соглашаясь на игру, ты обязуешься выполнить задание.
— Что будет, если я откажусь?
— Никто не знает! Но думаю, что все сочтут тебя слабачкой.

На большой перемене, которая следовала после Зельеварения в тот день, одного из последних для старшекурсников, Клементина Оуэнс заставила себя задержаться несмотря на то, что тяга сбежать прочь от выполнения задания, которого она считала безумным, отвратительным и аморальным, была сильна, как взрывы после заклинания «Бомбарда Максима». Весь урок она отвлекалась на эти противные мысли о том, что будет, если он всё же согласиться или придёт на выпускной, надеясь увидеть её рядом, а она притянет своего партнёра по танцам. И как все вокруг будут с него смеяться. Опять? Даже для Хогвартса — это был перебор.

Постукивая пальцами по деревянному столу от неспешно сгорающих нервов, Клементина дождалась, пока в кабинете никого не останется, чтобы её «позора» никто не видел. На что ты Мерлин тебя побери подписалась, Клементина? Собирая вещи в сумку, мысленно умоляя Мерлина сжалиться над ней и отменить сделку, или заставить Северуса покинуть класс раньше нее, волшебница тяжело вздохнула. В голове ещё слишком громко звучал звонкий смех Мэдди, которая явно осталась где-то за дверью, чтобы подслушивать.

Напустив на себя наиболее непринуждённый вид, Клементина поправила рыжие пряди волос, отбрасывая их назад. С улыбкой сделала несколько шагов вперёд, и как бы между делом негромко произнесла:

— Сегодняшний урок один из последних в году, это было здорово, — издалека начиная разговор, рыжая улыбнулась одним уголком губ, — У тебя уже есть планы на то, чем ты будешь заниматься после школы?

Сперва Оуэнс показалось даже, что Снейп её совсем не слышит — слишком долгая пауза в разговоре. Без ответа. Комната начала немного плыть перед глазами, должно быть было слишком жарко для июня, а быть может — только для неё, ведь нервозность никуда не ушла. «Как найти выход из любого лабиринта?» — Быстро и по прямой.

— В общем, я была бы очень рада, если бы ты пошёл со мной на выпускной, Северус.

Конечно, хануку Мириам Голдштейн любила. За ее угощения и яркость, за запах ароматного масла и красочные огни. За шумные вечера и искрометный юмор разгоряченных вином еврейских мужей. Возможно, любила больше других празднований, потому что все тепло и эмоции, которые наполняли их дом девушка покорно переносила в свою жизнь. 

Она была слишком юна для того, чтобы серьезно рассуждать об особенностях их верований и традиций. Слишком юна, для того чтобы отличить «своих» от «чужих». Слишком юна, чтобы обладать всей информацией о мире. Все, чем она располагала – огромное и доброе сердце, которое наполнялось такими вот вечерами в окружении тех, кого она любит и будет любить. И этой хануки она ждала с особым трепетом. Мириам так хотелось рассказать своим братьям о том, что еще немного и она тоже будет такой же взрослой, как они. Она долго выбирала для них подарки, но, еще дольше она выбирала темы для разговора. В ее голове, они были серьезными занятыми мужчинами, которые сутками решают свои взрослые дела. А в перерывах едят, спят или заводят семью. Девушка пока не знала, почему у нее сложилось такое мнение, возможно сказалась разница их возрастов.

В её запасе была гора новостей, которыми необходимо было срочно поделиться. Поэтому ждать братьев она стала еще с обеда, помогая матери с приготовлением еды и оформлением праздничного стола. Она забегала по дому, как ошалелая, едва послышался первый хлопок аппарации, периодически останавливаясь и подпрыгивая на одном месте от переполнявшего восторга и волнения. Щеки ее покрылись румянцем от возбуждения.

- Это халтер, - Мириам машинально ответила на вопрос своего любознательного брата, делая вид, что не понимает подтекста, поднимая на Давида чистый и невинный взгляд. Она годами отрабатывала стратегию отступления, зная, что ответ «на голубом глазу», поможет устранить дополнительные вопросы. Исключив нравоучения. – Знаешь, во Франции сейчас это самый популярный из всех вырезов для платьев и блузок. Я в середине ноября заходила в один популярный салон одежды, владельцы которого очень состоятельные магглы, - осознание того, что вырез ее платья, меркнет перед его стоимостью, Мириам поспешила ретироваться. Девушка немного качнулась, переминаясь с ноги на ногу, мысленно выбирая выгодное положение. Со стороны могло показаться, что она замешкалась, но, то была обманка чистой воды. Мгновение, и она уже выглядывала из-за спины Шломо. Она часто так делала.  – И там была целая линейка вечерних платьев. Мимо я не прошла, - нет, она никогда не боялась брата. В ее семейном пантеоне, он стоял рядом с отцом, только возрастом был моложе. Давид стал для Мириам примером, на который хотелось бы ровняться, но, у нее сейчас своя жизнь. Полная сочных красок и приключений. И находясь дома в окружении близких людей, так хотелось ей поделиться. Со всеми подробностями дней проведенных в Париже. Стоит заметить, что эту поездку она, отстаивая не на жизнь, ведь Сара не желала отпускать дочь. – Только не спрашивайте о стоимости… - девушка поймала озадаченные взгляды братьев, молниеносно оценив ситуацию. Ибо сейчас будет наступление. Честно признаться, именно Мириам была тем «не евреем» совей семьи, который тратил больше, чем имел. Поэтому вопрос «Сколько?», ей задавали чаще других. Возможно, это стало одной из причин необузданного желания матери, скорее выдать дочь замуж. Дорого обходиться. 

- Пойдемте, - рыбкой, она вынырнула между Шломо и Давидом, потянув обоих за рукава. Они все еще так и не зашли в комнату, которую она старательно украшала. А стоять между прихожей и гостиной ей более не хотелось. Затем она защебетала. – Там пирог почти готов! Запах чувствуете? Мама все сама делала.

10 сентября 1997

На удивление, возвращение в Британию далось Фредди труднее, чем он рассчитывал. И журналисты, и партнеры по команде, и даже климат, казалось, были против нового ловца Паддлмир. Ллойд любил быстрый успех, фееричный прием и легкие победы, он считал, что уже достаточно трудился в своей жизни, чтобы получать дальше все легко, и поэтому неудачи, преследовавшие его последний месяц на поле выбивали Фредди из колеи. Они проиграли уже три игры, и в этих поражениях существеной была вина лично Ллойд. На позиции ловца всегда так: команда выигрывает благодаря тебе, но и проигрывает как правило из-за тебя, редкие случаи, когда ловец упускает снитч, а команда все равно вырывает победу. Фредерик не снимал с себя ответственности за поражения, поэтому и чувствовал себя отвратительно.
Радовала только Хлоя, с ней он будто бы возвращался на несколько лет назад, где все теперь казалось лучше, он был моложе, алкоголь пьянил легче, деньги приходили без усилий, из всего этого сейчас у него была только Шарте. И Фредди был искренне благодарен судьбе, что позволила им снова сойтись.
Он снова избегал обещаний, сделал выводы из их прошлого и больше не обещал «долго и счастливо», теперь Ллойд предпочитал быть счастливым в моменте и надеялся, что Хлоя тоже сделала выводы из прошлого и теперь ей не будет так больно. Фредди по-прежнему тщательно, насколько это возможно в его случае, скрывал от прессы подробности. Естественно, они выходили с Хлоей в свет, на благотворительные ужины, устраиваемые Британско-Ирландской лигой квиддича в поддержку одного из заповедников Сниджетов, но Фридерик продолжал отвечать бескомпромиссное «без комментариев» на любую попытку журналистов сунуть нос в их с Хлоей постель. Для него это было важно, так он защищал свою жизнь, не давая акулам прыткопищущих перьев откусить еще кусок его плоти.
Сегодняшнее мероприятие инициировал Паддлмир, команда проиграла в трех последних матчах и это сильно ударило по репутации клуба, и теперь руководство делало все, чтобы удержать спонсоров и интерес СМИ. Фредди был здесь, но скорее не в качестве звезды, потому что все, включая руководство и журналистов, винили в поражении именно Ллойда.
Уже вышло несколько статей с разгромными заголовками, но Фредди тех статей не читал, отправляя газеты в зубастую мусору раньше, чем его собственная колдография успевала улыбнуться с передовицы.
- Стервятники, - зло шипит Фредди на ухо Хлое, - их клювы и когти всегда наготове, постоянно им хочется свежей крови, и снова моей. Он целует Хлою в висок, вдыхая мягкий аромат светлых волос, когда где-то совсем рядом щелкает затвор колдокамеры и магическая вспышка на мгновение ослепляет их обоих.
Ллойд отшатывается, хотя как никто привычен к ремеслу колдографов, но сейчас на его лице вовсе не улыбка, а почти звериный оскал. Он оказался не готов, сегодня он – не звезда, скорее провинившийся ребенок, которого привели на вечеринку, но наказали сидеть в углу, и он расслабился, перестал держать удар. И этот журналист, низенький мужчина средних лет в форменной мантии, мастерски воспользовался таким положением Фредди. Даже «наказанный», Фредди оставался лакомым кусочком плоти для этих упырей.
- Через два дня у Вас решающий матч с «Нетопырями», - пользуясь минутным замешательством, тараторит журналист, - уйдете ли вы навсегда, проиграв?
Журналист отскакивает будто бы Фредди вот-вот что-то в него кинет.
- Что за чушь? – только и может возмутится Ллойд, крепче обнимая Шарте за талию в защитном жесте.
- А как дела на любовных фронтах?
- Что ты сказал? – голос Фредди подрагивает под подступающей ярости.
- Давно ли спите вы с ней? – Журналист улыбается, кивая на Хлою.
И эта улыбка – последнее, что запомнил Ллойд. Уже в следующее мгновение он срывается вперед, нанося журналисту точный удар в переносицу. Не ожидавший подобного гуру скабрезных статеек падает, и Фредди нависает над ним темной от ярости скалой.
- Повтори вопрос, я не расслышал, - наклоняясь ниже, шипит Ллойд.

Почти бесшумно, осторожной поступью хищника, готовящегося сомкнуть зубы на горле своей жертве, пришел новый мир. Пришел, обрушив остовы вчерашнего, совсем недавно еще такого прочного, такого незыблемого, но он рухнул, развалился на части и обломки, с грохотом и гулом падающего министерства, ждущего своего палача вот уже долгие сколько? Сто? Двести лет? И дождавшегося, наконец, когда протащили мимо удивленной толпы, окровавленное и босое, как перехожий калика, тело...А потом мир, почти смиренно, положил голову на плаху, и в стальном отблеске топора, занесенном над его головой, отразилось множество глаз и лиц, включая ее собственное, с едва различимой улыбкой на побелевших губах...
Ее стезя всегда была иной, может быть, не очень заметной для других: она прекрасно видела и читала чужие души -  все эти низменные желания и мечты, о деньгах, о власти, о золотой ложке, что торчит из беззубого рта умирающего, или наоборот, умела разглядеть идеалистов, готовых убивать за идею, истину, складывая в кирпичи основания нового мироустройства кости и души. Умела находить жемчуг в дорожной пыли у чужих ботинок, деньги и ресурсы, и никогда не считала себя отличным боевиком. Скорее она воспринимала это свойство и склонность собственной натуры как талант - ведь бывают талантливые художники, поэты или музыканты - Бельвина видела в боли особую музыку, симфония криков, хрипов и свистящего воздуха, что выходит из пробитой заклинанием глотки толчками, вместе с кровью, казалась ей простой и понятной,  и она умела ее играть, как на клавишах рояла - на чужом теле, или оголенных нервах, раскаленных докрасна. Но превозносить свое умение никогда не стремилась, а от того и испугалась сначала, когда среди пылающего в пожаре войны министерстве, ей пришлось сыграть партию второй скрипки при Долохове. И она разыграла свою партию, хладнокровно, словно по нотной тетради лунную сонату, под пристальным взором строгого экзаменатора, вдыхая разреженный воздух, с запахом железа и меди, что выедала ржавчиной всю гниль из чужих душ, до основания. И тогда сама война поклонилась ей, взяла за руку, и провела в круг избранных -  через боль, кровь и клятву, которую оборвать теперь была способна только смерть, что срежет своим острым серпом ее жизнь как яркий цветок донника в колосьях спелой пшеницы.

Бельвина Бёрк получила свою награду, как благословенный, но проклятый дар...

Они называли ее "звездочкой", и Бель улыбалась им алебастровой маской, скрывающей ее лицо, но вздумай кто взглянуть ей в глаза, то распознал бы там именно улыбку. Она была звездочкой, зажженной на небосклоне их руками, продуктом системы, творением порока, презревшим заповедь "не убий", но вознесенным к созвездиям неба, что летит сейчас на землю вспышками чужой магии, и рассматривала тех, других, стоящих напротив, заглядывая в окна их глазниц, надеясь отыскать там что-то особенное, что заставит  ее зацепиться взглядом, как крючком, и вытащить на поверхность из глубин сознания мотив "не сдохнуть".
Ей снова дали сделать выбор, и Бель, теперь приблизившаяся на несколько шагов к пленникам, сосредоточенно всматривалась в серую массу людских лиц, мелькавших, как на замедленной съемке.

Страх. - он читался почти во всех женских глазах, неприкрытый, животный, приходящий с осознанием, что еще минута, и упадешь тряпичной куклой на белый снег,  под ноги палачам, на их потеху. Усталость. - такая явственная, что ее можно было потрогать руками, словно она тяжелый плед, придавивший еще ленное со сна тело. Ненависть. - она читалась в некоторых лицах, такая яркая, такая обжигающая, выжигающая искры, без кресала и огнива. Но она искала иного. И нашла...словно диковинный изумруд в шкатулке, полной бутылочного стекла, такого же зеленого, но такого бесполезного, не имеющего никакой ценности.
В чужих, зеленых, словно майская трава, глазах она увидела... Вызов...Тот самый, который бросает гладиатор самому Цезарю, точно зная, что в конце схватки все равно погибнет...
- Я выбрала, - кивает Бель на девчонку во втором ряду, единственную, чьего облегченного вздоха она не разобрала. - Весьма занятный экземпляр... - тонкая цепь, выпущенная из ее палочки обвивает чужое запястье, и ряды пленников невольно выпускают ту, другую из своих рядов, и она идет, держа высоко голову, словно у нее там -  стопка тяжелых книг, и если она их уронит, то этот путь по незримой тонкой линии, начерченной на белом снегу алой полоской крови придется начинать заново... -Разве не учили тебя мама с папой, что леди должна опускать глаза
в пол и смущаться всякий раз, когда на нее смотрят благородные господа? Или вы, мисс... забыли об этикете? Непростительная оплошность... - Это наш с тобой экзамен, девочка. Мой и твой. Но девчонка не опускает головы, не  прячет глаза - омуты в отражении белого снега, и тогда Бельвина бьет, наотмашь, слыша уже свист формирующегося заклинания...-Flagello- магическая плеть, огненные шипы, что вопьются в нежную кожу щеки, перекинутся на грудную клетку и левое подреберье, оставив на женском теле безобразный шрам...
И воздух горячеет, льется как кипяток, свистяще-булькающими звуками. И из прокушенной губы к подбородку змеится дорожка крови, как гранатовый сок или бордо - в зависимости от предпочтений.- Глядите-ка, наша пташка не хочет петь...- разочарованно тянет Бель, понимая, что девчонка подписала себе смертный приговор тремя секундами ранее.

Хочу самого лучшего на свете брата. Разбавь Францией серые будни в Англии. А с кем и что поиграть - у тебя точно будет.

добавлю

«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас,
благотворите ненавидящих вас
и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»
(Мф. 5:44)

В трюме, куда нас набилось с несколько десятков, стоит запах соли, рвоты и испражнений. Могло быть и хуже, на самом-то деле: судна, перевозящие рабов в Новый Свет, обычно бывали забиты до отказа тысячами несчастных людей в кандалах. Многие из них не доживали даже до конца путешествия.

И все же путь кажется бесконечным.

Иногда мне снится мой дом. Улыбающиеся глаза матери, суровый взгляд отца. Гомон и шум от десятков гостей и слуг, музыка, льющаяся из комнаты в комнату сквозь открытые двери и робкое мартовское солнце, такое редкое для Петербурга.

Часто лицо отца в моих снах искажается, меняясь до неузнаваемости, и я с удивлением каждый раз понимаю, что вижу перед собой лик Святителя Николая. Покровителя путешественников и моряков, к которому я взываю снова и снова. Его улыбка прячется в густой бело-пепельной бороде, в глазах мне чудится тоска по всем нам и нашей горькой судьбе.

Вновь и вновь я встаю перед ним на колени: дай мне мудрости и терпения вынести это.
Но он остается глух.

***

Я никогда не страдал от морской болезни и в тысячный раз благодарю Бога за это. Среди мучающихся, изможденных и слабых я выгляжу преступно живым. И все же, мы помогаем друг другу. Когда какую-то девушку рвёт во сне (кажется, сейчас ночь), я подскакиваю и на негнущихся ногах, переступая через спящих тут и там, спешу перевернуть ее на бок.

- Все хорошо. Все в порядке, - вытираю вонючей тряпкой уголок ее рта. - Постарайся больше не засыпать на спине, хорошо?

Она слабо улыбается, и я крепко сжимаю ее холодные пальцы в своей ладони. Я зову ее Энн, и она откликается, даже если это и вовсе не ее имя. Она похожа на Святую Анну с картины Дюррера, и мне никак не выбросить из головы этот образ.

Они приходят, впуская с собой слепящий свет солнца, запах рома и похоти. Рабы не знают языка и не знают моего Бога, но в тот день все мы сидим, взявшись за руки, и я умоляю Отца сжалиться над всеми нами.

Мы не заслужили этих страданий.

Не обращая внимания ни на что, меня бесцеремонно выдергивают из круга, и внутри расползается гадкий холодок от предчувствия. Моя интуиция меня ещё никогда не обманывала.

Озверевшие от тягот длительного пути, они не знают ни чести, ни сострадания. Я пытаюсь вырваться, но за свои жалкие попытки лишь получаю болезненные удары в живот. Они бьют меня снова и снова, пока один из них не командует короткое: «баста».

«Довольно».

Боль и унижение заставляют зажмуриться, пока один за другим они берут меня на глазах у наших невольных зрителей. Горло саднит рвущийся крик вперемешку с надсадным хрипом, но только в конце я позволяю ему превратиться в беззвучный плач.

Когда они уходят, Энн обнимает мое лицо ладонями, и в ее объятиях я проваливаюсь в тягучий глубокий сон. На этот раз без сновидений.

***

Это была предпоследняя ночь, как я выяснил позже. Совсем скоро мы окажемся в порту одного из главных торговых городов Британской империи. Так сказали матросы, выпустив меня ненадолго погулять по палубе с прикованными к лодыжкам цепями. Лучше так, разумеется, чем снова гнить в трюме, поэтому я наслаждаюсь каждым соленым вдохом, цепляясь пальцами за туго натянутый леер. Капитан запретил другим трогать меня: хороший товар не стоит портить. Поэтому им отдали всех женщин, что были с нами в трюме, всех, включая Энн.

Ее крики звучат у меня в голове всю следующую ночь, напрочь лишая сна.

Порт, в который мы прибываем, ничем не отличается от остальных. Все тот же запах соли и пота, все та же брань с берега и завывающие возгласы шлюх. Успеваю помолиться прежде, чем меня выволакивают из трюма.

Господь Всевышний довольно милостив, и после нескольких месяцев пути мы наконец сходим на твёрдую землю. Я не питаю ложных иллюзий: здесь меня ждут лишь новые страдания, уготованные Богом за все грехи, что я совершил и не совершал. Но пока что радуюсь пресной воде, которой меня омывают вместе с парой других рабов. Чистой одежде: для меня даже находят чёрные тряпки, отдаленно напоминающие привычный кафтан. Брюки, поношенные туфли на размер меньше, что жмут уже с первых минут. Теперь я благодарен даже за это.

Окуная затхлый и почерствевший хлеб в отвратительного вида похлебку, я чувствую себя почти что счастливым.

Меня уводят довольно быстро. Товар не должен простаивать и приносить убытки, логика предельно ясна.

Под пронизывающим ветром мы стоим довольно долго. Нас тут несколько таких, кого выставили на продажу, как особо ценный товар. Мне дали в руки книгу, видимо, чтобы подчеркнуть интеллект, и разрешили расположиться в углу потрёпанного ковра. Книга оказалась на английском - языке мне практически незнакомом. Из всего присмотренного мною я понял, что написана она Джоном Брауном, и сердце мое ещё больше наполнилось тоской о далеком доме.

Когда мимо проходит господин – хорошо одетый, с брюками по моде навыпуск, я не могу не обратить на него внимание и позволяю себе задержаться взглядом на его красивом лице дольше, чем следовало бы. В момент, когда наши взгляды встречаются, меня охватывает жгучий стыд, и я спешу вновь вернуться к бессмысленному созерцанию книги на чужом для меня языке. Он останавливается рядом с нами и что-то говорит торговцу, который приволок нас сюда. Ничего не понимаю, пока господин, убедившись, что его совершенно не понимают, не переходит на знакомый мне испанский язык.

Стоит прозвучать вопросу, от которого напрямую зависит моя судьба, я осмеливаюсь вмешаться.
- Прошу прощения, господин, - я отвечаю ему на испанском, вспоминая все, чему меня учили на родине. – Я был священником, - с испанского перехожу на немецкий, а после заканчиваю уверенно по-французски. – Я могу переводить тексты и читать вслух, а также обучить языкам ваших детей.

Мы смотрим пристально друг на друга, и я добавляю уже на латыни, скромно опустив голову:
- Разумеется, если есть такая необходимость.

Каз Бреккер направлялся к лестнице быстрым и уверенным шагом, привлекая к себе взгляды присутствующих. Они всегда косились на него с неприкрытым интересом или страхом, вот только парень не обращал на это никакого внимания. В руке он держал трость, а взгляд был абсолютно пустым, будто бы он находился не здесь, а в собственных далёких мыслях.
На холоде его хромота усиливалась, а такое количество ступенек было ему явно не на пользу. Каз же делал вид, что всё в порядке, при этом плотно сжимая зубы, чтобы не застонать от ноющей боли в ноге. Нужно держать себя в руках, Бреккер.
Замок на двери был открыт, как и окно. В случае в окном Каз не стал бы волноваться. В комнате кто-то был. Он ощутил это также отчётливо, как всегда ощущал Инеж. Другие были слишком заняты, чтобы замечать мелочи. Но лучший Вор и мошенник в Кеттердаме не расслаблялся никогда.
Разумеется, представляться не стоит. Каз не видел ни в клубе, ни снаружи толпы Гришей или опричников, а значит, королева проделала этот путь одна? Невероятно. Он уже настолько известная фигура, что святая Алина под покровом практически ночи, проникает в его спаль… простите, кабинет.
Ночь будет не простой. От быстрой перемены погоды у него начинала нестерпимо болеть нога. Если час назад было прохладно, но вполне терпимо, то сейчас погодные условия значительно ухудшились. Звёздное небо затянулось серыми тучами, а резкие порывы ветра под аккомпанемент сильного дождя заставляли дрожать от холода и все из-за открытого окна, которое он по привычки оставлял для Инеж.
Инеж… после того, как они получили сумму, которую вслух было произнести сложно, Каз собирался выкупить контракт сулийки, обрекая тем самым себя на весьма болезненное расставание. Единственное, что он может ей предложить - это себя. Поломанного, неправильного, лживого вора и убийцу, который вздрагивает от прикосновений дорогого ему человека. И тем не менее, она заслуживает больше, чем прожить жизнь в этом насквозь прогнившем городе рядом с ним.
— Ну и погода, — проворчал Каз, с ненавистью оглядываясь по сторонам.
Бреккер успел вспомнить все проклятия и ругательства, какие только знал.
Не возможность двигаться не столь сильно раздражила его. А вот отсутствие трости - да. Трость стала его ногой, которая сейчас ныла нестерпимо, даже несмотря на то, что королева усадила его на стул.
Зато потом можно будет похвастаться, что сидел в присутствии королевы Равки.
Слишком глубокие раны покрывали его душу и оказывали непосредственное влияние на тело, но он уже привык к этому. Трость и кожаные перчатки стали частью истории Каза Бреккера, но при этом уничтожали ту его часть, которая принадлежала маленькому Ритвельду. Он сам кирпичик за кирпичиком выстраивал свою жизнь, ориентируясь на хитрость, ум и жажду мести.
— Не помню, чтобы брал что-то у вашего величества.
Голос Каза вовсе не походил на голос юноши его возраста. Скрипучий и протяжный, кому-то мог даже показаться неприятным.
Возможно, это тоже было частью образа, от которого ему уже никогда не избавиться.